знаешь, Илюша

Утвари грешные, глубоко въевшиеся в сознание, связанные клятвой общей веры и служащие единому властителю, перешептываются, зудят в голове до тупой боли в висках и покалывания в затылке, когда Владимир, вместо того, чтобы сжать и свернуть чужую шею в его руках до хруста, прикасается к ней губами сухими у сонной артерии, в которую можно было бы впиться чем-нибудь леденяще острым, да хоть клыками своими и клацнуть ими, пустив струю крови, но тот лишь языком шершавым проводит и чувствует пульсации жгучие, означающие, что человек рядом с ним ещё живой. "Ну же" — каннибалы клокочут пастями над ухом, чуть ли не вгрызаясь в плечи остриями кривых гнилых зубов, бесясь, — "Чего же ты ждёшь" — рокочут недовольствами, из которых складывается их всеобщее желание сквозь хрипы и взвизгивания: "Убей его, убей для нас" Но Вова старательно пытается не слушать навязчивые голоса. Для него в данный момент является намного важнее выловить томный, чуть ли не дрожащий выдох с тонких уст, владелец которых уже еле стоит на своих двух не гнувшихся ногах, имея опору только в виде Семенюка, вцепившись в его спину руками, сжимая ткань чужого пиджака в складочки, и глядящего через полуприкрытые веки на Вову мутным, затерянным в пелене собственных чувств взглядом, а щёки алые, румяные до лёгких покалываний, горят, зажигая родинки-звезды, от чего кожа полыхает и отдаёт таким родным, давно не хватающим одинокому телу, жаром. Ну разве Вова мог навредить Илье? "Нет" — отвечает Владимир своим тварям в голове, будто бы пытаясь их усмирить, отогнать от Ильи родимого, на деле надеясь больше уверить себя в своих же мыслях, кладя исполосованную шрамами руку на скулу Корякова, дабы они встретились лицами, а каннибалы на это только зашевелились больше, взбушевались сильнее, как смертоносные волны стали набегать друг на друга: "Хватит над ним томиться!" "Убей, убей, убей" "Отдай нам его тело на растерзания!" А в приглушенных тьмой зелёных глазах видно то, насколько Илья доверяет и позволяет, насколько уверен в человеке перед собой — и Вова чуть ли не упивается этой роскошью, которую ему даёт Коряков своей преданностью, своей искренностью, поэтому желания отплатить теми же чувствами решительно голосят в нем, — как и твари, которые рычат по-зверьи, хищнически, как обыденно они делают перед тем, чтоб наброситься на добычу, а потом разорвать тело на куски — когда Вова тянется к устам Ильи, соприкасаясь плавно, не спеша губами с другими. Этот поцелуй — протест, сопротивление Семенюка возгласам тварей, его рычание грозное на них до сиплого, срывающегося хрипа, чуть ли не мольбы, лишь бы его Илью не тронули костлявые мертвецкие руки. Каннибалы ему в ответ скребут фантомно когтями по загривку, царапая невидимые линии по горлу. Внезапно в голове показывается образ Ильи, который смотрит сверху вниз выцветшим пустым взглядом на так глубоко лежащего где-то на дне Вову, а в руке у Корякова лопата, искривленная, со следами кровавыми на ржавчине, и Семенюк понимает внезапно, что это Ильюшенька его закапывает. Вова даже и не замечает, как зажимается, жмурит глаза, дабы увернуться от прикосновений живых мертвецов, избавиться от этих видений лживых, пытаясь выкарабкаться из могилы несуществующей, пропуская момент, в котором настоящая, кипящая кровью рука зарывается в его волосы и оттягивает вниз не слишком сильно, не больно, закидывая голову Вовы, это помогает очнуться, раскрыв широко очи и дыша шумно, загнанно, как после самого страшного кошмара. Илья встревоженно глядит, всматривается в лицо напротив, что бледнее снегов, а зрачок забился в стеклянных глазах, и рука в волосах потихоньку ослабевает хватку, скатывается по локонам, поглаживая, пытаясь успокоить, переходит на шею, где стёрлась под пальцами тёплыми тоненькая алая нить. Дыхание потихоньку успокаивается, становится ровнее. И голоса вдруг затихли, и раны никто не наносит, а Илья до сих пор рядом — настоящий, живой. Касается заботливо, мягко, он не метается в испугах, а лишь обеспокоен, готовый в любой момент подхватить, помочь. Вова, покрывая лежащую ладонь на шеи рукой, думает, что эта незаслуженная нежность от Ильи посвящённая лишь одному нему более жестокая, беспощадная, чем угрозы и предупреждения расправы утварей. И если уж суждено Вове, окаянному, быть сожранным заживо, умирая в агониях инквизиции каннибалов за непослушание, то прикосновения такого теплого Ильи определено стоят того.