Эхо смерти в лесу

      Тяжелые, раздутые как боевые дирижабли, тучи неслись по небу, гонимые предштормовым ветром: ему хотелось ломать деревья, заставить необъятные стволы выстрелить в небо щепками! — но задуманное никак не удавалось, и лишь листва шумела, негодуя. «В такую погоду хозяин пса и́з домý не выгонит!.. А мне придется топать почти полчаса…» — убито думала Люба, прислонившись лбом к стеклу обрезанного, как половина буханки, загородного автобуса.       Дожидающаяся ее впереди, в нескольких минутах езды, остановка походила на пьяный карточный домик: задняя бетонная плита опрокинулась навзничь чьими-то бессмысленными вандальскими усилиями, а оставшиеся две короткие боковые стены не выглядели хоть сколько-нибудь надежными; по верхней плите пробежала глубокая трещина, из которой всякий раз во время ливня вода капала на пока еще не украденную скамью, но, может, только кража и спасет последнюю в итоге от участи быть раздавленной этой многотонной дурой, лишь бы на скамейке в тот момент никто не сидел, скучающе ожидая автобус. Вокруг на пару километров в любую из сторон не было ни домов, ни песчаных карьеров с измотанно трудящимися в них муравьями на тяжелой технике. Ни души… что отчего-то более жуткий расклад, нежели нахождение поблизости незнакомца.       Но делать было нечего — не в автобусе же оставаться жить, прячась от водителя под сиденьями. Так что когда за передней дверью, приготовившейся при открытии злорадно шипеть, остановилась знакомая бетонная «П», Люба вновь надела желтый рюкзак, гревший колени всю поездку, и, поблагодарив молчаливого водителя, оставила салон. Ветер тотчас провел сотней холодных пальцев по тонким оранжевым колготкам, растущим из-под коротких черных шорт и ныряющим в массивные обсидиановые сапоги, как ручей под обточенные им булыжники, — и Люба поежилась: хоть руки и защищали рукава толстой оверсайз-кенгурухи, мурашки от ног добрались аж до запястьев. Да что там! — до затылка…       По вине редкости автобусных остановок на этой почти бесконечной дороге девушке пришлось развернуться туда, откуда приехала, чтобы добраться до нужного поворота, узкой песчаной дороги, полной ям и старых подгнивающих луж; а двигаться — по пыльной обочине встречной полосы: лучше уж увидеть мчащуюся на тебя машину и хотя бы попробоваться отпрыгнуть с ее пути, чем узнать о присутствии авто, когда оно отправит тебя в эпичный, полный цирковых кувырков полет метким ударом в спину. Но все же, несмотря на вполне здравый подход к выбору стороны дороги, идти близ дикого леса было до легкой дрожи в коленях не по себя… Совершенно наплевав на огрызок скучной степи справа, за пустынной проезжей частью, Люба тревожно поглядывала на узор кривых стволов по левую руку. Не все упавшие деревья упокоились на испещренной корнями земле, многие застыли, оперевшись друг на друга, скрипели и качались под порывами продирающегося сквозь заросли ветра. Высокие густые кусты провожали редких путников змеиным перешептыванием, двигали ветвями за человеческой спиной так, как если бы могли — хотели — хищнически последовать за наконец-таки найденной жертвой, но вовремя спохватывались, оставались на прежнем месте, дабы не выдать весь свой вид и не раскрыть людям глаза на правду о навсегда «теряющихся» в лесах бедолаг… В поисках хоть какой-то опоры Люба ухватилась за лямки рюкзака у груди, предварительно надев капюшон. Ветер перестал шептать ужасы на ухо, но поток мурашек его молчание не остановило, наоборот, теперь она как будто бы не знала, что предпримет против нее этот психопатичный вездесущий природный дух…       Позади, у самой кромки леса, отрывисто захрустели тонкие ветки, и, испугавшись, вместо того, чтобы бежать прочь от источника шума, Люба остановилась как вкопанная, обернулась вполоборота, ведь повернув только голову, видела лишь капюшон. Сердце сжала невидимая когтистая лапа! — потому как в выходящей на обочину темной фигуре Люба сперва усмотрела медведя!.. От осознания, что это — всего лишь человек (судя по всему), ей должно было стать легче, но… не стало… Среднего роста, обычной комплекции, некто прятался от макушки до колен в грязном драном коричневом покрывале, узором напоминающем бабушкин настенный ковер. Сдвигающие его края плотнее, ветру назло, кисти рук были перепачканы землей, словно путник упал по пути и долго барахтался, запутавшись в покрывале. Они точно были человеческими, жилистыми — мужскими. Там, где кончалось покрывало, тянулись старые черные джинсы. Состаренные не на производстве в угоду стилю, а пылью, лужами, камнями, болотами, чем черт не шутит. Не лучше выглядели и кроссовки, в дырках на носках которых можно было увидеть голые пальцы.       «Господи!.. — ужаснулась Люба и поспешила вперед. — Да такой ограбит и убьет даже ради мелочи в чужом кармане…» Люба не видела лица незнакомца и все же была абсолютно уверена: в глазах его таится опасное сумасбродство… Хозяйка колотящегося, как барабанная палочка, сердца еще сильнее ускорила шаг, будто бы надеясь оторваться от преследователя посреди сущего ничего, однако слишком скоро устала от предбеговой ходьбы и сдалась, ведь «наверняка-безумец» шел как и прежде, ни на миг не меняя темп шуршащих шагов. Это постоянство успокаивало Любу лишь отчасти; осторожная, всегда начеку, она старалась знать, что происходит позади нее, не впереди. Больше оглядываясь, не проверяя особо дорогу, она приметила боковым зрением стремительно растущую перед собою тень. «Странно: ни столбов, ни деревьев тут отродясь не было…» — успела подумать она, поправляя перекрутившийся капюшон, так невовремя перекрывший обзор. Подмерзшие чуть пальцы сдвинули ткань как надо — и рука застыла, как и воздух, расширивший легкие…       С расстояния вытянутой руки на заледеневшую от ужаса путницу взирало невиданное Нечто чернотой давно выгнивших глазниц… Череп, частично не утративший ошметков плоти, утопал в смеси из земли, пыли и песка, живой, постоянно перемешивающейся, вздымающейся подобно двухметровой морской волне! Среди заменяющей тело почвы выныривали и вновь скрывались извивающиеся питонами толстые корни, обрывки одежды, на них случайно нанизавшиеся, да отполированные песком человеческие кости… кости всех, кто так же, как и Люба, однажды повстречались остаточной ярости леса…       Бедняжка, стиснутая всепоглощающим страхом, не могла даже закричать, не то что двинуться! Когда человеческие руки схватили ее сзади под мышки и потянули от чудовищной твари, ноги отказались отлипать от земли, и Люба повалилась на рюкзак. В спине до искр из глаз стрельнула тупая боль — книги и прочие вещи чудом не переломили позвоночник! Дух леса молниеносно запустил конечности к девичьим ногам: корни намертво сковали их, а песок, точно внутренняя спираль советской мясорубки, за один оборот вокруг икр вмиг превратил колготки в пучки рваных ниток, а кожу — в бахромчатые лоскуты!.. Люба истошно закричала от боли; песчаная воронка, поглотившая ее ноги, принялась вновь смешивать свою пыль с мельчайшими частичками мяса!..       На сырую обочину приземлилось покрывало, подставив раззадоренному чужой жестокостью ветру бледную голую шею, грязную футболку и по-варварски примотанные к предплечьям скотчем катетеры-бабочки, запустившие толстые иглы прямиком в вены. С резвостью револьвера на Диком Западе одна из закрепленных так же у запястья пробирок поглотила вакуумной крышкой прозрачный хвост с еще одной иглой под узким резиновым колпаком. Бабочка впрыснула немного крови под стекло; мужские пальцы высвободили из-под ленты скотча пробирку, вырвали ее красочную пластиковую голову и выплеснули кровь вперед — больше на удачу, чем конкретно куда-то целясь. Крупные капли попали на живой песок, терзавший правую ногу Любы, всего-то, тройку секунд подряд, и по расплывшимся по плотоядной воронке темным пятнам пробежали электрические искры — как и по всей сосудистой сети под кожей странника. Его тряхнуло — с рыком, перешедшим в короткий болезненный смешок. Сжав кулаки на мгновение, он тотчас их расслабил, и впившийся в ноги Любы песок осыпался на обочину, а корни безвольно повисли, как оборванные бурей провода. Тело монстра взорвалось гигантскими песочными часами, едва в стороны дернулись иссушенные бабочками руки, и оба оставшихся на дороге человека захрипели от удушающего кашля. Постепенно пыль оседала. Перед подошвами Любиных сапог из черно-желтовато-серой горки торчали кости, один цельный череп и стесанные обломки прочих.       Всухую грянул гром.       С застывшими на щеках слезами, дыша рвано, судорожно, но уже не плача и не крича, Люба посмотрела на свои ноги. Выглядело все куда страшнее, чем обстояло на деле: глубоко песок забраться не успел, но содрал кожу широкими, местами кровоточащими, местами истекающими сукровицей, браслетами. Мышцы были целы, хоть несколько мучительнейших секунд назад Любе и казалось, что чудовище добралось аж до самых костей. Боль горела, пульсировала, но все же пламя костра усмирялось, не трещало больше поленьями побеспокоенных нервов.       — Ч… Что это… было?.. — онемевшими губами шевельнула Люба.       Незнакомец, молодой, темноволосый, вполне обычный на вид — не считая катетеров, пробирки у второго запястья и держащего все это скотча, — как ни в чем не бывало поднял свое покрывало, не шибко тщательно его отряхнул. Давал Любе возможность чуть подольше поосмыслять пережитое.       — Эхо войны, — наконец ответил он, присевший возле Любы на корточки. — В этих лесах шли бои. Такие вещи не проходят бесследно: многие покореженные души отказываются смириться со смертью и просто уйти, они продолжают «жить» привитой им ненавистью, для них сражения не заканчиваются никогда. От человека там мало что остается, им плевать, на кого нападать, — указал он взглядом на конец миниатюрной бедренной кости, очевидно, принадлежавшей когда-то ребенку…       — И я… тоже стала бы набором костей в этой песчаной куче?.. — сглотнула пыльный воздух Люба.       Неизвестный кивнул.       Выпрямился. Плавно двинул кистью в сторону леса — и ожившая вновь волна понесла кости с обочины поглубже в заросли. Округу прорезал очередной оглушающий вопль! Люба пыталась сидя отползти назад.       — СПОКОЙНО! СПОКОЙНО! — смог-таки перекричать ее бродяга. — ЭТО Я! Это сделал я! Оно мертво. Видишь? — показал он свои руки. — Когда моя кровь соприкасается с этими… существами, я на час или около того перенимаю их способности. С земляными и водными духами просто, с огненными — опаснее всего, но тоже справиться худо-бедно можно, а вот с воздушными ни разу не получилось… Так что тебе еще повезло, легко отделалась. Встать можешь?       Не без помощи Люба поднялась. Ветер бесчувственно царапал свежие раны, но в остальном — терпимо.       — Получается, мне повезло, что ты оказался рядом?       — Ну… не совсем, — виновато поморщился бездомный. — Я вел ту тварь из леса на дорогу: на асфальте ее легче победить, чем на земле. Не ожидал, что тут кто-то будет. Хотел увести подальше, но побоялся, что она уже приметила тебя: получится, что я просто уйду, а тебя обглодают в ноль — нехорошо. Поэтому пошел за тобой.       — Как бы там ни было… — пожала плечами Люба. — …все равно, выходит, спас. Спасибо. У меня с собой ничего стоящего нет, — запустила она пальцы в карман шорт, — но, может, оценим мою жизнь в пятьсот рублей? — и со слабой улыбкой протянула сложенную вдвое купюру.       — О боже, — расцвел бродяга, принимая плату, — меня впервые благодарят за победу над духом деньгами: это ж я теперь профессиональный спасатель, да? За хобби не платят, платят за работу!       — Тогда можно ли нанять тебя провожатым? Мне б до бабушкиного дома без подобных приключений добрести. А там найдутся еще несколько сот рублей.       — По рукам!       После недавнего дождя дальше на обочине еще не пересохли ручьи. Личный телохранитель Любы, неторопливо следующей за ним, перешагивал через сонные миниатюрные потоки, представляя себя великаном, легко переступающим через глубокие реки. Настроение у него было солнечное впервые за долгое время! В руке меж складок покрывала были надежно зажаты пятьсот рублей: бóльшая часть уйдет на вакуумные пробирки, но остальное с предстоящей добавкой — на еду. Давненько он не ел по-человечески!.. Лишь бы в магазин в таком виде пустили…