Девятая симфония

— Что же теперь, а? В голове смутно проявлялись отголоски прошедших недавно событий. После набега полицейских — проклятых полицейских — избитого до полусмерти Алекса приютил на ночь добродушный писатель, искренне проникнувшийся историей юнца. Дом мужчины был овеян ощущением теплоты и защищённости, да и готовил он отменно. Ничего сверхъестественного, конечно, но тюремная еда и не шла во сравнение с приятным, свежим ужином, милосердно поданным, кажется, Александром. Просто сказка! Атмосфера следующего, а может, сегодняшнего (Алекс, в связи с последними происшествиями, совсем потерял счёт времени) дня уже не отличалась такой безмятежной добротой. Писателя посетили его, неизменно размышляющие о вреде политики, дружки, не слишком гостеприимно отнесшиеся к парню. Словно он какая-то вещь, простой инструмент, должный помочь им в осуществлении треклятых целей! Нет-нет-нет, Алекса это совершенно не устраивало — чтобы им, жертвой всего инцидента, продолжали безжалостно манипулировать. Но не только это стало причиной волнений молодого беспредельника. Писатель, полубезумно вращающий глазами, чрезмерно увлечённо начал возвращаться к собственному прошлому, перебирать в памяти потерянные лица, будто бы примеряя их на Алекса, некогда изнасиловавшего со своею шайкой его жену, что привело её к смерти. Бред это всё! Не мог же он просто взять и вспомнить? Алекс через силу раскрыл слипшиеся ресницы. Сон — противный, нежеланный сон — отступил, и как только уши парня уловили знакомое до боли звучание, тошнота подступила к горлу, стянула своими узами, словно проржавевшими насквозь цепями, испещренными яркими пятнами крови. Вскоре Алекс, ужаснувшись, осознал: это же... Людвиг Ван! Шум пульсации, порывы паники и страха — все это искажало восприятие. Тело забилось в конвульсиях от внезапной нехватки воздуха. Ощущение противного вихря, захлестнувшегося внутри, одолевало парня, с каждой секундой усиляясь, словно осадок яда, разлитого по всему телу. Переливы флейты давили на больную голову так, что она, казалось, вот-вот должна была взорваться от приносимой тяжести, ложащейся на виски. Алекс судорожно, резким движением встав с помятой кровати, плетясь, точно хромой, прошёл вдоль стола, почти что навалившись на него и даже не обратив внимания на то, что по вине своей дезориентации, он опрокинул стоящие на нём предметы — кучу книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки, с громким треском разбившиеся, разлетевшиеся на сотни мелких осколков... С трудом удерживая себя на ногах, парень подскочил к двери и дёрнул пару раз золотистую ручку, намереваясь найти проход и покинуть злосчастное помещение. Однако, та не повиновалась — и на миллиметр не приоткрыла двери. Раздраженный этим фактором, Алекс стал с бешеной резкостью то в одну, то в другую сторону поворачивать дверную рукоять, аккомпанирующую ему противным, обнадеживающим шорохом. — Откройте дверь! Откройте, мать вашу, выпустите меня! — выкрикнул парень в неизвестном направлении, словно бы неумело выстрелил из револьвера, будучи загнанным в ловушку неким разбойником, желающим мучительной его смерти, сходной с игрой, неизменно убийственной. Алекс начал колотить стену, сквозь которую водопадами изливались ударные и духовые, скрипки и барабаны, кулаками. Уже после пары таких толчков, костяшки пальцев стёрлись в кровь: алые капли, формирующиеся мелким бисером, незамедлительно обагряли грубую кожу, стекали с неё абстрактными струями. Шероховатая поверхность неприятно ложилась на стёртые в мясо бледные кисти рук, колко пощипывающие, подобно нарастающему серому шуму. Тонкие кожные слои, походившие на огрубевшую от воды и времени ткань, спешно сползали, намереваясь отделиться от ладоней, но оставаясь висеть на них, как выбившиеся из полотна редкие нити. На белой некогда стене, являющейся плешивым препятствием, остались впитавшиеся, кровавые следы, как и на пальцах — изведенных, изнывающих резкой, то возрастающей, то спадающей, при сосредоточении на музыкальных звучаниях, болью. Полорото схватившись за голову дрожащими пальцами и взъерошив тем без того неуложенные волосы, Алекс пал на ослабевшие колени, которые он словно бы вовсе перестал чувствовать. Музыка будто бы заиграла громче. — Прошу, выключите! Прекратите, прекратите это! — пару раз парень глухо ударил головою о жёсткий, холодный пол, будто одна боль должна была заменить собою другую, навалиться на бьющуюся в агонии плоть, выжигая пустыню уставшего разума. Но даже самые противные самоповреждения никак не могли сравниться с внутренними страданиями, приносимыми таким родным звучанием. Использование таким образом чудесной музыки ни в чём не повинного Людвига Вана — абсолютно точно грех! Грех, грех, ужаснейший из грехов! Это просто невыносимо — корчиться от боли и в муках биться головой о пол и стены, когда гордо играет замечательная девятая симфония! Как же любил Алекс по ночам, отойдя от недавно совершенных актов старого, доброго ультранасилия, забываться в чудных мотивах классической музыки. Вслушиваясь в каждую проигранную ноту, он улыбался, он представлял в голове такие картины, какие не могли и присниться его дружкам-неудачникам. Музыка — чудесная музыка — одна лишь она имела честь называться настоящим другом Алекса. Ни один бокал молока-плюс, дарующего полную свободу в выборе действий, ни одно избиение жалкого малыша Билли и его, не менее жалкой, шайки, никак, ни коем образом не могли сравниться с удовольствием от прослушивания творчества великих композиторов. Именно под девятую симфонию, свою любимую, чаще всего Алекс с искренним удовлетворением представлял, как избивает и, слой за слоем, срезает кожу излюбленной бритвой, пожилых любителей книг, насилует молоденьких девочек и властвует над своею бандой — ведь даже её временами нужно усмирять. Но также и под эту чудную музыку, он сейчас пребывал в неистовых муках. Бережно скомпонованные идеалы и устоявшиеся убеждения затрещали по швам под давлением борьбы с собой. Сердце, как дикая птица, заточенная в клетку, стучало в груди, словно хотело вырваться наружу, дабы избежать этого мучительного состояния. Величественный марш так и рисовал в голове отвратительные картины расстрела и нацистских походов. Великолепие музыки безупречно сочеталось со злобою и бесчеловечностью, пронизывающими бренный мир. В этих грациозных нотах слышалось эхо неописуемой жестокости, ведущей за собою стоны собственных жертв. Благодаря проклятому доктору Бродскому, классическая музыка стала способна на олицетворение самых темный уголков очерствевшего сердца, вызывая откровенные эмоции и будоражащие, скрытые страсти. В каждом аккорде присутствовал образ невыразимой боли, наслаждение телесными страданиями и воплями оскверненных душ. Опасный танец между роскошной красой и беспощадностью окрыленно провоцировал Алекса, заставляя сильнее отдаваться овеянной тьмой круговерти чувств. Он вынуждал его чувствовать себя жертвой, униженной своим же кумиром. Эта непостижимая атмосфера, что окутывала музыку и всегда пленяла молодого беспредельника, теперь вынуждала его валяться по полу, захлебываясь неконтролируемыми слезами, вытекающими из покрасневших до абсурда глаз. Под мелодиями, созданными исконными, великолепными композиторами, разыгрывалась битва собственных демонов, очерняющая страницы историй. Эта хрупкая связь между красотой и звериной безжалостностью являлась источником истины, ибо в этом мирилась сама жизнь с ее непостоянством и противоречиями. — Выключите это! Прекратите! Выключите, чёрт возьми, эту музыку! — во всеуслышание кричал Алекс, и голос его звучал столь хрипло, надломленно, словно несколько дней до этого он надрывался без умолку. Прямо, как сейчас. Его крики, высокие вопли были подобны дополняющему оркестр инструменту, добавляющему всей мелодии трагичности, делающей её сходной с похоронным реквиемом. В висках пульсировала кровь, будто лопающаяся от натяжения раз за разом гитарная струна. Со лба скатилась холодная капля пота, дышать с каждым наступающим мгновением становилось всё тяжелее. Саднящая по всей коже боль заставляла Алекса держать открытыми глаза, ставшие мутными, как у умалишённого, понимающего, осознающего, что сейчас происходит, но не вникающего в суть дел. Восхитительные песенные мотивы вновь и вновь проносились в голове, эхом отдавались в опустевших мыслях, лишь подталкивая, поддерживая рвотные позывы. В тот же час, писатель, находившийся в комнате этажом ниже, охваченный безумным порывом мести, запрокинул голову вверх. Его губы растянулись в жестокой ухмылке, густые брови искривились, став похожими на два стебля кортадерии, волнуемых сильным ветром. Не слишком широкие плечи мужчины подрагивали, слегка сжимались от немого смеха. Глаза застлала пелена безжалостности: ему нравилось понимать, что бесконтрольный Алекс сейчас бьётся в истерике, не в силах даже на шаг отойти от боли. Начало этому болезненному фарсу положил именно Александр, узнавший в юнце насильника и, по совместительству, убийцу своей жены. Отношение его к нему резко, в один миг, поменялось — он ужасно захотел заставить Алекса прочувствовать все те же эмоции, что и дорогая ему, бедная женщина. А друзья Александра, сами, разумеется, никак не поддерживающие Алекса, с радостью помогли ему осуществить задуманное. Им это даже на руку — извести хулигана до такой степени, дабы он перестал должным образом соображать: так гораздо легче будет перенести всю вину на правительство, а после его и свергнуть. — Вы-клю-чи-те! — по слогу на удар головою, по рваному выдоху на становящиеся выше октавы мелодии. Вдруг Алекс, обративший внимание на лежащую подле него книгу, гласящую что-то наподобие «Смерть правительству», получил новую мысль. Одного лишь слова — слова «смерть» — ему оказалось достаточно для того, чтобы воскресить старые мотивы, что смогут прекратить, казалось бы, нескончаемые страдания. В момент, взгляд Алекса, безумно мечущийся, как дилер в казино, устремился на приоткрытое окно, выделяющееся своим светом в серой комнате. Безумная мысль, должная стать апогеем сей комично-трагичной истории, начала своё воплощение так же быстро, как и родилась, появилась в необдуманных мыслях юноши. Держась руками за голову, Алекс с трудом подскочил на ватные ноги, едва ли оставшись на них и не упав: то и дело он качался из стороны в сторону, как маятник. Решимость твёрдо направляла его. Одно мгновение боли и нескончаемый, вечный сон. Алекс ухватился двумя руками за высокий подоконник и, словно бы подтягиваясь на турнике, залез на него всем телом. — Прощай, прощай, пусть бог простит тебе загубленную жизнь! — крикнул Алекс, неясно кому, но, как он сам предпочитал думать, слова стали посвященными всему миру — бренному миру, что вот-вот для парня должен исчезнуть. Прохладный воздух резанул по щеке, резко, но приятно свежо. Музыка оставалась где-то позади, за плечами, точно груды неприятностей, которые юноше удалось избежать. Алекс легко, даже расслабленно закрыл глаза. Мгновение. Он, поддаваясь ветру, прыгнул, выпал из окна, подобно подстреленной птице, устремленно падая вниз. В следующий раз открыть глаза, не без тяжести, ему пришлось в ярко освещенной больнице, окружающей своими светлыми стенами. Видимо, чтобы убиться высоты всё-таки не хватило. Несмотря на сломанные конечности, Алекс не чувствовал ничего — ни гнёта музыки, ни боли, ни даже своего тела, изрядно перемотанного бинтами. Он ещё только приходил в себя.