Магия

В вагоне очень холодно. Саша перекидывает тощую подушку на другую сторону, и ложится ногами к окну, плотнее запахиваясь в куртку. За промерзлым стеклом летит снежная ночь, вспыхивая бледными придорожными фонарями. Ночной поезд спит, только стучат колеса, да чайная ложка с стакане дребезжит тоненько и отчаянно, как расстроенная струна. Пьяные вопли и хохот в соседнем купе давно стихли. Саша втискивает ладони в карманы джинсов, щурится, рассматривая то блестящий бок подстаканника с выпуклой надписью РЖД, то валяющуюся на полу дорожную сумку, то корешок забытой на столе книжки. Главное не смотреть на соседнюю полку, на которой застыло длинное тело. Горшок спит отчаянно, как будто во сне идет в атаку – лицо напряжено, широкие брови нахмурены, руки вытянуты по швам и сжаты в кулаки. Сизый свет пролетающих за окном фонарей выхватывает бледный, изломанный трагическими складками лоб, и длинные ресницы с густой тенью под ними. Выглядит жутковато, будто Горшок не смыл концертный грим, так с ним и рухнул в сонную битву с собственными демонами. Саша приподнимается на локте и тихонько зовет: – Мих... Миша... Мишка, спишь? Горшок предсказуемо не отвечает. Воровато оглянувшись по сторонам, Саша щелкает замком, блокируя двери. Предосторожность не лишняя – кто-нибудь из группы может спьяну ввалиться в их купе вместо туалета, сто раз уже такое было. Поэтому Саша ещё и дергает ручку для дополнительной проверки, прежде чем стащить с верхней полки тоненький пледик, считающийся в поездах за одеяло, и замотать им нижнюю часть тела. Поезд проносится мимо какого-то неизвестного городишки, вытянувшегося вдоль железнодорожного полотна. Свет за окном меняется, изморозь сияет радужными искорками, как кристалики в детском калейдоскопе. Саша вжикает молнией ширинки и вздрагивает всем телом, дотрагиваясь до кожи ледяной ладонью. Лицо Горшка тоже меняется, поочерёдно подсвечиваясь кроваво-красным и жёлтым. Световые пятна и неясные тени мечутся над его головой, дрожат, колеблются, сталкиваются на стрелках как живые. Саша на пробу проводит согревшейся рукой по стволу, наблюдая за творящейся напротив магией. Мишка красив неправильной дикой красотой, до невозможности нереальной, и этот потусторонний свет из окна, и раскачивающиеся из стороны в сторону стены... Пальцы сжимают крайнюю плоть, натягивают на горячую головку, осторожно прокручивают, и Саша зажмуривается, вспоминая другой свет – яркий концертный прожектор, освещающий фигуру на сцене. Горшок выламывается во весь свой немалый рост, кривляется, то сожмется почти на корточках, то вдруг подкидывается вверх, взлетает в воздух, выгибается, чтобы через секунду, скрючившись, упасть обратно на сцену. Ворожит, колдует, захватывает пространство и внимание, втягивает в себя как чёрная дыра, чтобы потом выплеснуть наружу, выхлестать наотмашь бешеной энергией, от которой ревет и бесится зал. Каждый раз кажется, что это невозможно, что Горшок от такой отдачи сдохнет прямо на сцене, или коротнет оборудование, или полопаются лампы в софитах, или настанет какой-нибудь локальный Армагеддон, потому что невозможно же так! Страшно, необузданно, жутко. Вагон сильно дергает на очередной стрелке. Мишка вздыхает во сне и расслабляется. Зато Саша напрягается сильнее, когда рука Горшка скатывается с сидения и зависает над полом раскрытой ладонью вверх. В больном дефицитном свете она кажется огромной и тёмной, как медвежья лапа. Саша шумно тянет воздух через нос и закусывает губу, давя в горле громкий стон. Размазывает большим пальцем выступившую смазку, крепче сжимает ствол, когда с соседней полки доносится сонное бормотание. Ему не стыдно передергивать на спящего, в этом есть даже что-то неправильно-возбуждающее, как будто он не ворует чужое, а всего лишь присваивает то, что давно лежало без дела, и ждало, чтобы кто-то наконец-то взял это себе. Вранье, конечно, но Саша намеренно гонит от себя эти мысли, сосредотачиваясь на ощущениях. Движения становятся резче, колючее одеяло только мешает, поэтому отправляется на пол. Саша сползает по сидению и шире расставляет ноги, давая себе больше пространства. Теперь он дрочит открыто, быстро работая рукой и приподнимая бедра, не сводя глаз с тела напротив. Хочется стянуть джинсы до колен вместе с бельем, сжать и помассировать яйца, погладить ниже, но поясницу холодит сквозняком из дверной щели. Губы Мишки преоткрываются во сне – припухшие и не по-мужски нежные. Саша все же не сдерживается, тихонько и жалобно стонет, сквозь бешеный стук сердца и вагонных колёс слыша себя как будто со стороны. Он чувствует, что осталось совсем немного, ощущает всем телом как накатывает, что вот-вот, что еще чуть-чуть и... Горшок внезапно поворачивает голову и открывает глаза. Саша пугается так сильно, что не успевает среагировать, и оргазм захлестывает его с головой. С громким стоном он сползает на пол, коленями в сумку с концертным барахлом, и беспомощно кончает прямо в раскрытую Мишкину ладонь с неровными нечищенными ногтями. В сладком ужасе смотрит, как выплеснувшееся семя течёт у Горшка по запястью, капает вниз, и ахает от неожиданности, когда чужие пальцы крепко смыкаются вокруг ствола. Держат, но не жмут с силой и болью, а как будто пытаются помочь. Саша пару раз непроизвольно дергает бедрами, дотрахивая Мишкину руку, глубоко вздыхает и садится на пятки, боясь сделать лишнее движение, и ожидая удара кулаком или тяжёлыми ботинком прямо в глаз. В голове проносится глупая мысль, что надо было заранее снять очки, ведь запасных с собой нет, но удара так и не прилетает. Мишка оторопело смотрит на свою руку, неловко вытирает её о сидение, садится, шарит по карманам в поисках сигарет. Дергает запертую дверь, словно так и не поняв, что произошло, и, наконец, переводит взгляд на взмыленного Сашу. Несколько долгих секунд они смотрят друг другу в глаза, потом Горшок вскакивает на ноги, щелкает замком и выметается в коридор, так и не сказав ни слова. Никакого приятного послеоргазменного отдыха, конечно, тут не будет – Саша в панике хватает стопку салфеток, принесенных проводницей вместе со стаканами, и в истерике начинает тереть себя, заляпаный пол, сумку, и полку, на которой только что лежал Горшок. Застывает с волохом мятой бумаги в горстях, не зная, куда её деть, в конце концов распихивает белые комочки по карманам куртки. Поднимает с пола одеяло, зачем-то складывает его аккуратным конвертом и пристраивает рядом с собой. Гладит колючий ворс, ожидая, что сейчас, вот сейчас, дверь купе начнет ходить ходуном от ударов ногами, что вся группа ввалится в купе и начнется безобразная сцена, которая закончится, закончится... В этом месте воображение уходит в истерический галоп, рисуя чуть-ли не ритуальное сбрасывания предателя-пидораса с поезда на полном ходу, посмевшего дрочить на нормального пацана. Саша нервно хихикает, и буквально подскакивает на месте, когда дверь и правда открывается. Но никакой разъяренный толпы за ней нет. Горшок возвращается один, принося с собой резкий запах курева и промерзшего тамбура. Не глядя на Сашу мостится обратно на полку, поворачивается спиной и подтягивает ноги, будто ничего не случилось. Это так не похоже на ожидаемое развитие событий, что Саша подает голос: – Мих, а... Это... Ну... Он не знает, что именно хочет спросить, наверное, сразу все. Почему ты не орешь, почему не ударил, почему вернулся, а не ушёл коротать ночь в другое купе? Почему так спокоен, как будто произошедшее для тебя в порядке вещей? А не успел ли ты поставиться в этом чертовом тамбуре, пока я тут ползал с салфетками по полу? Точно нет, Мишка, точно? От последней мысли становится тоскливо и зябко. Мишка недовольно ворочается, выгибая спину горбом. Наконец невнятно бурчит: – Да нормально все, че я, тупой, что ли, ë-мое. Третью неделю колесим, у самого яйца ломит, а посторонних баб ебать тоже брезгую. Бывает, че, проехали. – И добавляет, обернувшись через плечо к обалдевшему Саше, – Ты сам языком не трепи, а то, блять, потом доказывай, что мы не пидорасы, понимаешь, да? – Понимаю, да, – послушно отвечает Саша – Вот и спи, бля. Горшок отворачивается, жмется, ещё сильнее скукоживаясь от холода, и через какое-то время затихает. Саша смотрит в окно на пролетающую ночь, на радужную изморозь, на пятна фонарей, обеими ладонями сжимая блестящий подстаканник с выпуклыми буквами РЖД. Чтобы маленькая чайная ложечка в стакане больше не дребезжала так отчаянно. А то заебала, блядь.