Дыши ровнее

      Люди никогда не перестают меня удивлять.       Это приходит мне в голову каждый раз, когда я совершенно безучастно наблюдаю за их тщетными попытками проживать свою жизнь. Они так рьяно и без устали пытаются быть хорошими детьми для своих родителей, родителями для своих детей, внимательными коллегами, друзьями и еще парой ролей, для которых они вовсе не подходят. Они ежедневно мучаются в сомнениях касательно правильности принятых решений, мечутся между выгодой и честностью, истошно пытаются подражать выдуманной ими религии, пополняя тем самым и без того длинный список несоответствий в их жизнях, неся за собой еще больше хлопот и неудобств.       Это все те же люди, которые никогда не выбрасывают мусор на улицу, среди ночи включают музыку на полную мощность. Люди, которые в изысканном ресторане никогда не выдохнут сигаретный дым тебе в лицо, истошно орут в свои мобильные телефоны. Люди, которые никогда не разбрызгивают гербициды, почему-то считают вполне допустимым поганить окрестности назойливыми листовками в количестве тысяча штук на квадратный метр. Они ведут войны, чтобы сохранить мир. Берут диетическую колу, запивая ею огромный бургер.       Я думаю об этом каждый раз, когда нахожусь в новом месте. В новом городе. В мегаполисе. Или маленькой деревушке. Каждый раз наблюдая за разными людьми — взрослыми и совсем юными. Но они мало чем отличаются друг от друга. Разве что количеством безмерно важного опыта за спиной.       Сегодняшний день совсем не особенный: сегодня я вновь примеряю роль ангела-хранителя, на которую вряд ли могу претендовать с тем же воодушевлением, что и пару лет назад.       Сегодня она вновь была на волоске от гибели: забралась на покатую крышу собственного дома, невзирая на разбушевавшийся ветер и свою слегка сбитую координацию из-за принятого алкоголя. Подол ее длинной черной юбки ритмично развевался на ветру, пока белый, словно накрахмаленный воротничок смирно лежал на узких плечах, не поддаваясь стремительным порывам.       Когда спустя полчаса она пришла в себя, вокруг нее была широкая комната, обставленная старинной мебелью. Обстановка была, пожалуй, даже антикварная — покрытый резными звездами зеркальный шкаф, затейливый секретер, до блеска вычищенная печатная машинка на узком черном столике и маленькая черно-белая фотография, заключенная в витиеватую золотистую рамку. Одну стену занимал доходящий до потолка шкаф из эбенового дерева очень изысканного вида. На его полках располагались крепкие корешки книг, а рядом стояла лестница-стремянка.       И ее спаситель, мирно оглядывающий убранство мрачной комнаты.       Порой мне казалось, что эта девушка вовсе не нуждается в какой-либо защите: что еще можно подумать о той, кто может ловко скрутить пару хулиганов в плохо освещенном переулке, находя это всего-то непринужденной забавой. Однако то было лишь первым впечатлением, после чего последовал целый список ее абсолютно безалаберного отношения к собственному факту существования. И тогда я понял: без ангела-хранителя эта девчонка отправится к праотцам на следующей же неделе. Включайте таймер.       Но взяв ее под свое крыло, почти сразу же я понял, на что подписался: упомянутая якобы безобидная прогулка по крыше, абсолютно наплевательское отношение к правилам дорожного движения, выходящие за все рамки дозволенного игры с холодным оружием — все это малая часть того, с чем мне приходится работать изо дня в день, и что кажется моей несносной протеже только лишь интересным хобби.       В руках у нее — черный матовый конверт, скрепленный красной сургучной печатью. Она медленно проводит ладонью по гладкой поверхности, останавливаясь на острых уголках особенно долго. Пальцы у нее тонкие и хрупкие, совсем не выдающие истинные способности хозяйки. Такими пальцами порядочно держать кисть, но никак не ледяное лезвие катаны.       Вдоволь насладившись внешней изысканностью, она торопливо вскрывает конверт и скачет глазами по строчкам. На долю секунды мне кажется, что на ее лице мелькает улыбка, и то кажется мне почти милым, если бы не ее следующая эмоция, посвященная явно не теплым строчкам в письме. Она тянется к подарочной коробке под стать конверту, нетерпеливо открывает крышку, и то, что внутри, оказывается набором острых и твердых деталей замысловатой формы. Точеные уголки, изгибы и зазубренные края. Ее пальцы скользят то по гладкой бумаге, то перебирают слои твердых деталей с разными вогнутостями и выпуклостями.       Святой Серафим, кто будет тем счастливчиком, которому предстоит стать первой жертвой ее тренировки с метательным оружием?       С неподкупным наслаждением она крутит в пальцах острое лезвие, входит в раж, пока то вертится подобно юле. Одно неверное движение — и на бледной коже образовывается неглубокий порез, откуда сразу начинают собираться алые капли. Одна. Две. Пять. Наблюдаю за этим как в замедленной съемке: крохотные бусинки крови скапливаются вдоль раны, плавно стекая по ладони вниз узкой струйкой, пока моя протеже одним ровным движением не проводит языком вверх, слизывая еще не высохшую кровь.       Я расстегиваю верхнюю пуговицу на рубашке, потому что в комнате становится слишком душно — ангелам тоже бывает жарко. Перевожу взгляд на полупрозрачные пылинки у ее лица, как те летят и исчезают в дрожащем мерцании стоящей сзади лампы. А после она поднимает глаза и смотрит аккурат напротив себя — туда, где стою я.       Этот знакомый взгляд из-под ресниц. Тяжелый, тягучий, словно цепляешь ложку из бочки с дегтем и тянешь вверх. Медленно, пока вязкая струйка тянется высоко вверх и в конечном итоге не обрывается.       Вдруг сквозь несуществующий шум мне кажется, что я что-то слышу. А может это срабатывает какой-то внутренний зов, раздавшись трелью колокольчиков в сознании. Она что-то говорит, шепчет, губы двигаются, складывая слоги в слова, и мне смутно кажется, что обращается она ко мне.       Но этого не может быть. Я не выдавал себя. Я хорошо это контролирую.       Но все же опускаю глаза, а после вновь ловлю ее взгляд. И говорю: ты видишь меня? Очевидным ответом служит молчание. Всего на долю секунды разочарование залегает тяжелым осадком глубоко внутри.       Протеже отворачивается к окну, убирая подарочную упаковку в коробку, и неожиданно для меня говорит:       — Я чувствую, что здесь кто-то есть, — мягкие листы бумаги вперемешку с воздушно-пузырьковой пленкой образуют один плотный шуршащий шар, заглушая ее тихий голос. Но все же я прекрасно слышу ее. — Ты давно наблюдаешь за мной. Не думаешь, что некрасиво так прятаться?       Наивно полагая, что я всего лишь наблюдаю за ней, протеже делает ошибку в своих выводах, наверняка считая меня чем-то вроде домашнего приведения. Я бы мог с легкостью обидеться на столь низменное представление о собственной сущности, но то явно противоречит неписанным законам, принятым в Верхнем Царстве.       — Молчание только усугубляет твое положение, — продолжает она, ничуть не сомневаясь в необходимости столь неизощренных угроз.       Люди продолжают меня удивлять.       Даже сейчас она ведет себя нахальнее духа Гибриса, явно находясь в невыгодном положении.       О, если бы она знала, что я вовсе не слежу за ней, а только лишь делаю все, чтобы не дать ей умереть не вовремя. Делаю все, чтобы час Божий не пробил слишком рано — на нее у Всевышнего другие планы, и я безропотно выполняю свою работу.       Но кто бы знал, как порой хочется поступиться с собственной сущностью и позволить себе чуть больше, чем наказано. Но я прячу эти грязные, богохульные идеи глубоко внутрь, считая это не больше, чем секундным помутнением.       Ветер лениво обходит перрон, встряхивая пожухлые листья у самого края платформы. Грязно-желтые, оранжевые и всего пару сгнивших. Надвигающиеся сумерки смягчаются еще теплым бетоном, согретым дневным солнцем. Когда в одно мгновение включаются все фонари, круги света расходятся подобно каплям в глубоком пруду.       Неподвижно стоит, дожидаясь поезда, и краем глаза я замечаю, как протеже проходится пальцем по собственному бедру: под ее длинной юбкой — остро заточенные лезвия в виде шестиконечной звезды, предусмотрительно спрятанные в набедренные ножны.       Этой девчонке место в самом Аду, под боком у Сатаны, на горячих углях без возможности выбраться.       Не медля, она входит в пустой вагон.       Под стремительно темнеющим покрывалом неба раздается громкий стук колес. Размытый свет фар ведущего вагона медленно заплывает на станцию.       Ступаю за ней плавно, не торопясь, мысленно представляя, в какой авантюре она вновь хочет оказаться. Ее вид — чересчур вызывающий, поведение — сумасбродно, она в шаге от неприятностей, но несмотря на это я вижу ее довольное лицо в отражении напротив. Два черных, бездонных омута, темнеющие вместе с тем, как мы заходим в тоннель. Из-за открытых створок окон ее волосы покачиваются на ветру.       — Ты...       И вновь тоннель. Стук колес по рельсам.       Тень, мелькнувшая на самой периферии зрения, машинально выводит из мыслей.       Она вновь смотрит мне в глаза, словно действительно видит.       Пустой подсвеченный изнутри вагон плавно останавливается на станции. С характерным звуком размыкаются створки дверей. Еле слышно единственный пассажир заходит в вагон, занимая место у самого начала. Протеже тянется к бедру, приподнимает подол юбки, неотрывно глядя в отражение напротив.       — Что ты собираешься делать?! — выдаю я, все еще не решаясь на самое главное. Ее реакция не заставляет ждать — даже бровью не ведет, только скрыть секундную ухмылку все же не удается.       — О, так значит, ты здесь.       — Отвечай на вопрос.       — Сомневаюсь, что буду дальше разговаривать с воздухом.       На следующей станции вновь размыкаются двери перед пустотой перрона. Вошедший ранее подросток слушает любимую музыку в наушниках, нелепо пытающийся подражать выдуманному мифическому существу с пластиковыми клыками и очевидно дешевым черно-красным плащом.       Скашиваю взгляд в ее сторону. Вслед за дерзостью — удивление. Она не ждала, что я так быстро покажу свое лицо? Но то проскальзывает лишь на полмгновения, затем стирается со всей бесстрастностью.       Двери закрываются.              Она смотрит прямо перед собой. Плавно изучает детали в дребезжащем отражении напротив, не спешит говорить вновь. Поезд качает из стороны в сторону, поднимается уверенный стук колес. Мы снова заходим в тоннель. Проходит не больше пары долгих минут, и когда вагон озаряется светом, наши взгляды встречаются друг напротив друга.       — Что ты здесь делаешь?       — Тебе необязательно знать об этом. И не отвечай вопросом на вопрос, — выдыхаю я, подмечая бледные веснушки на острых скулах. — Зачем ты устраиваешь этот цирк?       — Не отвечай вопросом на вопрос.        Долгий взгляд, примерно до следующей остановки, когда объявляют станцию прибытия. Однако мне слышится одна только рябь на максимуме децибел.       — А ты как думаешь? — улыбаюсь я, находя ее призрачную серьезность просто смешной. Однако факт того, что она подобралась к моей личности, немало волнует и только самую малость интригует.       — Уверена, что ты — всего лишь мистическая сущность.       — Всего лишь?       — Всего лишь, — кивает протеже. — В итоге не взяли ни в Ад, ни в Рай, и ты решил отбыть срок на земле? Тогда предупреждаю: здесь все еще невообразимо скучно, — она вскидывает ногу на ногу, опуская ладонь аккурат на спрятанные под юбкой ножны.       — И так ты предпочитаешь веселиться? — еле заметно киваю в сторону молодого юноши. Она и бровью не ведет. Не меняясь в лице, отвечает:       — Нет. Это всего лишь способ, — поворачивается лицом так, что я вижу ее блестящую в тусклом свету радужку глаз, — выманить тебя.       Отчего-то мне кажется, что я чувствую жар ее тела, хотя давно перестал что-либо чувствовать физически. А еще нахальство, бесстыдство, дерзость — неизменные попутчики моей протеже, которую я обязан защищать. Которая, кажется, всем своим естеством хочет скорее отправиться в Чистилище, устраивая подобные перфомансы.       — Чего ты добиваешься?       — Только доказательства того, что я не сумасшедшая, — отвечает она и снова принимает положение смирно, вытянувшись подобно струне. — Сначала мне казалось, что это нелепая случайность — моменты, когда я была на волоске от чего-то поистине завораживающего, но после я поняла, что путаю случайность с закономерностью. Это не могло не раздражать.       — Завораживающим, Уэнсдей? — выделяю ее имя, выудив его из памяти. Оно отчего-то отзывается острой болью где-то меж лопаток, одновременно вызывая давно забытые ощущения.       Одним быстрым рывком гулкий звон тишины врезается в подсознание. Кажется, в спертом воздухе витает физическое напряжение, до которого вытяни руку — и коснешься густого облака кончиками пальцев. И самое сильное, яркое, что я ощущаю сейчас, — потерянность.              Она не может всерьез считать смерть лишь игрой.       Моя расплывчатая, искаженная тень живет в отражении заляпанных окон. Она точно двигается за мной, затуманенная, причудливая, качает головой, поправляя воротник рубашки.       — Это единственное, что можно назвать здесь веселым, — будничным тоном отвечает она, выглядя при этом абсолютно естественно. Писанная героиня триллеров с заранее известным финалом. — Все вокруг имеет огромное значение и одновременно не значит абсолютно ничего. Состояние невыносимой скуки, при этом нет ни одной вещи, которую хотелось бы сделать. Даже думать и дышать тяжело. Это как тоска по дому, которого не существует. Но меня радует одно: в каждом вдохе, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания — все это толчки, приближающие нас к такому естественному исходу.       — Ты не понимаешь, о чем говоришь, — слишком быстро говорю я и тут же затихаю, вспомнив, с кем имею дело. — Люди... Каждый считает своим первостепенным долгом относиться к жизни с определенной долей иронии. Но никто, — понижаю голос ровно настолько, чтобы ей пришлось внимательно вслушиваться, отмахиваясь от гулкого грохота колес, — никто почему-то не задумывается о том, что жизнь у него всего-навсего одна. Потом же становится слишком поздно. О чем ты подумаешь, оглядываясь назад? Что всю свою жизнь прожила, ища смерти? Не находишь это абсурдным?       — Если ты хочешь возродить во мне любовь к жизни, — последнее слово она чуть ли не выплевывает, еле сдерживаясь, чтобы не скорчить гримасу, — то выходит откровенно плохо. Можешь попытать счастье в ближайшей терапевтической группе, специализирующейся на людях, совершивших суицид. Неудачно, к сожалению.       — Ты... — шиплю я, на что протеже откровенно усмехается, считая, должно быть, что выиграла в этой битве.       — Твое маниакальное желание мне доказать чудеса жизни утомляют, — наигранно выдыхает. — Ты не мстящий дух. Жаль. Я надеялась увидеть и что-то более... интересное.       — Что-то интереснее, чем рисковать каждый гребаный день?       — Именно.       Мы подъезжаем к станции. Двери открываются. Уэнсдей стремительно вскакивает с места и выбегает на платформу. В одно мгновение мы оказываемся друг напротив друга, разделенные одними лишь захлопывающимися дверьми вагона.       Не обладай я сверхъестественной силой, ничего, кроме звериного оскала, мне бы не оставалось. Но в ту же секунду я оказываюсь прямиком рядом с протеже, еле сдерживающую победную улыбку.       — Не перестаешь меня удивлять.       — Я и не начинал, — отвечаю я бесцветно. — Если с твоими играми покончено, то…       Она очевидно не дослушивает, когда одним прыжком оказывается на металлических рельсах, чуть оступившись, оттого поддавшись вперед.       — Самое время дождаться следующего поезда. Что думаешь? — вопрос риторический — она вовсе не ждёт ответа, оглядываясь в сторону тоннеля, откуда через пару минут должен появиться следующий поезд, и демонстративно — на круглый циферблат на узком кожаном ремешке. — Шалость или сладость?       Что она творит?       Секундное промедление — и протеже не без азарта шагает по стальным рельсам, ловя взгляды случайных прохожих на перроне. Я же успокаиваю себя тем, что охрана станции обязательно хватится: такой вопиющий случай — девушка на рельсах! — куда смотрит полиция?       Но никто не спешит на помощь.       Проходит минута. Я шагаю с ней вровень. Лихорадочный блеск в глазах, чуть склоненная вбок голова, напряженные мышцы спины — она явно заинтригована. Выжидает, считая себя истинным хищником на арене, совсем не догадываясь, что дело обстоит совершенно иначе. Тысяча взглядов вмиг превращается в один-единственный — мой.       Полторы минуты.       Я мог бы ее спасти прямо здесь и сейчас: перенести ее в безопасное место, не прибегая к остановке несущегося со скоростью сорок миль в час пассажирского поезда. Мог бы с легкостью сделать так, чтобы тот вовсе заглох посреди тоннеля, так и не добравшись до чересчур отчаянной девчонки, а после добрые полицейские обязательно бы ее вытащили — так следует по инструкции. На худой конец я мог бы укрыть ее собой, если бы это было единственным способом защитить ее.       Но ничего из перечисленного не происходит.       Звонкий шум в ушах перебивает даже самые громкие возгласы кругом. Тонкие струйки пота медленно стекают вниз по вискам, пока Уэнсдей с грацией самой Саары шагает напрямик к такому желанному ею финалу.       Сорок пять секунд. Сорок.       — Знаешь же нелепую легенду о светильнике Джека? — спрашивает она тихо, но голос ее слышен прекрасно.       — Думаешь, самое время о ней поведать?       — Эта легенда... — оборачивается и строго выдает: — Смотри только на меня!       — О, Уэнсдей, это невозможно: я слишком увлечен наблюдением за поездом, который выскочит прямо из этого тоннеля через... — оглядываюсь на табло, где ведется обратный отсчет, — через тридцать секунд. Двадцать девять. Двадцать...       — Ты жутко скучный, — фыркает она недовольно. — Это всего лишь эксперимент.       — И что же ты исследуешь?       — Твою выдержку и профессиональные навыки.       — Ты до сих пор не убедилась в моей компетентности?       Приглушенный свет фар, характерный рев приближающегося состава. В ее угольных глазах наконец отражается страх. Парализующий, липкий. Тот, что приклеивается к взмокшей спине, шепчет что-то на ухо, пока горло сковывает болезненным спазмом так, что не закричать. В груди набирает силу паника от осознания: пять, четыре, три...       Затылком она касается стены слишком резко, болезненно, хватается за голову, а затем вскидывает острый подбородок вверх.       — Прости, вышло чуть более резко, чем хотелось бы.       Отпускать из своих объятий не спешу — она слишком часто дышит, пытаясь усмирить заходящееся в бешеном ритме сердце. Ладони узкие, ледяные касаются моих предплечий, обхватывая тонкими пальцами подобно самой Смерти. А после протеже резко отталкивает меня, пронырнув под моей рукой с тихим шипением.       — Ты не вовремя решил проявить свою безграничную филантропию — мне нужно было еще немного...       — Немного чего? Мозгов? — перебиваю я, непроизвольно ударив кулаком в стену, и развернувшись к ней лицом, продолжаю: — О чем ты вообще думала, делая это?       — Сущностям твоего ранга не дано читать мысли? — с насмешкой в подрагивающем голосе.       — Твои — нет.       Ответ ее ставит в тупик на непозволительные секунды, после чего протеже разворачивается на сто восемьдесят, продолжая исследовать мою мастерскую требовательным взглядом. Перенося нас от несущегося навстречу поезда, я не планировал оказаться в собственном уголке, спрятанном от посторонних глаз. Это вышло совершенно случайно. На рефлексе. Но тысячу раз мне приходится пожалеть об этом вновь, стоит Уэнсдей раскрыть свой несносный рот.       — Всегда было интересно: хобби при жизни остаются и после смерти или это просто жалкая попытка походить на прежнего человека?       Ее тон, взгляд, вальяжная походка, будто не она минуту назад была на самом краю гибели. Нападение, безусловно, всегда было и есть лучшим выходом из ситуации, когда защищаться нет сил, и я бы с удовольствием ткнул бы ее в это носом, но Уэнсдей вновь опережает, суя нос не в свое дело.       — Не трогай! — на автомате вырывается у меня, когда та тянется к плотной ткани, прикрывающей несколько холстов, и не медля ни секунды, срывает ее.       Ее взгляд на мгновение меняется: с угрожающе нахального на нервный, с толикой волнения и каплей трагизма в блестящих радужках, в которых я четко вижу, как она безвольно оседает на дощатый пол не в силах устоять на ногах. В реальности Уэнсдей мраморным изваянием стоит неподвижно, лишь частое дыхание выдает в ней жизнь.       Я и сам не знаю, почему рисовал ее сотни раз. Тысячи. Образ в голове не покидал меня, заставляя на повторе каждую секунду этих мгновений вспоминать любую деталь утонченного профиля. Добровольно я шагал в пучину самоедства, тревоги и всепоглощающего чувства вины. И если единственным выходом из круговорота ее образа в голове был шанс избавиться с помощью холста, я не брезговал им пользоваться.       Кто бы мог подумать, что мое убежище станет моей же ловушкой?       — Мне нравится, — неожиданно произносит Уэнсдей и подушечкой указательного пальца ведет вниз по кракелюру, возникшему, должно быть, из-за слишком высокой влажности.       — Это не то, о чем ты подумала, — пытаясь оправдаться, говорю я в надежде, что удастся выйти сухим из воды. Зря надеялся.       — А о чем я думаю? — мягче и менее требовательно. — Все же можешь прочесть мои мысли?       — Нет. Я же сказал, что твои мысли для меня закрыты, — переминаясь с ноги на ногу, не решаясь сделать шаг вперед. — Не буду отрицать очевидное: на картинах — ты. Это просто мое хобби, вот и все.       — Хобби так хобби. Я не пыталась допрашивать тебя.       — В этом случае у тебя были бы совершенно иные методы, — добавляю за нее я, совсем не замечая на секунду округлившиеся глаза. — Думаю, тебе пора. Я могу помочь тебе...       — Ксавье.       Как давно я не слышал этого обращения. Сколько лет прошло с последнего раза? Кажется, когда я проснулся в ледяном поту и понял, что умер.       Разворачиваюсь на сто восемьдесят, оставив половину полотен не прикрытыми. Уэнсдей выглядит нервно, хоть и всячески пытается это скрыть: взять хоть сжатые в кулак пальцы и потрескавшиеся губы в самых уголках рта. В тусклом свете единственной лампы непонятно, но готов поклясться, что мысли ее спутались, иначе отчего смотрит так, будто очень ждет мой ответ?       — Откуда ты знаешь мое имя? — первое и самое очевидное, что приходит в голову. Голос предательски хрипит, разношерстные мысли никак не выстроятся в ровный ряд.       — Я много чего знаю о тебе, — ровно и без промедления. — Ты любишь отвратительно сладкий алкоголь вроде кокосового ликера и мятную жвачку. Пренебрегаешь утренним душем в пользу лишних пятнадцати минут сна, — она делает уверенный шаг вперед. — Ты непунктуальный, порой рассеянный, истинный альтруист и филантроп.       Еще два шага вперед — и она оказывается в жалких десяти дюймах от меня. Поднимает глаза и теперь уж точно я выхватываю у нее едкую ухмылку на обычно статичном лице, перемешанную с явной горечью, что оседает на самом кончике языка.       — Ты трижды перечитал «Нетерпение сердца» и вечно бубнил, что финал слишком трагичен. Мне же казалось, что неразделенная любовь и не счастливая судьба это абсолютно логичный финал.       — Мы с тобой... разве знакомы?       — А еще у тебя тут след, — игнорируя мой вопрос, продолжает Уэнсдей и почти нежно берет меня за руку. Незаметный глазу шрам у основания большого пальца, но такой жесткий на ощупь. Воспоминания яркими вспышками буквально прожигают сетчатку. — След от ножа, который дядя Фестер подарил мне на двадцатилетие. Я говорила, что холодное оружие — вовсе не твоя специфика, но к альтруизму и филантропии я бы с радостью приписала и баранье упрямство.       — Уэнсдей, — шепчу я. Она все еще держит меня за руку. Тремор рук, дрожь по телу, липкий пот стекает вниз по спине. — Почему ты говоришь мне это? Это твоя очередная игра? Ложь? Чего ради?       — Ложь? — усмехается она. Выходит слишком громко. Простое слово производит эффект взорвавшейся бомбы.       — А как мне это в таком случае интерпретировать? — искренне недоумеваю я.              Отдергиваю ладонь и шагаю в сторону единственного темного окна, туда, где, по моему мнению, удастся спрятаться от ее огромных, пожирающих все с невиданной силой глаз. Вот только объяснить собственную растерянность могу абсолютным ничем. Чувствовать себя не в своей тарелке — вот как бы я назвал это.       Уэнсдей подозрительно молчит, а спустя мгновение ощущаю кольцо рук и слабое давление меж лопаток. Этот жест вызывает сухой спазм в горле, и не сдерживаясь, кашляю в кулак. Вновь пытаюсь поймать ее взгляд, осторожно следя за каждым ее движением в отражении окна напротив, отчего-то жадно впитывая любой вдох. Аккуратно веду подушечкой большого пальца по тыльной стороне ее ладони, и Уэнсдей охотно поглаживает в ответ. Прикосновения кажутся давно забытыми, будто происходили вовсе не со мной.       Неосознанно поднимаю голову к полному диску луны, испещренному глубокими кратерами.       Дежавю. Истинное. Как бы ни старался, но связать это «воспоминание» с конкретным моментом из прошлого не удается, будто его и не было вовсе.       Но все мое напускное и отрешенное спокойствие в одно лишь мгновение разбивается, стоит ее рукам опуститься ниже. По спине табуном бегут мурашки, а плечи рефлекторно подтягиваются к ушам в попытке защититься. На стороне Уэнсдей оказывается напористость и неумолимая дерзость. Отточенными движениями она щелкает бляшкой ремня, расстегивая ширинку на брюках, и мои веки опускаются сами, на долю секунды позволяя мне отрешиться от реальности и отдаться ощущениям.       Но так не должно быть.       — Что ты делаешь?       Вопрос явно сбивает ее с толку. Ситуация более, чем неловкая, и я всеми силами пытаюсь ее исправить, но Уэнсдей идти навстречу не спешит — молчит, поджимая губы, будто боится проронить и слово. Отражение ее тусклое, расплывчатое.       — Так ты знаешь легенду о светильнике Джека? — любому другому может даже показаться, что она и вправду хочет поведать страшную историю в канун всех Святых, но только не мне. — Ты мне о ней рассказал. Очень давно. Это глупая, абсолютно не страшная история, которая может напугать разве что трехлетнего ребенка.       — Но ты ее запомнила, — отвечаю я, пытаясь прочесть эмоции на бледном лице.       — Да, — легко и непринужденно, — потому что в тот вечер много чего произошло.       — Например?       Вместо ответа Уэнсдей опускается на колени, одновременно стягивая мои брюки вниз. Она приоткрывает рот, облизывает губы, ведет ладонью вверх по напряженному члену. Те крупицы самообладания, что мне остаются, рассыпаются как тысяча осколков в неумелых руках.       Даже сквозь эту оглушающую тишину я слышу крик, шепот, мольбу, сменяющие друг друга в хаотичном порядке. Слышу, как стонут стены, сквозь которые доносится приглушенный немой зов. И я смутно догадываюсь, кому он мог принадлежать.       Я слышу ее сейчас куда яснее, чем раньше.       Улыбаясь, она отнимает ладонь, и я одним четким движением останавливаю ее, накрывая своей и крепче прижимая. Горло заходится в попытке сглотнуть вставший посредине ком, и я шумно сглатываю, когда Уэнсдей касается головки влажными от собственной слюны губами, двигает ими плавно, размеренно. В уголках губ блестит слюна, перемешанная со смазкой.       Медленные движения вверх-вниз узкой ладонью и неразрывный зрительный контакт — и дышу я через раз, едва успевая уловить момент, когда начинаю в такт двигать бедрами навстречу.       Вся кровь скапливается внизу живота, и голова отказывается думать логически. Что же делать?       Но это смятение длится не дольше нескольких секунд, прежде чем я надавливаю на ее затылок, и Уэнсдей покорно подчиняется мне, все также продолжая сидеть у моих ног. Есть в этом положении что-то властное, что будоражит кровь и заставляет терять контроль над эмоциями, чем она, казалось, откровенно пользуется.       — Уэнсдей.       Выходит хрипло и приглушенно, но поделать с собой ничего не получается. Слишком хорошо. И странно одновременно. Выстроенный не по собственной воле бесшумный барьер сознания глушит все крики, доносящиеся теперь как сквозь толщу воды, как через сломанный проигрыватель с раздражающим дребезжанием на фоне.       — Тебе нравится?       — Да.       Распахнув доселе прикрытые веки, опускаю взгляд вниз ровно в тот момент, когда она отстраняется, и тоненькая струйка слюны тянется от алой головки прямиком к уголку ее губ. И словно на показ она облизывается, как кошка, растягивает губы в улыбке и вбирает внутрь всю головку, посасывая. Медленно вверх и также вниз. Она втягивает щеки, образуя вакуум, пока я цепляюсь пальцами в подоконник сзади, чувствуя, как неизменно приближаюсь к кульминации.       Не церемонясь, подтягиваю ее вверх за плечи и толкаю в сторону стола. На нем оказываются какие-то обрывки бумажек, сломанные карандаши, шелуха, выжатые тюбики с краской и миллион других предметов, отличающихся только размерами да цветом и о назначении которых я напрочь забываю, как и о запутанном доселе разговоре.       Тело отзывается странными порывами: то холодно, то жарко, пальцы на ее выступающих ребрах сжимают до красных отметин, пока она с силой тянет на себя за шею. Выходит влажно и чувственно. Прихватить нижнюю губу, оттянуть, водя по ней языком. Нырнуть в новый поцелуй и вспыхнуть, когда в ответ кончик ее языка находит мой собственный.       Куда делись ее безразличие и характер? Ответ прост: испарились так же скоротечно, как и моя невозмутимость вкупе с упирающимся в ее плоский живот членом.       Ее пиджак улетает в угол вместе с шелковой рубашкой, одна только юбка болтается на узкой талии, и я не задумываясь ныряю ладонью под подол, скользя вдоль бедер. На ней чулки в сетку с чертовки тугой резинкой, паутинка кружева, тонкая и влажная.       — Хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня, — она демонстративно выдерживает паузу, давит на мои плечи и, как только я самую малость поддаюсь ее движениям, откидывается назад, разводя колени по разные стороны.              Ее рот приоткрывается в негромком стоне стоит мне одними лишь подушечками пройтись по разгоряченной промежности, слегка надавливая на самую чувствительную точку. Ладони дрожат, и мышцы живота сводит от напряжения. Толкаюсь в нее пальцами, сгибая фаланги, и она подскакивает на месте, не сдерживая громкого стона и насаживаясь глубже. Пальцы врываются в плоть с пошлым хлюпаньем. Ловлю ее расфокусированный взгляд и, удержав его своим, медленно провожу языком снизу вверх, останавливаясь на клиторе, надавливая, выводя круги часто-часто. А затем снова касаюсь пальцами, решаясь на маленькую авантюру: у ангелов были свои хитрости. Мгновение — и слабый разряд тока срывается с кончика среднего пальца, устремляясь прямо в сосредоточие нервных окончаний. Она охает от неожиданности, но не отстраняется, и это дает мне право продолжать, вновь принимаясь поглаживать большим пальцем клитор. Осторожно вводя средний.       Горячо, мокро, скользко. Если бы безумию можно было придать форму, оно слилось бы в один единственный момент, сосредоточенный на Уэнсдей.       Воздух вырывается горячими выдохами из ее приоткрытого рта, что отчетливо доносится до моих ушей. На висках и шее выступает пот. Хочется взмолиться Господу, только знать бы только о чем.       Целуя, проталкиваюсь языком к ней в рот в попытке заранее извиниться за то, что в следующую секунду рывком уложу на живот, наплевав на твердую поверхность стола с парой заноз. Она задерживает дыхание ровно в тот момент, как член упирается в промежность, скользя между складок, не проникая внутрь. А затем нетерпеливо насаживается сама, заставляя меня отчетливо вздрогнуть.              Внутри она была такой узкой, что пекло под сомкнутыми веками. От сильных толчков стол дрожит, постепенно сбрасывая с себя канцелярские принадлежности и прочий хлам. Что-то Уэнсдей скидывает сама, пытаясь вцепиться пальцами, чтобы удержать равновесие. Кожа у нее гладкая, почти прозрачная, завораживающе принимает алые отметины от моих прикосновений. Невозможно насытиться, ее слишком мало.       Частые шлепки от соприкосновения тел, раздающиеся эхом по полупустой мастерской заводят еще больше, отчего сладкая скручивающая внутренности волна подбирается ближе, не оставляя сил сдерживаться. В ушах звон, а в голове пусто.       Рывки сначала грубые и медленные, после — короткие и частые, переходящие в совершенно хаотичные, длинные, рваные. Одновременно с ритмичными толчками оглаживаю клитор смазанными круговыми движениями, и через недолгое время чувствую, как она сокращается, дыша с тонким присвистом, сжимая член горячими стенками. Тугая пружина, давно сжатая, резко распрямляется, бросая в водоворот, захлебываясь от наслаждения. Свободной рукой упираясь в столешницу, удерживаю Уэнсдей за талию, пока последняя сладкая волна не проходится по телу вкупе с моим низким стоном.       Когда проходит пара минут, она сама отпихивает меня, пытаясь подняться на трясущихся ногах. Одергивает задранную до груди юбку, оглядываясь в поисках верхней одежды.       — Ты не ответила на вопрос.       — Какой из? — спрашивает Уэнсдей, и в голосе я слышу напряжение, сопровождаемое еле заметной глухой болью.       — Что произошло... в тот вечер?       Останавливается на полпути к рубашке, замирая на месте на долгие несколько секунд, а после продолжает движение, отвечая:       — В тот вечер, когда ты умер у меня на руках?       Легкие сжимает от недостатка кислорода. А все запахи тонут, заглушаемые главенствующей сыростью и тягучей масляной краской. Окно распахивается от ледяного ветра, шумно бьется створкой об откос, впуская в помещение излишне прохладный воздух.       Молчание она расценивает как согласие, а я просто не могу вымолвить и слово — горло опалило пламя и еще какая-то гремучая смесь — и слова не выдашь. И Уэнсдей молчит в ответ. Тихо надевает рубашку, застегивает пуговицы.       Вот почему ее имя я вспомнил без особых усилий — просто потому что всегда знал его, крутил на языке, писал ее портреты, из раза в раз заглядывая в бездонную темноту глаз.       Вот чей крик я слышал. Мольбу. Просьбу. Раскаяние. Но всячески игнорировал, приглушая звук, словно крутил регулятор громкости, сидя в машине. И я с удовольствием выкорчевывал все воспоминания о ней из своей головы, выжигал любые следы на сердце и желал лишь одного — забытья. Так было проще.       Ее слова набатом до сих пор стучат в висках, рассыпаясь в памяти на мелкие осколки, превращаясь из стройного ряда последовательностей в странную мешанину, оставляя после себя лишь легкий привкус крови на искусанных ею же губах.       Все это время было так сложно признаться самому себе, настолько невыносимо, что проще было задвинуть любые мысли о ней на задворки сознания, пытаясь забыть свою жизнь. Прошлую жизнь.       И если сознание еще можно было держать в нужных рамках, то после сегодняшней ночи это стало для меня неподвластно.       Мы встретились в пятую годовщину моей смерти. Проще вновь не вспоминать об этом, тогда ведь совсем не больно?