***
На рассвете случается то, чего Петро так боялся. Впервые сбор в новый путь нарушил оружейный выстрел. За ним ещё один, и ещё. Стрелял отец Гунари, подавая остальным сигнал, что они замечены. Уходить тихо не имеет смысла. Теперь всё зависит от того, смогут ли их кони перенести настолько дальний забег. Сердце Петро сжимается от скорбного предчувствия, когда он видит подёрнутые пеленой глаза кобылы. Гунари пылает гневом. Он вскакивает в седло почти одновременно со старшим и, не захотев заводить ружьё за спину, держит его в ладони. Петро мельком видит, как взбухают вены на его руке, смотрит, как сумки подпрыгивают на крупе лошади, и сжимает зубы. Ждать остальных тоже не имеет смысла. В бледно-персиковом свете, который освещает западный холм, показываются они. Звук непрерывной стрельбы летит беглецам вслед, как приговор. Гунари пускает кобылу галопом, но она всё замедляется, и конь Петро скачет с ней в ногу, дёргая шеей и не слушаясь наездника. С холма до них доносится протяжный крик, «их» чёрные фигуры пока что кажутся маленькими и далёкими, но они быстро приближаются. Предсмертный вопль разрезает пространство равнины, как кинжал. Гунари оборачивается. Петро чувствует удары собственного сердца. Они кажутся громче стука копыт. Если бы они ушли раньше… Табор редеет. В лучах слегка показавшегося красного солнца Гунари видит, как люди падают с лошадей, будто скошенные. Его лицо в этот момент дикое. Петро испытывает какую-то тихую агонию, которая заставляет его смириться с неизбежным. Но ужас от этого тише не становится. Сердце рвётся к горизонту, к солнцу, которое светит в глаза мягко, не слепя, но оно теперь кажется таким же далёким, как и спасение. Их почти полсотни. Град пуль стучит по земле и камням рикошетом. А кобыла Гунари вдруг заваливается на передние ноги. Петро оборачивается, в глазах отражается то, как лошадь почти кубарем катится вниз, лишь чудом не задавив всадника. Петро кричит, рука сама поворачивает коня обратно. Но тот, напуганный свистом пуль до крайности, начинает нести. — Мерзавец!.. Назад! Тупое животное, назад! Гунари встаёт медленно, как поломанная кукла. В тумане безумного страха, застилающего глаза, Петро замечает, что тот во время падения даже не выпустил из руки ружья. Петро больше не видит, что все остальные мертвы, и что отец Гунари так и остался на холме, не успев даже спуститься. Петро не видит, что немцы всё ближе. Он не слышит грохота машин, не чувствует дыхания смерти. Он видит лишь бегущего наверх Гунари. — Сука! Поворачивай, дьявол тебя раздери!.. Конь хрипит, пускает изо рта кровавую пену, и всё-таки поворачивает назад из-за боли в порванных краях пасти. Солнце всходит всё выше. Петро стискивает кожанную узду отчаянно. В глаза до боли бьёт встречный ветер, и он скачет прямо в объятия гибели. — Гунари!!! Всё случается быстро. Гунари стреляет, не успев как следует прицелиться, и в следующую секунду его самого сносит чужим выстрелом вниз. Он летит с возвышенности, его тело мотает по земле, пока через несколько десятков метров оно не замирает. Петро понимает, что это значит, но сердце отказывается верить в это. Пули настигают и его. Конь, несущий из последних сил, заваливается набок, сразу же замирая. С нечеловеческой силой Петро, издав крик, полный боли, вытаскивает из-под седла ногу. С простреленным бедром невозможно идти. Он не обращает внимания на мёртвого коня, и дальше почти ползёт. Гнев туманит разум. А они больше не стреляют, лишь безмолвно подходят ближе, оставив машины на холме. Гунари не дышит. До него остаётся всего пара метров, когда Петро понимает, что дальше ползти не в силах. Истощение не даёт ему напоследок коснуться чужой руки. На груди Гунари расцветают уродливые красные цветы. Петро скребёт ногтями по земле, ломая их, горло сводит от немого крика. Сердце рвёт от боли. Всё и правда кончилось вот так. Он преодолевает это расстояние, через порванную рубаху истерзав грудь о камни. Последнее, что он видит, это мокрая линия, блеснувшая на щеке Гунари в свете солнца. Но рука так и остаётся в нескольких сантиметрах от чужой, не успев дотянуться. — Прости… меня… Пуля пробивает его грудь, резко погасив жгучую тоску в сердце и невыносимое, жестокое горе. Песня двух судеб обрывается, так и не достигнув конца. Этот последний выстрел бесследно гаснет в молчании, которое разливается по равнине вместе с утренним светом. В степи воцаряется тишина.—
11 октября 2023 г. в 11:32
Пела гитара. И от того, что небо в эту зябкую ночь казалось выше, чем обычно, создавалось впечатление, что поёт сама степь. От взгляда на звёзды кружилась голова. Зарево семи костров, цепью упавших на равнину, бросало ввысь снопы ярких искр, гаснущих на ветру.
Фыркали лошади. Еле слышно бренчала уздечка, вплетая в песню гитары новые аккорды. И надрывный голос цыгана, поющего про то, как стрела пронзила чьё-то пылающее сердце, Петро с трудом, но мог разобрать. Он то и дело вглядывался в абсолютно черный горизонт, темнота которого из-за костра становилась только гуще, и поминутно касался ладонью приклада винтовки за спиной.
Сегодня была его очередь дежурить. Гунари спал, только его плечо то и дело вздрагивало, то ли от холода, то ли от дурного сна. Петро не хотелось смотреть на то, как он сжимал в руке бусы своей матери, убитой накануне. Они рассыпались, слишком много их исчезло без следа, и Гунари удалось найти не больше дюжины. Вдел оставшиеся кругляшки в найденную где-то леску, неуклюже замотал её, ранясь об острые концы, но берёг так, как ничто другое.
Петро отводит взгляд от горизонта.
Все они, осевшие на ночь в этой пустой и безжизненной равнине, напоминали ему красные бусы. Их так же порвали, отняли друг у друга, и сейчас разбитый, осиротевший табор связывала скорбь, тонкая, но прочная, как леска, заставляя идти дальше. До тех пор, пока не порвётся и она.
Ладонь, отвыкшая за время скитаний от тепла чужого тела, вздрагивает сама собой, когда Петро гладит Гунари по чёрным, густым волосам. Тот вздрагивает, сжимает крепче ладонь, но не просыпается.
Ночь длинна. Холод проникает под одежду со спины, несмотря на костёр, но Петро натягивает шинель почти до самого подбородка Гунари. Он забывает о том, что поклялся самому себе унести эти чувства в могилу. Чувства, которые давили на него своей несбыточностью, прижимали к земле и не дарили ничего, кроме извечной тревоги. «Совсем с ума сошёл», грустно ухмыляется Петро. Его пальцы почти невесомо сметают с глаз Гунари кудрявые пряди и гладят надбровную дугу. Хочется прикасаться дольше, но нельзя. Вспыльчивый Гунари, если проснётся, может взбеситься и своевольно ускакать от табора в одиночку, как он уже сделал однажды.
Поэтому Петро смыкает губы в тонкую линию и берёт себя в руки.
Крылатое эхо песни над степью становится тише. Первый костёр, где сейчас поёт отец Гунари, горит на самой вершине холма, чтобы вовремя подать сигнал другим. Петро же вместе со вспыльчивым парнишкой развели огонь последними и осели в глубине долины, западная сторона которой будто уходила своей вершиной в небо.
Петро ясно осознаёт, почему они здесь. А ещё знает, что вечно прятаться в степях невозможно, когда-то их нагонят. И тогда случится то, чему подверглась мать Гунари и все остальные…
Он чувствует, как внутри всё трясёт от бешенства и бессилия. Изображать оптимизм изо дня в день даже он уже не в силах. Это слишком тяжёлая ноша.
Гунари было девятнадцать. Его мстительность, взращиваемая с детства, наконец, нашла применение, и он, сжимая в руке кривое кольцо бус, с горящими глазами доказывал Петро, что если умрёт, то точно заберёт кого-нибудь из них с собой.
В эти чёрные, горящие глаза Петро и влюбился. Этот жгучий взгляд и пронзил сердце Петро той самой стрелой, рождая в нём точно такую же жгучую любовь. Но ему лишь оставалось улыбаться.
— Дырлыно, — смеялся он, на что Гунари злился ещё больше.
Но сейчас Петро трезво оценивал их силы и силы гаджо. Его взгляд становился всё твёрже с каждым днём, но вместе с этим рос и страх. Гунари слишком молод. Слишком рано уходить.
— Я отомщу, баро. Умру за это.
«Умрёшь ты, умру и я». Петро вздыхал, видя его страсть, но молчал. Гунари на его памяти никогда не плакал, не позволяя себе и капли слабости. Собирая остатки бус по берегу реки, где расстреливали цыган, он не проронил ни единой слезы. Измазав руки в крови, оставшейся на траве, он загорелся такой отчаянной ненавистью, что Петро в ту минуту замер, впервые видя его таким.
Может, именно поэтому Петро с тех пор и не любил красный цвет.
— Чёроро Гунари… — не сдерживается он, опуская голову. Рука теперь будто намертво приклеилась к прикладу из-за вечного напряжения, стянувшего душу невидимыми цепями.
Но надежда гасла, как звёзды под утро. Петро боялся, что её больше не хватит на двоих.
— Что… Что ты говоришь?
Гунари резко садится, ещё не продрав глаза, и вертит головой по сторонам.
— Ничего. Я тебя зря разбудил. Прости.
Они оба смотрят некоторое время на склон, где возле костров видны тёмные силуэты лошадей. Их опущенные к земле головы почему-то навевают тоску.
— Теперь я не усну, — зевает Гунари. — А тебе, баро, нужно отдохнуть.
— Нет. Я в порядке.
Петро смотрит, как тот сбрасывает с себя шинель, встаёт на ноги и идёт к своей кобыле.
— Почему же она ничего не ест?.. Не подохнет ли?
— Лучше не каркать.
— Им нужна вода. Петро, ты не знаешь, далеко ли отсюда до какого-нибудь хутора?
— Сказал, коли знал бы.
Разговор исчерпан. Петро знает, что, как старший, не должен вселять в Гунари тревогу и страх перед завтрашним днём, но ничего не может с собой поделать. Как бы не хотелось убеждать самого себя в обратном, устал он за эти дни побега просто адски.
Гунари зачем-то возится с седлом. Потом всё-таки обхватывает себя за плечи и возвращается к огню, сполна почувствовав ночной холод. Взгляд Петро тоже кажется ему холодным, и Гунари всё понимает. Он садится напротив него, разворачивает ладонь. На ней в кругу розовых порезов на коже лежит перепутанная напрочь леска, соединяющая бусины.
— За что?..
Его голос дрожит, но Петро старательно гонит жалость прочь. Гунари это не понравится.
— Не знаю, — так же тихо отвечает он. — Быть может, в очень-очень далёком прошлом наши с ними предки были врагами. А всплыло это именно сейчас.
— Ты ужасно шутишь, баро.
— Я не шучу. Я и правда так думаю.
Петро не хочется развивать эту тему. Продолжает он только потому, что Гунари вчера молчал почти весь день, а сегодня вдруг заговорил первым. Когда всё время живёшь в риске того, что любой день может оказаться последним, начинаешь ценить такие ничтожные мелочи.
— Не держись за горе, — говорит Петро лишь ради того, чтобы что-нибудь сказать. — Ты всё время носишь это с собой, не отпуская ни на миг. Зато оно тебя здорово ранит.
К черту. Завтрашний день и правда может стать последним.
Петро скидывает с плеч серую тяжёлую шинель, придвигается ближе к Гунари и берёт его за руку. Но так осторожно и медленно, словно прикасается к хрусталю.
Глаза Петро больше не кажутся Гунари холодными, когда тот мягко касается порезов большим пальцем. Это лёгкое прикосновение, кажется, заглушает непрерывный треск костра, таким важным оно сейчас чувствуется.
— Ну и пусть, — упрямо возражает тот. — Зато я чувствую, что ещё жив. И что ещё могу чем-то ответить.
Петро с усилием отрывает взгляд от красных бусин, которые словно впитали в себя кровь, переняв её цвет. Гунари смотрит на него в ответ как-то исподлобья, и столько в его глазах решительности, что это сравнимо лишь с упорством дикого зверя, желающего разорвать жертву на куски.
— Я прошу тебя, — Петро накрывает ладонью торчащие из беспорядочного клубка концы проволоки, — отпусти это хотя бы ненадолго.
Лицо Гунари отчего-то морщится, и Петро не может понять, от боли это или из-за упрямства. Но он не может не признать, что избавляет от призрака прошлого не только мальчишку, но и себя. Видеть красное по-прежнему невыносимо.
В ответ Гунари молчит, и когда Петро ненавязчиво убирает бусы, пряча их под брезентовую подстилку, вдруг опускает глаза. Прикосновение к повреждённой коже сквозит по телу жжением, но руку он не отнимает до тех пор, пока Петро сам вдруг не отстраняется.
— Один ромал, знакомый моего деда, однажды сошёл с ума. Он с таким упорством резал себя и колотил, что пришлось привязывать к кровати. Болезни из-за головы самые тяжёлые.
— А потом что с ним стало? — вдруг интересуется Гунари.
— Умер, — пожимает плечами Петро. — Вот и вся история.
Они снова молчат. Гунари поджимает под себя ноги и прислушивается к затухающей, как огонь, песне.
— Скорбит о ней. Аж сердце разрывается, — Гунари тяжело вздыхает. Он до этого момента и не знал, что балагур и весельчак отец может петь так. До пробирающей всё тело дрожи, которая способна достичь души.
Петро от этих слов хочется закурить. Жаль, что табак для самокруток кончился ещё позавчера. Он ловит себя на том, что руки и мысли совершенно нечем занять, и что это стало уже привычкой.
Песня обрывается, не достигнув конца, гитара смолкает. И тишина, как огромный снежный ком, резко наваливается сверху на них обоих. Не выдержать.
— Мы можем завтра умереть?
Это звучит неправильно. До ужаса несправедливо. Петро хочется схватить Гунари за руку, заверить его, что всё будет хорошо, что завтра будет таким же спокойным, как и сегодня, но не может. Вместо этого он шевелит палкой угли, выдерживая по возможности длинную паузу.
— Может быть. А может быть, и нет. Я хочу верить во второе.
— Может быть, — вдруг передразнивает его Гунари, — я ещё даже не целовался… а уже умирать.
В любой другой ситуации это заявление показалось бы Петро смешным. Но он серьёзно смотрит на отвернувшегося Гунари, на его слегка раскрытую свободную рубаху, под которой видна ещё одна, более тёплая, на его острые локти и колени, обтянутые чёрной тканью штанов, и на то, как обиженно он прижимает ладонь к виску. Его смуглые щёки розовеют.
— Это единственное, что тебя тревожит?
— Нет! Разумеется, нет… Просто обидно.
— А Каце? — почти по-братски спрашивает Петро.
— Она выскочка. Была… И вообще, у меня с ней ничего не было.
— Ладно. Но так говорить нехорошо, Гунари.
Петро отлично знает, что Каце в своё время отказала не в меру напористому Гунари, и автоматически стала выскочкой. Это всё будто из прошлой жизни. Он своими глазами видел сожжённый дом оседлой семьи этой девочки, и догадывался, что уйти никто из них не успел. Реальность кажется ужасным сном. Петро всё бы отдал за то, лишь бы снова проснуться в светлом и беззаботном прошлом.
Чёрт, ну почему кончился табак!.. Сходить к шестому, что ли?.. Нет, одного Гунари оставлять ни в коем случае нельзя.
Нарочно думая о подобной ерунде, Петро всё-таки хватило смелости признать, что слова о первом поцелуе вывели его из шаткого, достигнутого невероятным трудом, равновесия и теперь вернуть его казалось ещё труднее.
— Петро… А у тебя уже было с кем-то?
Петро думает, что в другой обстановке одним табаком он бы не обошёлся.
— Было.
Вдруг он замечает, что Гунари как-то грустнеет, и на его высоком лбу, с переброшенной налево челкой, пролегла глубокая морщина.
— И тебе понравилось?..
Его вопросы, на первый взгляд очевидные и невинные, поднимают в душе Петро бурю. Но он контролирует себя слишком хорошо, его голос слишком спокойный. И Гунари грустнеет ещё больше.
— Не знаю, — уклончиво отвечает Петро. — Мы с ней прятались на сеновале. А потом в голове что-то щёлкнуло. Было пыльно и жёстко. Так что… вот.
И снова он не знает, что ещё сказать. Но это явно не то, о чём следовало бы сейчас говорить. Гунари это тоже чувствует, и невольно тянется рукой к подстилке. Петро не хочет потерять то выражение, которое вытесняет с лица Гунари тихую злость и упрямство. За минуты этого неопределённого диалога оно приобретает мягкие черты, каких Петро давно не видел, и ему кажется на миг, что любовь сожжёт его изнутри раньше чьей-то пули.
От своего сумасбродства замирает сердце.
— Хочешь, я тебя поцелую?
Кажется, что Гунари рассердится, вскочит и попытается уйти от него, как имел привычку делать в минуты внезапного бешенства. Но он лишь опускает голову ниже, скрывая взгляд.
— Из жалости, да?.. — его голос снова дрожит, и Петро думает, что это нехорошо. Он вообще сейчас ведёт себя нехорошо.
Слабак. Поклялся же… Петро мысленно костерит себя, как может, когда снова оказывается рядом с Гунари и берёт его за плечо. Как трудно оказалось сдержаться, когда появилась такая возможность. А до этого казалось, что он отлично владеет ситуацией.
— Точно из жалости… Это потому, что я тебе сказал. Без этого ты бы и не подумал меня целовать, — слова льются непрерывным потоком. Петро понимает, что никогда раньше не слышал от него такого тона. — Всем противен… И любви никакой не существует. Выдумка для идиотов и романтиков… хотя это одно и то же.
Спокойствие оказывается ветхим и слабым. Хватает всего нескольких фраз, чтобы разрушить его до основания. Петро прижимается к телу рядом, его вдруг охватывает такой страх перед тем, что он только что сделал, что слова застревают в горле. Гунари с неожиданной силой отталкивает его руку, и делает попытку встать.
Завтрашний день… последним…
Петро хватает его за кисть в самый последний момент, перед глазами мелькает бисер горячих слёз в чужих глазах, и он думает о том, что никогда себе этого не простит.
Гунари почти лежит на его коленях, не в силах вырваться из железной хватки старшего. Петро секунду смотрит на маленькую родинку под глазом, на косой, почти незаметный, шрам, перечеркнувший верхнюю губу, на сведённые в страхе чёрные брови, и решает, что если не сейчас, то больше никогда. Гунари замирает, когда чувствует внезапный и какой-то болезненный поцелуй.
Под рукой, которой Петро прижимает к себе Гунари со спины, по-птичьи стучит сердце. Он пропускает между пальцами чёрные кудри, чувствуя на щеке быстрое, испуганное дыхание, и кажется, что от наплыва чувств душа вот-вот взорвётся.
Резкая боль отрезвляет его. Петро выпускает из объятий Гунари, который тут же отползает от него по другую сторону костра. Он силится что-то сказать, но в итоге его лишь хватает только на то, чтобы прижать пальцы к губам и залиться нездоровым румянцем.
Петро знает, что это правильно. Но лишь потрогав языком прикушенную губу и почувствовав резкий спазм боли, он понял, что именно сделал. Захотелось умереть на месте. Никакая сила не смогла бы сейчас заставить его посмотреть в чужие глаза.
Гунари сидит ещё несколько секунд. Потом оправляется, взмахивает рукой, чтобы что-то сказать, но потом замечает скорбную фигуру Петро: по его лицу расползается такое кислое выражение, что обвинять его в чём-то Гунари не находит в себе сил.
— Сильно больно? — совершенно смущённо спрашивает он. — Прости. Я не ожидал…
Петро удивляется так, что всё-таки смотрит. Гунари не злится?.. Даже не пытается ударить? Он чувствует, как оголённое предплечье жжёт от близости огня, и меняет положение. Какой ужас… Разве после этого он заслуживает называться старшим?
Но Гунари внезапно сам подползает к нему, с неожиданной для него робостью тянется рукой, и Петро вздрагивает. Оказывается, он растерял не только спокойствие, но и уверенность в себе.
Блики огня пляшут на ещё не утратившем мальчишеские черты лице, роняя на него мягкий тёплый свет. Гунари так красив сейчас, что у Петро перехватывает дыхание. Но сам он вряд ли об этом знает.
— Это ты прости, — стараясь, чтобы голос не дрогнул, говорит Петро и отводит взгляд. Пальцы ломит от пережитого волнения, и он посылает свою внутреннюю вспыльчивость к чёрту. Его показная невозмутимость и гроша не стоит.
— Тебе было не противно?.. — ещё более смущённо спросил Гунари.
— Нет. Я бы не стал.
— Тогда… можно ещё раз?
Петро пару секунд не верит в реальность происходящего, когда Гунари несмело приближается. Он упирается руками в колени Петро, движется навстречу слишком медленно, — не так, как хочется.
Ночь, бегство от смерти, слабый запах конского пота и шалящие от страха нервы — набор, совершенно не располагающий к романтике. Но грудь сдавливает щемяще-приятным удушьем, звёзды на чёрном небе в этот миг напоминают блики в таких же чёрных глазах Гунари, и скорбная мелодия гитары сейчас таковой вовсе не кажется.
Боль вплетается в прикосновение губ острой нотой нездорового порочного удовольствия. Петро кажется, что это всё сон. Он снова сжимает в кулаке чужие волосы, но в этот раз мягче, и позволяет Гунари задевать зубами больную губу, как ему хочется. Их движения почти пьяные, по телу бежит сладкий ток, и Петро прижимает его к себе сильнее.
В горле что-то дрожит от нереальности происходящего. Петро хочется быстро и страстно сжать в ладонях хрупкое тело Гунари, хочется шептать ему что-то на ухо так самозабвенно и трепетно, чтобы от неразборчивых слов тот потерял голову.
То, что испытывает в этот миг Петро, похоже на счастье лишь отчасти. Его мучают плохие предчувствия, но от эмоций и сладостной бури внутри это всё ненадолго отходит на задний план. Сердце душит прилив всепоглощающей нежности. До этого момента он был уверен, что такого на свете не бывает. Чтобы задыхаться лишь от одного поцелуя и ощущения обветренной смуглой кожи под руками.
Петро знает, что этой ночью больше не сможет уснуть.
Мокрые касания и то, как жарко Гунари дышит ему в рот, неумело пытаясь повторить движения, напрочь сметают в голове какие-то барьеры. Он наклоняет Гунари на себя, впервые на его памяти такого отзывчивого и податливого, и задерживает дыхание.
Но Гунари вдруг замирает и отстраняется. Петро следит за его взглядом, и досада сворачивается в груди неприятно и скользко. Рука лежит на бугорке под брезентовой подстилкой, случайно на него наткнувшись, и он понимает всё без слов. Гунари теряет весь свой энтузиазм. Он поджимает губы, как-то враз становится визуально меньше и кладёт ладонь на жёсткое плечо Петро, однако тут же её отдёргивает, вспомнив про порезы.
Слёзы в глазах собираются заново. Петро боится снова. Боится увидеть его слабость.
— Прости меня… я не могу. Знаешь, Петро… мне страшно, — он улыбается немного истерически, его рука заползает под плотную ткань, нащупывает бусы. Ладонь снова колет. — Неужели это всё, что может остаться от человека? А что останется от нас?.. Петро… я боюсь исчезнуть.
Всю ценность момента Петро понимает сразу. Он первый человек, которому Гунари честно сказал о том, что боится, и это рождает в нём неуместное и какое-то больное счастье. Теперь это точно оно. Он обнимает Гунари крепко, будто прижимая его к самому сердцу, и дышит степным запахом его волос, не видя, как дрожат чужие ресницы и губы.
— Камам… я… — Петро обхватывает его рукой за затылок, даря тепло своего тела, и понимает, что не выдерживает всего этого.
— Нет-нет, замолчи, замолчи… — быстро говорит Гунари, до скрипа сжимая в кулаке его рубаху.
Он всё-таки сдерживается. Как-то враз успокаивается, и спустя короткую минуту снова забирается под шинель, отворачиваясь от Петро. Лишь перед тем, как заснуть, шепчет как в бреду:
— Я тоже… тоже.