mp3: Novo Amor — Anchor
За окном август. Солнце тепло светит, и его лучи нежно стекают по чистому стеклу. С улицы, как ни странно, пока ещё не слышны людские крики, болтовня и смех, как обычно. Всё же выходной, и город позволил себе чуть подольше понежиться в мягкой постели, хотя щебетание птиц и потихоньку набирающее обороты рычание автомобилей на перекрестке уже тонко намекают о том, что вылёживаться до последнего тоже не стоит. Лучше побыстрее собраться и съездить с семьёй куда-нибудь, чтобы потом не придумывать оправдания к тому, что всё лето прошло насмарку, тем более, что оно уже заканчивается. Но Хосоку и оправдываться не надо, достаточно просто показать медкарту, невзначай поправить носовые канюли, а чтобы уж точно поверили в то, что ты не ерундой страдал все каникулы, а со всей тщательностью заботился о собственном здоровье, можно еще футболку с себя снять, позволив лицезреть свою изуродованную скальпелем грудь. Порок сердца — поистине «занимательное» развлечение. И дорогое. Чон и раньше не был большим фанатом прогулок в парке или на природе, ведь каждый считает своим долгом подойти и спросить, зачем же ему этот баллон на тележке. Причем ладно, если интересуются маленькие дети с площадки, там и приврать можно. Но как объяснить человеку то, что он и так в силу своего возраста должен понимать, но по каким-то причинам до него в его сорок с лишним лет так и не дошло понятие толерантности, учтивости и чувства элементарного такта? Когда два года назад ему был поставлен диагноз дыхательной недостаточности, врач сказал Хосоку, что «Кислородный баллон — это очень удобно, и с ним можно свободно ходить по своим делам». Однако его, вероятно, не осведомили в том, что каждая мамаша, или же, как их сейчас называют, я-же-мать-мне-плевать, будет пытаться убедить его, что «Больным место в больнице, а не на детской площадке. Позаражаете мне тут всех своими болячками, а нам потом расхлёбывать». Когда в апреле подобная мадам в очередной раз прогнала с качели Хосока, что и так свои вылазки на улицу делал крайне редко, он уже просто устал доказывать, что сердечно-сосудистые заболевания не передаются воздушно-капельным путем, и заразиться ими невозможно, забрал тележку, сел на автобус, и поехал домой. По дому парень скучал всегда. Это такое место, где можно, закутавшись в теплое одеяло и уперевшись лбом в стену, тихонько проплакать в темноте остаток вечера так, чтобы никто тебя не трогал и всегда стучался, прежде чем войти. Дома тепло и всегда пахнет маминой едой, и хотя съесть что-то — для парня равно совершить насилие над самим собой, Хосок искренне благодарен матери за её умение хорошо готовить. Дома с младшим братом можно обниматься и дурачиться сколько влезет, не боясь, что зайдет врач и попросит Чонгука удалиться или, что последнему придется ограничиться лишь легким поглаживанием тыльной стороны руки хёна, ведь портить аппаратуру и делать Хосоку больно и еще больнее ему совершенно не хочется. Столкнувшись взглядами со своим отражением в окне, юноша в очередной раз отметил, что его глаза слишком тёмные, почти черные. А это, в свою очередь, играет невероятный контраст с белоснежной обстановкой в палате, за исключением волос и его голубой сорочки. Вчера утром была очень сложная операция. Врачи говорят, что порок сердца и другие тяжелые заболевания, мешающие жизненно важному органу работать в полную силу, скорее всего, передались ему от кого-то из родителей по наследству. От кого-то, кто больше предрасположен к сердечно-сосудистым заболеваниям, но, зная свою мать и её семейство, Хосок со стопроцентной уверенностью может заявить, что её вины в этом нет. Да и вины отца, в общем-то, тоже. Виноват он только лишь в том, что его самого нет рядом с сыном уже как четырнадцать лет. Нет, из-за своей возможной предрасположенности к болезням подобного рода он не умер. Он просто сбежал, оставив свою жену одну у больничной койки трехлетнего Хосока и с совсем еще малышом Чонгуком на руках. Ну, конечно, кто в расцвете молодости захочет возиться со смертельно больным ребенком? Никто. Во всяком случае Пэ Джинхо не захотел. Он смылся от всех своих проблем. Вот только Хосок — его главная «проблема», как он говорил, и, возможно, до сих пор так думает, порой хочет убежать туда, где он будет не в силе их кому-то создавать, а также не иметь возможности смотреться в зеркало и видеть в его отражении эти темные измученные глаза. Наверное, это и приносило самую большую боль. Про детей родители часто говорят друг другу: «Смотри, у него твои глаза». И Хосоку даже не обязательно было слышать подобные слова в присутствии своего отца, ведь и так прекрасно знал, от кого у него на радужке такой глубокий шоколадный цвет. Он знал, что у мамы они совершенно другого, более светлого, почти янтарного оттенка, хоть они с ней — как две капли воды. Парень каждый день смотрелся в зеркало и всякий раз удивлялся тому, как можно быть на кого-то так сильно похожим, но эти, черт возьми, глаза... Порой руки чесались вырвать их самому себе, лишь бы только не видеть в них отражение человека, которого так хотелось забыть, и никогда не вспоминать. Ведь глаза отца даже наверное уже и не вспомнят образа своих детей и жены, каждое утро любовно обращая взгляд на совершенно другую женщину и сыновей, а возможно, дочек, и уж явно блестят от чего-то другого. Глаза Хосока настолько чисты, что кажется, в них можно было даже что-то разглядеть, и мерцали искренностью и сожалением, ведь не раз умывались горькими слезами. Хосок по имени и фамилии знал здесь каждого врача, а из пустых баночек и коробочек от лекарств, что он принимал ежедневно на протяжении столь длительного срока, можно было бы строить дома, причем, сразу небоскребы. Грудь его украшало множество шрамов, и каждый из них своим уродством напоминал о какой-то операции. Вот шрамы из далекого детства, вот этот у Хосока с четырнадцати лет, а вот совсем недавний, буквально вчерашний. Вернее там даже не шрам, а еще не затянувшаяся свежая рана, старательно заштопанная умелыми руками хирурга. Аппарат, считывавший все жизненные показатели Хосока, издавал неприятное пиликанье, что сильно капало на мозги и так раскалывающейся на части головы. Парниша был еще слишком слаб после вчерашней операции, вынуждая врачей обставить его руки со всех сторон катетерами. Грудь же охватывала в свои крепкие объятия белая марля, где-то из середины выпускавшая на свободу дренажную трубку, по которой капала жижа настолько противного цвета, что Хосок даже решил отвернуться, чтобы не видеть этого багрового кошмара во избежание весьма нежелательных в его положении рвотных позывов и не ужасать себя всякий раз мыслями наподобие: «Господи... Эта дрянь прёт из меня...» Чон прекрасно осознавал всю потребность своей терапии. Да что там, вся его жизнь сводилась к одному лишь сплошному лечению и была прямо пропорциональной ему же. Однако сейчас, когда даже невзирая на все те объемы анальгетиков, что вливали ему вместе с другими препаратами через ЦВК* буквально без остановки, грудь ужасно изнывала от боли, а на то, чтобы пошевелиться или элементарно развернуть голову вбок, сил (да и возможности, впрочем, тоже) просто не оставалось, его едва лишь отошетшую ото сна голову вновь начали наполнять не самые приятные мысли о том, что все это, в очередной раз, не имеет никакого смысла. Зачем пить эти капсулы, спать по ночам с аппаратом ИВЛ и таскать с собой повсюду кислородный баллон, терпеть невыносимые уколы и капельницы ежедневно и чуть что, сразу получать направление на операционный стол? Конечно, Хосок бы не задавался подобными вопросами, если бы что-то из названного ему действительно помогло. Хоть однажды. «Материнские деньги тратятся впустую. Я не удивлюсь, если и эта операция мне тоже толком ничего не даст», — вновь подумал Хо, вглядываясь в узор своей больничной сине-голубой сорочки. Он часто спрашивал у своего лечащего врача, почему в дресс-коде больницы признан именно этот цвет, на что всегда в ответ получал одно и то же — он успокаивает. Однако Чон до сих пор думал, что его все это время дурачили, ведь от таких слов на сердце легче не становилось, особенно когда оно ведет себя, как самый капризный ребёнок и на уговоры своего юного хозяина по типу «Пожалуйста, я прошу тебя, работай нормально...» всегда разливается в груди новой болью. Предоставленная терапия его не лечила, а лишь переодически на короткий срок задабривала. Проблему не решала, а просто на время заглушала боль. Но Хосок действительно был рад даже этому. Как бы тяжело ни было, как бы больно, за врачей хватался, как за свою последнюю надежду. Впрочем, они ею и были. Последней, единственной надеждой, пусть и не обещающей ему ничего сверхъестественного наподобие волшебного исцеления, но все еще держащей на плаву и не дающей склеить ласты раньше времени. Его жизнь являлась далеко не сказкой, а присниться могла лишь в самых страшных снах заядлого ипохондрика, но парень был искренне благодарен всем, кто так или иначе способствовал тому, чтобы она у него вообще имелась. Хосок прекрасно знал, сколько бы его ни резали, сколько бы ни закалывали, ни запаивали таблетками, — ковылять он не перестанет. Не проснётся однажды утром без боли, не станет бесстрашно засыпать по ночам, не терзаясь размышлениями о том, а увидит ли следующий день. Он — безнадежный случай, исход которого буквально выжжен у него на лбу уродливым клеймом из шести букв: «смерть». Впрочем, так или иначе, она, в любом случае, поглотит однажды всех. Просто кого-то она ждет с наибольшим вожделением. Это естественный отбор, а с законом сансары парень тягаться, увы, не был уполномочен. Да и не сильно горел желанием.mp3: Мамма — Один в каное
Дверь в палату тихонько приоткрылась, и в неё сперва очень осторожно просунулась черная макушка, а следом в проходе уже целиком нарисовалась мама Хосока, постаравшаяся так же беззвучно закрыть её за собой в надежде не разбудить сына, хоть тот уже и не спал. Шуметь в отделении интенсивной терапии, да и в принципе в больнице, не стоит. Женщина выглядела довольно молодо, для своих-то сорока лет. Тёмное каре по плечи, что покрывало ткань больничного халата, было аккуратно расчесано и уложено, как и всегда. Шутки наподобие «Кроме, как к Хосоку в больницу, мне, конечно, прихорашиваться больше некуда» Чон Сона отпускала в свой адрес всегда с грустной усмешкой. То ли оттого, что сын болен, то ли от отсутствия в такой ситуации крепкого мужского плеча рядом, — oдна только она знала наверняка. Во всяком случае, Чон младший еще ни разу не слышал от нее, чтобы та на что-то жаловалась. Ну, разве что совсем тихо, ночью, в молитве Богу, в то время, когда все должны спать, но не все, к сожалению, могут. Чон лишь устало улыбнулся матери и вновь опустил веки, в тот момент казавшиеся ему тяжелыми, как никогда ранее. По сонному виду парня, а если точнее — всколоченным волосам и тёмным кругам под глазами, было не так уж и сложно догадаться, что проснулся он совсем недавно. Мама осторожно присела на стул рядом, взяв Хосока за руку и погладив по щеке, чтобы лучше сфокусировать его и без того рассеянное внимание. — Доброе утро, мам... — хрипло произнес юноша и следом откашлялся, чувствуя в горле ужасную сухость. — Уже полдень. — Она посмотрела на него с улыбкой, заправляя за ухо выбивающуюся трубочку носовой канюли. — Как себя чувствуешь? — Я чувствую себя овощем... У меня болит абсолютно всё... Грудь, живот, башка, руки, ноги... Я ни о чем думать не могу, кроме боли. И знобит... — ответил он, устало глядя на нее, но тут же, решаясь быть сегодня чуть более оптимистичным, с иронией спросил: — И кстати, где традиционное «солнце»? — На что мама также иронично ответила: — Солнце встаёт с первыми петухами, а ты не раньше двенадцати. — Хо закатил глаза и едва слышно цокнул. Мама усмехнулась и добавила, словно извиняясь за ранее сказанные слова: — Но тебе простительно. Хосок и не отрицал, лишь кивнул, а на бледном лице потрескавшиеся губы расплылись в добрую улыбку. — Можно попить? — наконец решился попросить он, слегка приподнимая голову на подушке и кивая в сторону кулера с водой у входной двери. — Не думаю, что тебе уже можно... — Мам, у меня во рту пустыня... — Хосок протяжно вздохнул и тут же выдохнул с кашлем, следом умоляюще взглянув на мать. Та поджала губы, рисковать она не хотела. — И потом, я же не впервые от операции отхожу... К чему такие опасения? Последний аргумент мать окончательно убедил: — Ладно. Только немного! Иначе плохо будет, — Парень в ответ кивнул с улыбкой, вскоре получая желаемое. Мама приподняла его за плечи, помогая сделать те заветные два глотка тёплой воды. На большее, к сожалению, он расчитывать не мог. Вновь оказавшись на подушке, ему только и оставалось смотреть на то, как мамина рука опускает почти полный стакан на тумбочку, до которой, в силу своего нынешнего состояния, он даже дотянуться не мог. И хотя ёмкость Хосоку в тот момент хотелось осушить до самого дна, он всё равно тихо поблагодарил маму за эту небольшую услугу. — Дома всё хорошо? — спросил он следом. — Все как обычно. Линда трётся у твоей двери, в твою комнату просится. Думает, что ты там, и мявкает, чтобы я ее впустила. Скучает по тебе... — Мать вздохнула, кривя губы в неестественной улыбке, рисуя пальцем маленькие кружочки на тыльной стороне ладони сына и наблюдая за тем, как меняется его выражение лица, в ожидании в ответ слов наподобие «Я тоже, скорее бы домой». Но Хосок лишь грустно усмехнулся и кивнул. И хотя он успел подумать об этом, озвучить свои мысли не спешил. Женщина положила руку ему на голову, разглаживая тёмные пряди густой челки, словно делая намек на то, что сейчас от неё последует хорошая новость. И в самом деле: — Кстати, я говорила с доктором, он сказал, что если за эти два дня не будет никаких осложнений, то через ещё денёк-два тебя уже можно переводить в обычную палату. — Это хорошо. А ты не спросила, как долго я буду лежать в больнице? — На восстановление может потребоваться месяц, ты же знаешь... — Эти слова оставили за собой на душе неприятный осадок, сменяя улыбку на лице юноши мрачной миной. Конечно же Хосок знал, только пока еще не до конца понимал, для чего постоянно об этом спрашивал. Наверное, его сердце до сих пор было предано мысли о том, что однажды боль прекратится, и из больничного плена его отпустят намного раньше назначенного. Но парень знал, что такое произойдет разве что только через его труп. А этого он боялся больше всего на свете. — Не расстраивайся, ладно? — произнесла мать. Хоби кивнул. Что расстраивайся, что не расстраивайся, время нахождения в больнице такими темпами всё равно скоротать не получится. К тому же нервничать Хосоку сейчас вообще противопоказано. Женщина накрыла ладони сына своими. Его руки всегда были очень мокрыми и холодными, кислород плохо поступал в конечности, из-за чего бедный парниша постоянно мучился от того, что не мог нормально согреться. Сейчас же мамины прикосновения ощущались, как настоящий кипяток в арктических льдах. — Я скучаю по тебе. Очень... — Оу, сынок, ты чего? Я же сейчас рядом. — Я вообще... Чонгук, ты, друзья... Я очень скучаю по вам. Всегда. Я еще долго не смогу появляться дома и в школе, а вы не каждый день меня навещаете. Единственные три человека, которых я вижу почти постоянно — доктор Сон, Аки и Лори, но... Блин, я, как малышня из детского сада, — ною, что хочу домой, к маме. — Хосок, приложив некоторые усилия, все же повернул голову, упираясь шекой в подушку и скрывая за спавшей на лицо челкой грустную усмешку. — Ну, и дома, как-бы, вы не всегда рядом, но по крайней мере, там я могу как-то отвлечься. А здесь что? Лежи, да в потолок втыкай. Мама не знала, как ответить, вместо этого хотелось просто обнять сына, но сейчас бесчисленное множество трубок и проводков это вряд ли бы ей позволило. У женщины сердце кровью обливалось каждый раз, когда до ушей доносился сдавленный стон Хосока, а причинять ему еще большую боль было бы с её стороны ну просто преступлением. Наконец, собравшись с мыслями, она произнесла, поглаживая костлявое плечо Хосока, параллельно наматывая на пальцы вязочки его сорочки: — Солнце, подожди денёчка два. Когда тебя переведут в обычную палату, я привезу тебе твои вещи. Учебники, тетради, — учеба всё же начинается**, отставать не стоит. Ноутбук, телефон, — я буду стараться звонить тебе чаще. — Мама уже давно выучила наизусть то, что ее сын чаще всего просит привезти ему в больницу. Ровным счетом как и то, что Хосоку в палате постоянно холодно, поэтому о тёплых кофтах и носках даже спрашивать не обязательно. Их она еще три дня назад привезла в его палату по умолчанию. — Спасибо, — односложно ответил сын и вновь устало прикрыл глаза, всячески стараясь избежать с мамой зрительного контакта, но всё же ощущая на своих бледных исколотых руках её пристальный и полный сожаления взгляд, от которого холод, всегда окутывающий тело, в такие моменты сменялся на неприятное пекло и жгучую щекотку где-то в недрах его больного организма. Сона лишь вздохнула и, чтобы сгладить неловкое молчание, принялась поправлять покрывало, попутно беззлобно ворча себе под нос о том, как сильно Хосок похудел, и шутя, что по выписке обязательно начнёт его хорошенько откармливать, а ему лишь бы уши заткнуть и не слышать, но он всё равно силился улыбнуться и выдать что-то наподобие «да, мам, обязательно». Спорить с ней он не хотел, да и смысла в том не было абсолютно никакого. Это же ведь мама. Ей, конечно, виднее. Женщина представить даже не могла, хоть и усердно пыталась, каково это, когда все тело ноет, грудину вспарывает необычайная боль, по словам Хосока, не дающая даже нормально вздохнуть и сковывающая любые твои движения. Она не знала всей его боли, но упорно желала забрать себе хотя бы её половину, не говоря уже о всей целиком. Хо снова дернуло, даже уже не совсем понятно, от чего — от холода или от боли. Мама нахмурилась, уставив свой взгляд на одну из капельниц, в резервуаре которой лекарство уже почти совсем закончилось, и на сей раз уже со всей серьезностью произнесла: — Я схожу за Лори. — Спасибо, — неоднозначно повторил Хосок. Оказываясь в больнице он становился едва ли не самым благодарным человеком на свете. Ведь в такие времена это волшебное слово из семи букв являлось его ответом буквально на любые действия по отношению к нему. Он постоянно благодарил. Буквально за всё. Даже за то, что, казалось мелочью, но и с той справиться самостоятельно не мог. Обидно, конечно, но что поделать. — Не за что. Подожди меня, я сейчас. — Женщина укрыла его одеялом и расправила трубки и провода, поднявшись со стула. Она вышла, а Хосок продолжал тереть руки о белую ткань и мысленно проклинать свою анемию. Мама быстро вернулась с медсестрой. Чон подавил в себе желание ругнуться из-за образовавшегося сквозняка, но быстро словил себя на мысли о том, что, к сожалению, люди пока еще не научились проходить сквозь стены, поэтому стоит отдать дверям должное и не кипятиться по пустякам. — Доброе утро, Хосок, — поздоровалась медсестра, делая скидку на то, что по сбитым из-за операции и наркоза биологическим часам Хосока, у него все еще утро, причем еще очень-очень раннее. Парень кивнул в ответ, сонно сказав «Доброе утро», и позволил глупой улыбке ненадолго заиграть на лице, когда мама наконец-то укрыла его ещё одним одеялом (по одиночке они не грели, во всяком случае, Хосока, все это уже давным-давно поняли), пока Лори оперативно меняла капельницы, при этом, как он понял, слегка увеличив дозу обезболивающего. Лори — очень проворная медсестра. Во всяком случае, жалоб на нее ещё ни разу не поступало, а Хосок вообще её очень любил. Она была всегда очень доброй и снисходительной. Чону нравилось, что его и без того измученные руки кололи с особой тщательностью и нежностью, не то, что в старой больнице. Потому что ужас, творившийся тогда, до сих пор заставлял Хосока ловить неприятные флешбеки и изредка дергаться при виде иголок, хоть и прошло с тех пор уже, по большей части, почти десять лет. Лори сказала что-то напоследок матери о том, что скоро нужно будет потихоньку начинать кушать, и все единодушно решили, что стоит подождать до вечера и дать Хосоку ещё немного оклематься. Девушка ушла, пожелав скорейшего выздоровления, после чего мама вновь обратила внимание сына на себя. — Полегче? — спросила Сона. — Наверное... — Ладно, — вздохнула она, — тебе нужно ещё отдохнуть. А мне... - Снова вздох. — Еще порешать некоторые вопросы насчет твоего дальнейшего лечения. — Что-то не так? Мам? — Хосок нащупал ее ладонь и крепко сжал, уставив на неё неожиданно взволнованный взгляд. Тревога буквально читалась в её глазах, но мама предпочитала по прежнему тянуть из себя улыбку. Раньше у нее действительно это получалось хорошо, сыновья почти что ей верили, однако с годами это превратилось не более, чем в очередную идиотскую привычку. Хуже было только слышать от неё это дурацкое «всё хорошо». Ну вот, опять: — Всё хорошо, — снова отозвалась она до неестественного приторно, что Хосок цыкнул и закатил глаза, не воздержавшись от колкости: — Мам, когда ты уже поймешь, что врать — это не твоё? — Но, снова вернув на нее взгляд, он понял, что той от его слов не стало легче, хоть и сказаны они были им абсолютно без злобы. Огладив большим пальцем острые костяшки ее руки в знак собственного извинения, Хосок со всей чуткостью и смирением произнес: — Давай, рассказывай, что стряслось. — И следом почти шепотом, вкрадчиво добавил: — Пожалуйста. Его всякий раз расстраивало, когда мама молчала о том, что ее тревожило. А молчала она об этом, плюс-минус, всегда. И пусть причины ее переживаний были также столь очевидны, как и факт того, что Хосок неизлечимо болен, помочь матери юноша ничем не мог, хотя очень хотел, ведь решения всех их проблем буквально подразумевали под собой магию, коей никто из Чонов, естественно, не обладал. Исцелиться по щелчку пальца Хосок не мог, и деньги на оплачивание его лечения с небес не сыпались, а зарабатывались честным трудом матери. И хотя на основании имеющихся пособий по случаю инвалидности Хосоку выплачивались н-ные суммы от государства, они все равно не могли окупить все расходы на больницу, операции и недешевые лекарства, полностью. Это уже даже не беря во внимание обычные домашние нужды. Хосок понимал, что все вышеперечисленное — далеко не его зона ответственности, во всяком случае, пока он несовершеннолетний и находится под крылом матери, которая наверняка, как и любая нормальная мать, будет продолжать заботиться о своем больном ребенке до самой кончины (чьей, не так важно). Однако молча наблюдать за тем, как та так же молча переживает всё сама — было поистине невыносимо. Но и заставить ее говорить Хосок тоже не мог. Взгляд женщины скользнул по выступающим на бледной руке паутинкам вен, и остановился на острой кости локтевого сустава, совсем не скромно выпирающей из-под кожи. Тощий вид сына пугал еще больше, чем его нездоровое сердце и легкие. Болезненная худоба была видна, сколько бы не скрывал он её под бесформенной безразмерной одеждой. Мамины глаза ведь всё увидят, всё почувствуют. — Питайся тут хорошо, ладно? — в попытке сменить тему разговора произнесла Сона, на что Хосок лишь протяжно вздохнул. Сегодня ответов от мамы ему было не добиться. В конце концов, если бы дело касалось каких-то ухудшений-улучшений его состояния здоровья, она бы сказала ему сразу же. В противном случае, он все равно рано или поздно узнал бы это от самого врача. — Ладно, — кивнул Хосок, понимая, что сейчас лучшей стратегией будет просто сдаться. — Ты завтра приедешь? — Может быть, даже сегодня вечером. — Чон улыбнулся, удовлетворенный этим ответом. На прощание мама оставила после себя парочку мягких поцелуев на бледных щеках и посиневших губах Хосока, витающий в воздухе едва ощутимый запах своей любимой туалетной воды, привычную пустоту, вновь накатившее чувство одиночества и небольшую тень волнения. Хосок считал маму своим лучшим другом. Она не бросила его тогда, в детстве, не сняла со своих плеч груз ответственности и не свалила его кому-то другому. Это тот человек, что был всегда рядом. Когда грудь мальчика охватывала неописуемая боль, заставляя биться в конвульсиях. Когда после операции в горле стояла трубка и Хосок не мог говорить, мать понимала всё с полу взгляда. Когда было настолько боязно от предстоящей очередной операции, что маленький Хоби думать не мог ни о чем, кроме неё, мама всегда приходила, гладила по голове, тепло укрывала одеялом, целовала на ночь и, держа за руку, шептала на ушко своё заветное «всё будет хорошо» (в ином случае выводящее из себя, но в такие моменты, как ни странно, весьма успокаивавшее). А на утро не разжимала его ладонь до того момента, как захлопнется перед самым носом дверь в операционную. Не покидала зал ожидания до самого конца и искренне верила, что её мальчик вернётся с операционного стола живым. А когда сердце работало на пределе, а его хозяин едва не задыхался, её «я рядом» словно прибавляло сил, чтобы продолжать борьбу за жизнь. Хосок ни разу не видел её слёз и всегда знал, что его мама — очень сильная. Но... сильные женщины тоже плачут. И Чон Сона тоже плачет. Иногда по ночам и абсолютно беззвучно. А еще изредка сразу же после того, как за спиной хлопнет дверь палаты интенсивной терапии. Не хотела, чтобы кто-то слышал. Особенно, не хотела, чтобы этим «кто-то» оказался Хосок, ведь держала себя в руках она только из-за него. Ведь изо всех сил ежедневно и почти без выходных работая, вкладывая деньги в лечение, она искренне надеялась однажды увидеть сына здоровым. По-настоящему здоровым. ЦВК* — центральный венозный катетер. ** — Учебный год в Южной Корее поделён на два семестра. Первый начинается в марте и заканчивается в середине июля, второй начинается в конце августа и заканчивается в середине февраля. Летние каникулы проходят в период с конца июля до позднего августа, а зимние — с позднего декабря и до раннего февраля, а также, помимо этого, имеется короткий период выходных с середины до конца февраля.