Боль

Впервые это началось после той самой шутки, что теперь весёлой не кажется, глупая, слишком глупая была, и она даже не из-за алкоголя в чае корит себя, а за то, что Айыллаану разочаровала так легко, почти по щелчку пальца. Взгляд на себе ощущала, липкий такой, наполненный нотками грусти и самого противного чувства, что можно было только фибрами души уловить, у неё в голове лишь одно слово крутилось, то, которое не хотела бы видеть по отношению к себе именно от этого человека, не от той, кто отчаянно защищал каждую драку, кто обнимал и улыбку дарил, кто за руку нежно так, как успокоение истинное на психологии держал. Теперь только взгляд карих, серьёзных глаз и одно разочарование, то самое, которое не желаешь, которое почти душит, но она стойко, как может держится, смотрит глаза в глаза, слушает каждый упрёк, пока вторая девушка, что так же участвовала в пакости маленькой по лицу получает, драка завязалась быстрая, и уводят ненаглядную охранники, с мыслями оставляя, что на Свету всё так же руку не подняла даже если могла, может не всё утеряно ещё, может не так плохо, но надежды улетучивались с каждым мгновением, пока её душить пытались, пока снова чуть не забили как изгоя истинного. И не выдерживает уже, навалилось всё да сразу, она смотрит отчаянно так, глаза влагой наполнились предательской, солёной, но не позволяет зарыдать сейчас, а на губах вопрос, чем же заслужила всё это, отношение такое будто к дворняге, к груше, что бить можно тогда, когда захочешь, и на этот раз не помогли руки привычные, не пытались оттащить или хотя бы прикрыть, вытащить из очередного замеса, только лишь вернувшись, когда отпустили всё-таки охранники те самые, в стороне смотрела за срывом, больше не подходила как раньше, не предлагала своё тепло, маленькое, но нужное до предела, больше не смягчала взгляд как обычно.. Вторым звоночком, если сказать можно подобное было именно то, что отдалились друг от друга, на этом Макарова без слов настояла, больше не крутилась рядом ровно так же как и Света с ней, больше не хотела болтать о чём-то бессмысленном, не давала улыбки той яркой, что собственную вызывала за секунды, не держала за руки незаметно и глупо флиртовать не пыталась, быстро щёки красным оттенком наливая как яблоки сочные, будто привычка такая была, привычка, от которой слишком легко избавились, привычка, что совсем вредной не казалась, наоборот, приятной, такой нужной в какое-то мгновение, самой лучшей. Теперь только взгляд глаз светлых, печальный, действительно печальный, будто предали её так просто, а на душе слякоть мерзкая с мыслями, что должно было случится это, что белая полоса в жизни совсем не про тебя, что чёрный цвет нравится больше. Она хочет верить в это, внушить, что нормально всё, ничего страшного не произошло, они две недели всего дружбу свою держали, всего-то две недели были ближе чем могло бы быть, всего-то пару раз в обнимку засыпали, всего-то пару раз ей щёки нежно целовали в самых укромных уголках дома, чтобы не увидели, чтобы только вдвоём. И честно, это правда больно. Не боится сейчас на плитке холодной в ванной сидеть, знает, что не увидит никто, не услышит, потому что ночь поздняя, звёздная, такая приятная будто, но не тогда, когда ты ладонями, пальцами дрожащими свои слёзы вытираешь, когда мечтаешь, чтобы как раньше губы чужие вместо рук собственных, думаешь, что доверять так легко нельзя и что фраза "раньше было лучше" действительно актуальна, ведь ты назад хочешь, не наделать глупостей, просто чтобы не сидеть сейчас вот так, не прятать себя где-то глубоко, но одновременно близко, прямо за дверью комнатки небольшой, и где-то там, на подкорке, ты мечтаешь, чтобы причина слёз увидела, села рядом и просто обняла, просто показала, что всё хорошо будет, что её тепло снова для тебя одной. *** Каждая маленькая надежда на примирение, на то, что хорошо всё будет, мысль, что изменится, они поговорят и вернут тепло друг к другу, это вдребезги разбивается, как и сердце Светы, но более медленно, каждым кусочком, будто трещины на стекле, будто специально, чтобы потянуть подольше, чтобы больнее, чтобы снова и снова понимала, что нельзя людям такие стороны свои показывать, открываться и плакать на плече подставленном, что обязательно найдут лучше и забудут как ту самую зависимость, от которой избавляешься. Именно тогда, когда Макарова улыбается другой так, как улыбалась Свете, когда рядом другая девушка смех вызывает, прикосновения друг к другу, переглядывания и совместные места на психологии, возможно даже те самые переплетённые пальцы, которых настолько сильно не хватало. Теперь остается Токаровой только губы болезненно кусать, ведь больше не она являлась той, кто рядом, с которой оставались вдвоём, ближе обычного. Теперь Айыллаана уделяет внимание другой. Теперь она защищает другую. *** Возможно, стоило бы поговорить, сказать всё что в голове крутилось уже какую ночь, но настолько бессмысленное будто, смысл имеют только бессонные посиделки в маленькой ванной комнате и горькие капли слёз, которые слишком громко как кажется по кафелю стучат, так, словно выдают всё и сразу, но это обман только, и даже не догадывалась ведь, что причина каждого этого срыва сейчас за дверью стояла, слушала каждый всхлип, лишь глаза стыдливо прикрывая, кажется, почти сразу догадавшись, что именно одна единственная довела до того, чего Света сама слабостью называла, теперь оказываясь настолько открытой лишь для себя, и возможно не правильно было, но ушла тогда просто, оставила один на один с мыслями, не вмешалась, будто не её дело. Сбежала. Пропала единственная ниточка, что связывала двоих в моменте, когда пришло осуждение, больше не нужно было считать, сколько знаков было, оповещающих, что осталось немного моментов, что могли хоть как-то связывать так, как было ранее, так, как в самом начале. Теперь Свету только укором одаривали, мол, как ребёнок себя ведёт, если делать что-то сил у неё не хватает, если тяжко и не хочется, помощи можно было не ждать. Теперь всё то, что как кажется, должно было только для одной неё быть получала совсем другая, наслаждалась, упивалась даже наверное, по себе судит в такие моменты, ведь точно делала бы так, ведь точно без остатка хотела всё себе забрать. Ей не спокойно с другой. Их с Машей возможно обстоятельства связали, то, что забили вот так, будто напугать пытались. С ней может быть весело, но совсем не то, совсем не так как с привычной Айыллааной, что теперь была столь недосягаема, что больше не желала ничего общего кроме проекта одного между ними, она будто каждое воспоминание из головы своей стёрла, будто это было так легко, больше совсем не нужно, не стоит того, и даже если у Токаровой голова опущенная чаще чем улыбающийся взор, не имеет смысла больше ничего. "Всё могло быть иначе" повторяла который раз за бессонную ночную темноту, и не соврать если сказать, что корила себя, виновной во всех грехах человечества почти считала, думала, что заслужила такое, даже если тяжело понять было, почему заменили, будто влюблена была, хотя сама никогда не верила, что можно испытывать за короткое время нечто подобное, что всегда плевать на человека если друг друга не знаете почти, но её тянуло к якутке безусловно, хоть и горько было, что нельзя так делать, что забывать нужно, даже если она в одной комнате была. Только ночью можно более долгие взгляды из-за расположения кроватей напротив бросать, осторожно по татуировкам на лице скользить, мечтать о чем-то хорошем, чтобы эти самые чернила их историю переписали, финал счастливый. И рукой прикоснулась бы, провела по коже под пальцами, именно так, как можно было раньше, как хотелось каждый раз, стереть бы это безразличие в глазах карих, глубоких, что вначале смотрели с заботой, с защитой, словно показать пытаясь, что хорошо всё, что можно положиться, но теперь осталось только на другую сторону перевернуться, в стену отчаянно смотреть, пытаясь не думать о своей никчемности, даже если Айыллаана, что не спала совсем, что ощущала на себе взгляд притупленный из-за полутьмы, отчаянный такой, даже если знала всё от начала до конца. Даже если жаль, что сложилось вот так. *** Когда пропали почти все взаимодействия кроме бытовых или не имеющих какого-либо смысла, было уже не так больно, как пыталась внушить себе, забылось бы лучше, чем душу травило, человеку ведь плевать на Свету целиком и полностью, у неё в голове другая, и осталось только как мантру, как что-то настолько личное, особенное для них двоих, осталось лишь надеяться, что другой она щёки так же не целует в укромных уголках дома, не там, где для них двоих одних было, не там, где близость зашкаливала. Произошло всё быстро. Вечеринка после испытаний, прямо в конце недели, алкоголь, музыка громкая, веселье и удары по лицу своей "сопернице" так отчаянно, успела только пару раз кулаком дать, пока другие сбежались, и конечно, не заслуживала девушка скорее всего, ещё успеет тысячу раз пожалеть что сорвалась, ведь нельзя было, ведь кулаки распускать это мелочь. Но, ты забываешь обо всём и сразу когда человек, что уже два месяца голову, каждую мысль, каждую мелочь где-то глубоко не покидал, что тревожил до слёз и до смущения из-за воспоминания самого тайного, когда эта девушка для тебя почти единственная, но сейчас сил больше не держит, она не думает, она гневно смотрит и видишь только кулак возле лица, а потом удар в скулу без какой-либо жалости, без сомнений. Тот самый удар, окончательный, как точка и завершение, как крушение, что произошло сейчас внутри, сердце тысяча стрел проткнули, ведь она впервые ударила, ведь та, кто защитой была, сейчас оставила след кулака своего, что синяком расцветет, и возможно, могло бы быть красиво, если бы не так плачевно. Сейчас осталось только в стороне стоять, пока на тебя даже не смотрят, к Карине, что собственной грушей для битья из-за прилива ревности стала, и Света не отводит взгляда, как уводит её именно та, из-за которой произошло побоище это. Между ними больше ничего не будет, точно, и осталось только себя винить, даже если сейчас у неё слёзы по щекам ненавистные, прямо при всех, быстро их руками вытирает, лишь бы не увидели, а настолько обидно, что душит прямо, что тошнит, но ты терпишь, ведь какой смысл в этом, ведь никакого больше не осталось. Честно, эта ванна, что видела все срывы уже настолько сильно приелась, что глаза мозолит, но сейчас не имеют смысла такие мысли, сейчас поговорить позвала ненаглядная, и была надежда, совсем маленькая, как костёр под дождем, что всё нормально будет, возможно, она скажет, что всё изменится, но смотрят так же безразлично, на ходу любое мечтание пресекают этими колодцами карими. — Ты же понимаешь, что это нужно прекратить? Мне душно когда ты смотришь на меня дольше нужного. И то, что ты учудила совсем разочаровало меня. Свет, зачем? Или настолько глупая, что не понимаешь? Х-ва-ти-т. Меня уже достало это, достала ты, достало то, что ты рядом. — Сказала как отрезала, без сожаления, без задних мыслей, сокрушить словно хотела окончательно, даже не догадываясь, что это уже давно произошло, что тот самый первый и последний удар добил даже сильнее, внутри, больно так, горько до слёз бесконечных, но осталось только слушать, возможно, можно было бы поговорить нормально, как люди обычные, но оскорбления единственный выход, холодная речь и отводить взгляды, даже если стыда нет почти, делать вид, что не видно как трудно той, которая каждое это слово выслушала. Айыллаана выходит первой, даже не даёт ответить, будто не нужно, и не пытается вовсе Токарова сказать хоть что-то, не останавливает точно, знает, что не нужно, унижаться не хочется. Больше не смотрят друг на друга, нет защиты, разговоров долгих, рук и губ на щеках, только расстояние бездонное, молчание и разбитые глаза той, что младше была. Нет забот о боли, воспоминания о прошлом стираешь и в ванну ту приевшуюся уже реже ходишь, даже не зная, что та самая жестокая Макарова пыталась хоть как-то свои бурлящие чувства притупить в мыслях, что на проекте - значит ненадолго, выйдешь только и по сторонам друг от друга. И никогда не узнает Света об этом, лишь вспоминать о тепле тел с сигаретой между пальцев, когда ты уже дома. Когда разбита одной единственной, не в силах забыть.