Игра на двоих

      Иллиатрэ был нестабильным.       Казалось, в его душе день и ночь кипит буря, и он сдерживает ее лишь чудовищным усилием воли. Он вполне мог после боя зарычать и разнести что-нибудь пинками или мощными ударами посоха. Мог нагрубить первому встречному, если тому не посчастливилось попасться на его пути. Мог ввязаться в драку, посчитав достаточным поводом косой взгляд. Если же что-то шло не так, как он задумал, он замыкался в себе и подолгу сидел у костра в одиночестве, вглядываясь в огонь.       Однако он никогда, ни разу не срывался ни на ком из них. Демонстрировал поразительное дружелюбие, даже когда был не в духе.       Астариона раздражала эта его непредсказуемость. Порой казалось, что он не понимал Иллиатрэ вообще, а если не понимаешь кого-то, то склонить его на свою сторону очень трудно.       «Твои вспышки просто невыносимы, — говорит Касадор с преувеличенным отвращением и крутит в руках зазубренный нож, глядя, как играют на нем блики от свечей. Астарион не может даже пошевелиться: он так туго привязан к распорке, что немеют руки и ноги, а веревки растирают кожу до крови. Внутри все скручивается от ожидания пытки, а Касадор продолжает, не отрывая взгляда от ножа: — Нужно поработать над твоим самоконтролем. Думаю, если я врежу это слово в твою плоть, есть хотя бы небольшой шанс, что оно до тебя дойдет».       Нож касается кожи на плече, входит глубже, и Астарион кричит так громко, что собственный голос оглушает, отражаясь от каменных стен.       Он проснулся в холодном поту и, ощутив кого-то рядом, мгновенно напал. Мужчина повалился на землю. Астарион схватил его за горло и лишь тогда увидел под собой Иллиатрэ. Тот испуганно пытался разжать его пальцы, но с таким же успехом мог разжать пальцы статуи. Видя, что Астарион пришел в себя, Иллиатрэ усмехнулся, хотя в его глазах еще стояло ошеломление.       — Эй, что, вот так сразу? — он завозился под ним, посмеиваясь. — Хотя бы за волосы не хватай, ненавижу это.       Астариону захотелось его навернуть, и сильно. Долю секунды он раздумывал, не сломать ли ему позвонки, но в конце концов отпустил его и поднялся. Иллиатрэ хватанул воздух ртом и сел, взъерошил волосы рукой. Он был в мягкой рубашке, небрежно расстегнутой у ключиц, и свободных штанах. Явно только что со сна.       — Прости, — сказал он, посерьезнев. — Я просто проснулся от того, что ты мечешься и вскрикиваешь во сне. Решил тебя разбудить, но…       Астариона словно обдало кипятком. Он так сжал кулаки, что заскрипела кожа.       — Если хочешь поговорить — я к твоим услугам, — произнес Иллиатрэ негромко.       Этот ублюдок-дроу сегодня днем сказал не лезть в его прошлое, а теперь сам пытается сунуть нос в то, что в его совершенно не касается!       — Извини, но нет, — едко выпалил Астарион. Его до сих пор колотило, и он подозревал, что это видно со стороны, ладони заледенели, а в горле так пересохло, что стало больно глотать.       Прошло несколько дней после крушения Наутилоида, а он так и не решился выпить крови. Раз за разом уверенно шел в лес, собираясь подстеречь какого-нибудь волка, косулю или хотя бы белку, но останавливался, сжимался и не мог заставить себя сделать еще хоть шаг, пока наконец не сдавался, не опускал плечи и не возвращался в лагерь — голодный, злой, испуганный. Взгляд Касадора следовал за ним повсюду, насмешливый, холодный, безжалостный взгляд, сулящий невыносимую боль и унижения за малейшую провинность.       За само его существование.       Астарион наконец вырвался из тисков его воли, но никак не мог освободиться от его голоса в своей голове. Голоса, что запрещал пить кровь без его приказа — и вообще чью-либо кровь, кроме крыс и всякой другой мерзости, которую Касадор говорил ему собирать в подвалах дворца и в канализации. Голоса, что говорил: ты не стоишь ничего. Ты жалок. Ты был бы ничем без меня, хотя, в сущности, ты и сейчас ничто.       Ни с того ни с сего Астариона накрыл соблазн повалить Иллиатрэ на землю и впиться клыками в горло, выпить всю кровь до капли, сладкую-сладкую кровь, кровь, что будоражаще пульсировала под его кожей, кровь… Он против воли приоткрыл рот, провел по губам сухим языком, чувствуя, как зубы заостряются и удлиняются. Иллиатрэ ничего не заметил: сидел на его спальнике, уставившись в никуда.       Легкая добыча.       Порыв холодного ветра ударил в лицо. Астарион пришел в себя, поспешно отвернулся, прикрыл рот рукой.       Нет-нет-нет, если они узнают, что он вампир, вампирское отродье, ему конец. А уж тем более если он высушит их предводителя!       — Ты сказал сегодня днем, чтобы я никогда больше не спрашивал тебя о твоем прошлом, и ждешь, чтобы я тебе открылся? — прошипел он. — Не будь таким навязчивым, а то у меня такое ощущение, что за мной увязалась бродячая собака!       Знакомое чувство потери контроля накрыло с головой — то самое чувство, за которое Касадор пытал его с особенным удовольствием. За потерей контроля обычно приходили ярость, боль, порой даже глухие рыдания, сдавливавшие горло хуже удавки, но теперь в груди разверзлась лишь пустота.       Не услышав ответа, Астарион повернулся — и натолкнулся на улыбку, понимающую, холодную, разящую, словно нож. В глазах Иллиатрэ не было ни задумчивости, ни привычного тумана: они горели ясностью, как кровавые звезды, а выражение лица отдавало высокомерием.       Все, что Астарион успел понять насчет него, теперь показалось таким же ненастоящим, как и прекрасные слова, что он сам говорил Иллиатрэ, желая склонить на свою сторону.       Они оба прятались за своими масками, но Иллиатрэ, похоже, видел его насквозь с самого начала.       Тогда почему он так упорно и мучительно пытался сблизиться, если все понимал?       Иллиатрэ встал. Повел плечами, размял руки и направился к своему спальнику, но на полпути остановился.       — Я разбужу тебя, если тебе опять приснится какая-нибудь дрянь. Знаешь, вообще-то, когда ты видишь кошмар, меня почему-то скручивает такая боль, что я просыпаюсь, так что побуду настороже твоих снов, как ты был настороже моих в нашу первую ночь в лагере, помнишь? — его голос звучал мягко, как и прежде. Совсем не сердито, не уязвленно.       Той ночью Астарион углубился в лес, наполненный стрекотом ночных сверчков. В нос вонзились сотни запахов: прелая листва, цветение трав, древесная кора, помет животных, теплые шкуры, биение крови, кровь, кровь, кровь… Он отпустил контроль, и сознание захлестнули инстинкты, наконец освобождая. Он несся по лесу, как зверь, неслышимый, невидимый, оскалившийся, пока не наткнулся на что-то вроде гнезда из веток и листьев, скрывающего ямку в земле. Два кабана, не потревоженные его присутствием, спокойно спали, прижавшись друг к другу.       Астарион широко раскрыл рот и впился одному клыками в горло. Кабан дико завизжал, заметался под ним, но вскоре затих. Запах крови сделался невыносимым, ввинтился в голову раскаленными шипами, огнем прижег каждый сосуд, каждый нерв. Второй кабан встрепенулся, завизжал и бросился наутек.       Астарион прижался губами к потоку крови и закрыл глаза, растворяясь в нем.       В лагерь он вернулся под утро, спокойный и даже немного, самую малость, счастливый.