Oh I needed a revolution I never had a war in mind And now the river runs dry and the fall is deep The truth is dark and makes us bleed In hell is where I stand, it's where I find my inner strength For my confessions I don't need a church I don't need salt to know where it hurts.
Иллиатрэ откинул полог шатра, выступил наружу, в сумрачный вечер, и замер. Перед ним полукругом стояли спутники. — О, — выдал он насмешливо. — Трибунал. Карлах и Гейл неуверенно переглянулись, но не успели заговорить, как вперед выступил Хальсин, бережно сжимая в руках тот самый горшок с цветком, который Уилл по просьбе Иллиатрэ прихватил из горящего «Приюта Вокин». — Твоя гаудерия золотистая, — произнес он, протягивая растение. Угловатые листья мягко переливались зеленым и желтым. — Я глянул на нее, пока тебя не было. Не поливай ее так часто, корни начнут гнить. — …Я читал про флору Поверхности, но думал, что местные растения любят воду. Спасибо. Теперь хоть буду знать, как она называется. Астарион позади негромко, но ехидно кашлянул. — Знаете, что сейчас было бы более неуместно, чем этот разговор? — Разговор про секс? — выгнул бровь Иллиатрэ, всучив ему горшок: надо, чтобы руки были свободы, если вдруг все выйдет из-под контроля. — Пожалуй, да. — Ты что, ничего не знаешь, Хальсин? — бросил Иллиатрэ, игнорируя остальных, и вздохнул. — Я, конечно, рад, что тебя не заразили личинкой, но иногда это так неудобно! — Я все знаю, мне рассказали, — невозмутимо возразил Хальсин. — Не понимаю только, с каких пор падение Дома дроу — такое уж необычное событие. Я пятнадцать лет прожил в Мензоберранзане и успел кое-что узнать о вашем обществе. Хорошо, что Иллиатрэ смотрел под ноги, когда шагнул вперед, потому что если бы в этот миг споткнулся, то точно свернул бы шею. Перестал даже думать о предстоящем осуждении. — Но это история для другого раза, — с дружелюбной улыбкой произнес Хальсин. — Потому что, как сказал Астарион, сейчас такой разговор неуместен. Ты… до сих пор нам не доверяешь? Иллиатрэ выпрямился и приподнял подбородок. — А что случается с жуком, упавшим в муравейник? Что случается с жителем Поверхности, оказавшимся в Подземье лицом к лицу с патрулем дроу? И, в конце концов… что случается с убийцей, когда он попадает в руки тех, кому неприемлемы его поступки? — Я понимаю, о чем ты говоришь, — серьезно кивнул Хальсин. — Любое живое существо, попавшее в чужую для себя среду, оказывается в опасности и может погибнуть — это закон природы. Но здесь ты не в чужой среде, ты среди своих. — Посмотрим, — отозвался Иллиатрэ и повернулся к молчаливо ожидавшим спутникам. — Мы подумали, ты захочешь услышать наше мнение, — осторожно начал Гейл. — Правда? И кому именно из вас пришло в голову, что это хорошая идея? — Тебе, — отозвалась Шэдоухарт, прислонившись к ящикам у костра. — Ты не закрыл от нас свои видения. — Да брось, — поморщился Иллиатрэ. — Я просто забылся. Не в каждом же моем действии есть двойное дно! — T'chak, — цыкнула языком Ла'эзель. — Я не понимаю. Тебя попытались втоптать в грязь, но ты поднялся, возвысился и отомстил своим врагам. Почему ты стыдишься того, чем должен гордиться? — Я понимаю, в чем беда, солдат, — выдала Карлах, скрестив руки на груди. — Но… знаешь, мне самой захотелось ее как следует отметелить. Ты больше похож на раба, который прогрыз себе путь к свободе. К тебе и не относились как к сыну… даже как к равному не относились… Ты не заслужил того, что с тобой сделали! — Точно? — пожал плечами Иллиатрэ. — Давай рассудим справедливо, Карлах: вы знаете обо мне только то, что видели. Считай, ничего не знаете. Тебе так хочется найти для меня оправдание? — Я уверена в тебе! — воскликнула она, ступая вперед. — Я столько времени с тобой странствовала… Ты спас тифлингов, вытащил мальчика из когтей гарпий, помог друидам увидеть правду насчет Каги! Да, ты вспыльчивый, прямо как я, а язык у тебя как сверло, но ты хороший! Правда хороший! Иллиатрэ хмыкнул и взглянул на нее с печальной нежностью. — А, это?.. Только, прошу, не думайте, что мои поступки — какая-то попытка искупления. Мне кажется мерзкой сама идея, что можно сделать какую-нибудь гадость, а потом перекрыть ее благочестивым поступком. Просто… м-м, как бы объяснить… раньше я делал жестокие вещи во имя Ллос, потому что такой была ее воля. Но теперь я ей не служу и могу не проявлять жестокость, если не захочу. Вот я и не проявлял жестокость… когда не хотел. — Но… — осторожно вклинился Гейл. — Поправь меня, если я ошибаюсь… но разве среди дроу убийство родственников не… гм… норма? Насколько я знаю, очень часто бывает такое, что убийство дроу обставляют как несчастный случай, даже если все понимают, кто его убил, но нет доказательств. И чем лучше убийца скрыл следы и отвел от себя подозрения, тем больше его уважают. — Так-то оно так, — с грустью улыбнулся Иллиатрэ. — Так-то оно так, но не весь же свой Дом целиком прикончить. — Не кори себя, — вздохнул Уилл, не отводя взгляда. — Ты не хотел этого делать. И никогда бы не сделал… если бы тебе оставили выбор. Она была ужасным Матриархом и ужасной матерью. Рано или поздно любому терпению приходит конец. С тобой… ужасно обращались. Совсем неудивительно, что ты захотел освободиться. — Ты хотел, чтобы мы вынесли тебе приговор? — прищурилась Шэдоухарт. — Истязали тебя словами, как Абдирак кнутом? Этого не будет. Твой Дом тебя не заслуживал, а не наоборот. Иллиатрэ смотрел на них пораженно. Да он же… он ждал осуждения. Даже хотел его. Чтобы со спокойно душой — что? И дальше истязать себя, потому что растоптал все, что считал правильным и важным? Но осуждение не пришло. В других он чувствовал сострадание, боль и гнев на Матриарха Дома Ша'эх.***
Пути излома. Астариону плевать на Иллиатрэ — поэтому теперь, когда правда вскрылась, не отходит от него. Так, получается? Иллиатрэ на волоске от того, чтобы сломаться. Он висел на этом волоске с самой первой их встречи, но теперь надлом проступает особенно отчетливо. Может, он уже сломался, Астарион понятия не имел, где проходит черта, за которой кого-то называют сломанным. Да, он видел мужчин и женщин у Касадора — мужчин и женщин с пустыми глазами, не боящихся ни боли, ни мучений, ушедших глубоко в свой мир, но… А как тогда назвать того, кого и перегнули и переломали столько раз, что он перестал быть на себя похожим, как смятая бумага? Если лист согнуть сотни раз и выпрямить, он уже не будет таким, как раньше, — линии излома никуда не денутся. Если на Иллиатрэ множество линий излома, если Иллиатрэ из-за них уже совсем не тот, кем был, сломан ли он? А сам Астарион? Астарион без труда читал его путь по примятой траве и потревоженным ветвям, пока наконец не вышел к берегу прекрасного голубого озера, что переливалось зеленоватыми и белыми искрами в свете луны. Иллиатрэ сидел на песчаном склоне, вытянув ноги. Услышал шаги Астариона, что нарочно не скрывался, и повернул голову. Выглядел плохо, будто не спал несколько дней. Астарион молча сел рядом с ним, так, чтобы между ними осталось совсем немного пространства. Озеро перед ними мерцало загадочно и спокойно, навевая прохладу. Помедлив, Иллиатрэ вздохнул. — Знаешь… я всегда мечтал только о том, чтобы привести свой Дом к величию. Я так этого хотел… Я был верным сыном Ллос и не сделал абсолютно ничего, что могло бы навлечь ее гнев или недовольство!!! — он хватанул кулаком по воздуху, но снова обмяк, будто силы враз оставили его. — Но она отвернулась от меня. Она никогда и не была со мной. Я был Иллиатрэ из Дома Ша'эх. Маг из Дома Ша'эх. Смерть Дома Ша'эх. Но теперь... — его голос упал до шепота. — Я не знаю, кто я, Астарион. Его глаза затянуло слезами, но он сморгнул их так быстро, что, может, только показалось. — Ты Иллиатрэ, — произнес Астарион тихо, уперевшись ладонями в землю. — И, знаешь, мне нравится Иллиатрэ, и все равно, какому богу он предан, из какого Дома родом и кого прикончил. Иллиатрэ хмыкнул, печально улыбнулся и положил голову ему на плечо. Чуть повернулся и посмотрел на озеро. Астарион с неожиданным чувством вины подумал, что они чертовски похожи. Просто дьявольски. — И я… понимаю, почему ты себя винишь. Ты отомстил за себя, отомстил за годы унижений и пренебрежения, но в то же время… ты разрушил все, о чем мечтал. Ты никогда больше не сможешь привести свой Дом к величию, потому что уничтожил его. Иллиатрэ вздрогнул. — Но… ты бы и так никогда не смог этого сделать. Почему подобное задевало так сильно? Дроу Дома Ша'эх не проявили к Иллиатрэ ни малейшего сострадания, но разве Астарион не видел то же самое во дворце Касадора изо дня в день? Когда с одного из них сдирали кожу, выдирали жилы, дробили молотком кости, другие прятали глаза и отворачивались — если, конечно, им было позволено отвернуться. А что оставалось? Вмешаться — и присоединиться к несчастному? Или того хуже — отправиться на Псарню, прямиком под пытки того, кого пытался защитить? Это бы все равно ничего не изменило. И вряд ли дроу Дома Ша'эх могли как-то повлиять на своего Матриарха, даже если хотели защитить Иллиатрэ от ее гнева. Но они могли сделать хоть что-нибудь. И тогда, может быть, не случилось бы никакого Падения Дома Ша'эх. — Я хотел умереть, — прошептал Иллиатрэ так тихо, что его голос слился с шелестом волн, но Астарион все равно расслышал. — Вместе с Домом Ша'эх. Я вышел из Мензоберранзана, подошел к обрыву, но… не шагнул. До сих пор не знаю почему. Каждый день просыпался с желанием, чтоб Подземье обрушилось на меня, — и вдруг издал смешок. — Так что если что-то в моем поведении покажется тебе странным, не суди строго: этот парень последние десять лет только и делал, что думал о смерти! — В тебе осталось больше жизни, чем ты думаешь, — спокойно возразил Астарион и, наткнувшись на удивленный взгляд, объяснил: — Твои волосы. Ты обрезал их в знак отречения от Дома Ша'эх и своего благородного происхождения, но за десять лет они бы давным-давно отросли. Вывод? Ты обрезал их каждый раз, когда тебе казалось, что они непозволительно длинные. Так что искра жизни в тебе еще есть, пусть, может, и глубоко. Ее просто нужно… раздуть. О, он не раз видел, как искра жизни гаснет, оставляя лишь пустую оболочку. И сам частенько оказывался на грани, но Касадор всегда умело останавливался в шаге от того, чтобы совсем его сломать. Озеро мягко переливалось впереди, источая загадочное синеватое сияние. Иллиатрэ уперся ладонями в песок, откинул голову назад и вздохнул. — Теперь мне кажется, что в отдаленных туннелях Подземья я просто ждал, когда сгнию, год за годом. Пока одним прекрасным днем в мои пещеры не сунулось мерзкое иллитидское щупальце и не утянуло меня на «Наутилоид», и тогда… — он улыбнулся, ярко, с облегчением. — Я увидел солнечный свет, вдохнул воздух Поверхности, боролся за свою жизнь, как никогда прежде, а едва ли не первый же разумный, которого я здесь встретил, приставил мне нож к горлу. Астарион хохотнул. — О нет. Я даже представить не мог, что мои действия так повлияли на твое мнение о жителях Поверхности! Тогда совсем неудивительно, что первые дни ты без умолку трещал о нашем варварстве и примитивности! — Да нет, — ответил Иллиатрэ невозмутимо. — Когда ты на меня напал, я почувствовал себя живым. По-настоящему. Для того, чтобы умереть, смелость не нужна. На самом деле это очень легко — перестать бороться. Смелость нужна для того, чтобы жить. Но я… я до сих пор не знаю, это я был недостоин Дома Ша'эх, или… Дом Ша'эх был недостоин меня. — Ты жив, а Дом Ша'эх — нет, — отрезал Астарион. — И ты никогда не узнаешь ответ на свой вопрос. Все, что тебе остается, — перешагнуть через то, что ты сделал, и идти дальше. А насчет пути: если тот, который ты хотел, навсегда для тебя закрыт, то для тебя открыт другой путь. — Да? — поднял брови Иллиатрэ. — И какой же? — Какой угодно. Иллиатрэ улыбнулся, на этот раз уже более искренне. Отстранился. Посмотрел на него, а его глаза наконец-то снова наполнялись жизнью и тем игривым, спонтанным безумием, что так нравилось Астариону. Его лицо слегка поблескивало серебристым в лунном свете, на волнистых белых волосах переливались блики. Ни с того ни с сего захотелось запустить в них пальцы, притянуть к себе… — Знаешь, — выдохнул Иллиатрэ, и губы Астариона обдало его теплое дыхание. — Даже если эта любовь, моя любовь к тебе, просто иллюзия, то это самая прекрасная иллюзия из всех, что знал мир. Пусть она никогда не кончается. Астарион поцеловал его, обхватил руками за спину, погружаясь в него все глубже, глубже, глубже, пока в мире не осталось ничего, кроме них самих.***
Едва вернувшись в лагерь, Иллиатрэ почувствовал, что большое расстояние не пройдет. В груди болело и скручивало, дыхания не хватало, веки казались отяжелевшими, словно каменные плиты. Он сделал шаг и рухнул на груду книг, зарываясь пальцами в кожаные обложки. К нему тут же подскочил Гейл: — Ты упал… — Нет, просто резко лег. — Ты не сможешь идти, особенно через Проклятые земли… Иллиатрэ издал возглас, возмущенный и раздраженный одновременно. Впрочем, воображение тут же нарисовало картину: он сидит в роскошном паланкине, отороченном шелком и атласом, а Астарион, Хальсин, Лаэ'зель и Карлах, пыхтя от напряжения, несут его на плечах, как Верховную Жрицу. Он затрясся от смеха, но потешная картина тут же сменилась другой: он лежит на носилках, сжавшись от боли, а заклинание левитации, сотворенное Гейлом, тащит их по воздуху за отрядом. Иллиатрэ поморщился и процедил с отвращением: — В крайнем случае я просто наложу на свои сапоги заклинание полета. — То есть, — спокойно осведомился Хальсин, непонятно когда подошедший, хотя они явно должны были услышать его поступь. — Ты не хочешь проехаться на медведе, я правильно понимаю? — Про… — ошеломленно выдал Иллиатрэ. — Проехаться на медведе? Э… Хочу. Очень хочу. А можно? Астарион, слышавший весь этот разговор, безмолвно рассмеялся и прикрыл ладонью рот. Поражало, как Хальсин, единственный из них не зараженный личинкой, а значит, не способный связаться с сознанием Иллиатрэ напрямую, так чудесно его понимает и находит к нему подход. Вдобавок, Иллиатрэ верхом на медведе — зрелище будет явно забавное… и в чем-то даже милое, он ведь будет лучезарно улыбаться и сиять от восторга, как ребенок.***
Иллиатрэ зарылся пальцами в медвежью шерсть, прильнул к ней щекой и закрыл глаза. Как что-то может быть одновременно таким мягким и таким прочным? От Хальсина пахло травой и лесом, точно так же, как и в обличии эльфа. Под шкурой бугрились мощные мышцы. Иллиатрэ довольно хмыкнул и заставил себя смотреть по сторонам. Чем дальше они шли, тем тоскливее и пасмурнее становилась местность. — Эй, Астарион. А почему девственниц и девственников? — спросил он, уткнувшись щекой в медвежий мех и нисколько не смущаясь, что Хальсин их слышит и, более того, с интересом прислушивается к разговору. — Что? — хмыкнул Астарион, шагавший рядом с факелом в руке. — Ну, тогда, в пещере, когда мы сражались с куо-тоа… Ты сказал, что если они вздумают приносить нам жертв, пусть приводят девственниц и девственников. Ну да, Иллиатрэ ведь запоминает почти каждое его слово. Астарион тогда сказал это… да просто так, момент был подходящий, и на образ сыграло. Что девственник, что опытный — он никого не хотел. — С девственниками много мороки, — продолжил Иллиатрэ. — Приходится выложиться на полную и проявить все свое мастерство, чтобы они перестали нервничать. — Да я просто пошутил, — отозвался Астарион, шагая рядом с медведем, и цыкнул языком. — Но знаешь… тебе разве никогда не хотелось сорвать цветок, который до тебя никто не срывал? Иллиатрэ рассмеялся. — Ого! Нет, я не настолько честолюбивый. Мне от такого ни холодно ни жарко. — Да ну? Приятно ведь думать, что ты первый, кто доставил ей или ему такое удовольствие… — ухмыльнулся Астарион. — А, ну, я каждый раз так думаю! — отозвался Иллиатрэ, по своим словам, совсем не честолюбивый, и зашелся смехом еще громче. Медведь под ним с интересом заворчал, явно жалея, что не может вставить слово в столь волнительное обсуждение. С каждой минутой Иллиатрэ все сильнее проникался к Хальсину симпатией — а ведь поначалу думал, что друид тот еще высокоморальный зануда, помешанный на своей Роще и связи с природой. Однако Хальсин оказался на редкость проницательным, обладал чувством юмора и поддерживал его дурачества. Что еще нужно? — Держись крепче, — с обманчиво мягкой улыбкой отозвался Астарион. — А то еще замечтаешься и свалишься в овраг. Я вытаскивать тебя не собираюсь, сразу говорю. Чем дольше они шли, тем уверенней и бодрей Иллиатрэ себя чувствовал. Наконец решился выпрямиться и сесть ровно, словно ехал верхом на привычном подземном людоящере. Если бы медведи не были такими опасными, наземникам стоило бы их приручить и использовать как ездовых животных. Хотя, очевидно, настоящий медведь, а не друид-перевертыш вел бы себя совсем по-другому… Зловещие зеленоватые тени обрушились на него, как каменный потолок. Он едва сдержал желание обхватить себя руками и опустить голову, только бы заслониться от этого кошмарного, холодного мрака. Впервые тьма не принимала его, словно объятия, а ужасом пронзала насквозь. Он едва видел свой факел в поднятой руке, пробирался сквозь черноту почти наощупь, а на грани слышимости раздавался насмешливый шепот и скрежет когтей по камням. Спутники тоже подобрались, вскинули факелы выше, но пламя едва-едва освещало скалистую дорогу впереди. Иллиатрэ сидел выше остальных и потому первым заметил сражение, развернувшееся под склоном среди черноты. Предупредил: — Там какой-то отряд… их окружили тени. Через миг до них донеслись полные ужаса крики: тень вырвалась из мрака и утащила в черноту мужчину из отряда. Сердце Иллиатрэ подскочило к горлу. Он внимательно оглядел спутников, напряженно следивших за происходящим. Уилл и Гейл подняли факелы повыше, чтобы осветить больше пространства вокруг. Он собирался дать спутникам знак отойти, но медведь был слишком неповоротливым, а фигура на нем — ну явно слишком заметной. — Кто ты?! — выкрикнула женщина у склона, в панике размахивая факелом. — Я смерть, таящаяся во тьме, — с готовностью откликнулся Иллиатрэ. — Я воплощение безумия! Отряд внизу не успел ответить: на них со всех сторон налетели тени, взвились вокруг спутников Иллиатрэ, отрезая путь к отступлению. Пришлось сражаться.