В этот долбаный карантин

Шёл, кажется, ранний две тысячи двадцатый. За окном звучала капель, пробивались цветы и метафорических надгробий в гвоздике казалось очень-очень много. Косма задёрнула шторы, захлопнула двери, легла на пол и начала петь цоевскую «Печаль». В соседней комнате Частокол крутил радиоприёмник — телевизор разбили ещё в марте, чтобы не слышать новостей — слишком сурово смотрели глаза ведущих, слишком устало прятали взгляд хирурги. Косма не хочет знать правды — Косме нравится так, второй месяц висеть в паутине локдауна и видеть пустые улицы за окном. Косме нравится рисовать на обоях цветочки и мотыльков, нравится выкидывать с балкона маски, нравится просыпаться в полдень и весь день страдать е-рун-дой Кленовка теперь только пишет, изредка — говорит по видео. Ей несложно — она прячется под мостами, за углами, в старых грузовиках, курит в три раза чаще и даже дома, крадётся по Петербургу. Сильная и независимая. В прихожей появился Снегоухий. Опять сбегал за дошираком. — Умница, — сказала Косма и даже не думала вставать. На полу хорошо, ламинат удобный. — Состояние амёбки? — хмыкнул Снег, но у самого усы спалены были, и мешки под глазами виднее, — Понимаю. По телевизору у соседей весь день крутят первый канал. Болтают о смерти, ведут подсчёты, говорят о вакцине — куда там до вакцины! А у Частокола в радиоприёмнике женский голос поёт про заливные нивы, Косма слушает про эти нивы и Снегоухий тоже слушает и делать не хочет ровно ни-че-го Коршун тоже наверное где-то в полях, не успел в Москву, остался с бабушкой в Филимоново и Снегоухий: «понятия не имеет, что это за понятие и где оно есть». Связи нет, свободы — тоже, а в этом Филимоново, возможно, сейчас раздаётся дивная музыка баяна и тягучий голос кота запевает: «подмосковные ве-че-ра-а-а-а…» Косма уснула прямо на полу, не раздеваясь и не ужиная вообще. Частокол осторожно зашёл, поставил радио на волну «Маяк» и отрубился рядом. Снегоухий полночи играл в приставку, не завершил уровень — задрых. А в четыре часа из подъезда, крадучись, вылезла тень, именуемая Галактикой — по паспорту, и Космой — по-людски. Тень вдыхала свежий воздух, щурилась в утреннем тумане и наконец — то написала на тротуаре то, что хотела сказать давно. От Звездолома ни слуху, ни духу, только однажды пришла посылка. В ней — новейшие книги, не вышедшие ещё в издание, куча черновиков, мандарины и записка: «скажите Кленовке, что у меня всё в порядке. Я скоро буду». Без обратного адреса. Москвичи играли в бутылочку на уборку, пельмени едят уже неделю, но зато женский голос поёт про Волгу, а с песней — все дела хороши. Косма спит на полу в одежде, гуляет с рассветом и поёт Цоя на всю округу. У Снегоухого усы подпалены, шерсть подстрижена криво, под глазами мешки, хоть картошку в них насыпай, и красивое вышитое полотно два на два с каким-то рыжим котом. Частокола видно только в сумерки, он скоро сломает и чайник, а из холодильника у них теперь играет «Радио шансон» и приёмник встроен в дверцу. Со Звездоцапом вообще всё просто, он пишет телеграммы, сообщения, смс-ки, читает большую грустную трагедию и пьет в два раза больше ромашки — нервы, батюшка, шалят. Потом, конечно, пройдёт этот ковид, в деревне будут петь про Москву, скорым поездом вернётся Коршун, а на пороге своей квартиры Кленовница обнаружит Звездолома с книгой подмышкой, люди будут гулять, птицы — петь, но вот кое-что останется. спалёнными усами, мятыми черновиками, выкуренными сигаретами зелёной надписью краской по асфальту: «нахуй карантин!» и кляксой.