Почти о балете

— А знаешь, что самое интересное, Брюс? — Крэйн заканчивает размешивать сахар в своём травяном чае. Звонко ударяет ложкой о чашку. — Роль Одетты и роль Одиллии исполняет одна балерина. Наташа говорила, что у неё две роли. И тогда Брюсу было всё равно. Одна, две, три, да пусть хоть пятьдесят ролей, пусть она хоть всю сцену перетанцует. У Наташи есть бюст, пуанты и больше ничего. Это всё, что Уэйн может о ней сказать. После либретто, скучно вывалившегося из красивых уст Крэйна, Брюсу и не хочется больше узнавать о своей приме. В ресторане противно, запах чая тошнотворен, третий стул, приставленный к их столику, пустует. — Я знаю. — Уэйн не прикасается к чаю. Не хочет. — Ты знал, что твоя балериночка исполняет сразу две роли, но не знал их историю! — Джонатан снимает очки. Чай слишком горячий и у него потеют линзы. — Как она поживает, кстати? Наверное, нормально. Уэйн не знает. Ему стыдно признаться. На последних полосах газет пишут, что он чуть ли не женится на русской приме, а он даже не знает как она поживает. Впрочем, как и Крэйн знает, что Брюс не интересуется жизнью своей личной жизни. А что знает Крэйн? Он знает, как поживает эта балерина? Когда Наташа ласково промурлыкала на ухо Уэйну то, что нашла себе специалиста, Уэйн не думал, что это будет он. У них не было ещё ни одного сеанса, но она уже пригласила его на своё выступление. «Вы знакомы? Я выпрошу места так, чтобы вы сели рядом» — Наташа трепетала при мысли о том, что такие важные для неё мужчины знают друг друга. Брюс тогда раздражённо повел бровью, он выкупил бы весь зал, лишь бы не садиться рядом с Крэйном. Но она решила иначе. Они решили. — Хорошо. — Враньё. Не сильно заметное, но Крэйн все равно поймет. И Брюс обессиленно вздыхает. А Джонатан ничего не отвечает. Ровно так же он смотрел на билет, который протянула ему Наташа. Ему нравилась идея сидеть вместе с Брюсом? Его это раздражало? Понять было невозможно. В ресторане ему явно было неплохо, он усмехался каждому ответу, каждому взгляду. Ему было весело. Он даже не сменил рабочий костюм, разве что снял жилетку. Поход на балет для него был, кажется, разновидностью посиделки с друзьями. Но Брюс был более чем уверен, что они не друзья. Враги? Разве враги? Всё что между ними было затмил блеск аристократичности. Джонатан третий раз перечитывает либретто. Со скуки? Ему нравится история? Брюс не прочёл ни строчки. Если бы не то, что доктор, наверняка далёкий от хореографии, пересказал ему, он бы не понял ничего. Брюс более чем уверен, что не поймет и с пересказом. Просто скажет Наташе что-то перед комплиментом, который всегда касается одного и того же: её гибких ног и растяжки, которая делает её лучшей в постели. Джонатан под столом медленно скрещивает ноги. — Ты зря подарил ей серьги с бриллиантами. — Крэйн отрывается от тяготящего чтива. — Настоящие бриллианты не блестят на сцене. Она никогда не сможет надеть их на выступление. Он видел её бриллиантовые серьги. Брюс потянет таких ещё штук пятьдесят без вреда для бюджета. Хочешь такие же, Крэйн? Брюс закрывает лицо руками, надавливая на глазницы. Он сходит с ума, и каждый раз, когда Джонатан говорит о Наташе, Уэйн о ней забывает. Милое личико в памяти как будто обливают кислотой, и черты становятся уродливыми до неузнаваемости. Когда Крэйн говорит, Брюс не думает ни о ком, кроме Крэйна. — Она не только балерина, но ещё и женщина. — Одна из самых красивых, что Брюс встречал в своей жизни. Язык его пересыхает. — Она ходит в этих серьгах на светские мероприятия. Наташа ходит в них туда, куда Уэйн её приглашает. Наташа, видимо, подписывала контракт с Крэйном в этих серьгах. Он заметил её серьги? Она так низко наклонялась? Брюс раздражённо берёт чашку в руки. Серьги Наташе дороги, и Уэйн более чем уверен, что не в душевном смысле. — Она женщина? — Крэйн фыркает и, как зеркало отражая движения Брюса, делает глоток. — Я думал ты видишь в ней только балерину. И то, что под пачкой. Их чашки стучат о блюдца одновременно. Уэйн молчит. Уэйн видит в ней женщину только потому, что она женщина под пачкой. Только потому что она кокетничает, изображая из себя дурочку даже со снобами, вроде Харви Дента. Только потому что она считает Бэтмена идиотом. Они с Крэйном чем-то похожи. Уэйн почти хочет об этом сказать, но выдыхает компромиссное: — Я вижу в ней человека. Потому что секс — это человеческое. Брюс правда видит в Наташе балерину. Но каждый раз, почему-то в балерине оказывается что-то от Уэйна. Обычно два пальца. Обычно, глубже чем с другими, потому что потребности балерины не удовлетворяет небольшая длина. Она любит два и глубоко. Брюс больше ничего о ней не знает. Впрочем, о Крэйне Брюс знает не больше. Он видит в нём доктора, и больше ничего. Джонатан любит страх и посильнее. Это всё. У неё пачка на талии, у него мешковина на голове. После неё морщатся подушечки пальцев, как после бассейна, после него морщится лицо до новых морщин, потому что он пугает. Брюс хотел бы узнать чем она живёт, Брюс хотел бы узнать как он трахается. Она цокает пуантами, спускаясь по лестнице, он цокает языком, наблюдая её приближение. — А я вот уверен, что не видишь. — Джонатану лучше знать. Он кличет Наташу раньше, чем та вообще замечает их. — Натали, дорогая! Как ваша репетиция? Балерина не отвечает. Балерина по русскому обычаю три раза целует его в щёки. Брюс не моргает, когда ритуал происходит. Брюс видит, что Наташа пренебрегает правилами и заезжает Крэйну на губы. Брюс замечает это, но ничего не говорит. Уэйн целует Наташу со вкусом. Старается. А губы странно подрагивают, а челюсть сильно сжимается, не давая рту двигаться. Брюс позволяет себе грех — облизнуть уголок девичьих губ. В голубых глазах Джонатана трескается лёд безразличия. Но он тоже ничего не говорит. На языке у Уэйна не остаётся ни грамма помады, у Наташи слишком дорогой грим. Только тот привкус, что неохотным обязательным поцелуем дал ей Крэйн. Холод, сухость и скука. Язык немеет, губы жжёт от пристального взгляда. — А какой финал у вашего балета? — Крэйн спрашивает Наташу, но на неё не смотрит. Брови-ниточки кокетливо поднимаются к вышине Наташиного лба. Светлость волос, бледность грима, весёлый блеск глаз. Брюсу всё равно на неё. Но он смотрит только на свою балерину. На её вздёрнутый носик, и губы, что хотят сообщить что-то серьёзное нежной интонацией и грубым акцентом. Брюс не может смотреть на него, ему не вынести режущего взгляда лицом к лицу. — Самый классический. — Балерина оголяет ровные зубы. Хищный, профессиональный оскал. — Как Чайковский завещал. — Чайковский — гений. — Крэйн усмехается ей так же. — Вам нравится музыка под которую вы танцуете? Музыка. Скучнее обсуждения музыки, только обсуждение погоды и Брюс не встревает в диалог. Просто любуется примой — любоваться есть чем. Красивое тело и ничего внутри. Никакой души, ничего возвышенного. У неё, наверное, хороший музыкальный слух и отменное чувство ритма. Но это простые мужчины не ценят. Да и плейбои, вроде Уэйна, не жалуют. — Как же она может мне не нравится? — Наташа хихикает. Хочет выглядеть глупее, но отвечает слишком умно. — У вас хороший вкус. — Крэйн пристально смотрит на Брюса. Он должен ласково оглядывать балерину, но нет, Уэйн чувствует на себе этот взгляд. — Не только музыкальный. Взгляд Джонатана липкий, как его чай. От нескольких капель слипаются пальцы. Оближи их, Крэйн, слюна расцепит кожу. Джонатан вытирает пальцы салфеткой, Брюс слишком звонко ставит чашку на блюдце. — Вы мне льстите, доктор Крэйн! — Чуть ли не подпрыгивая, взвизгивает Наташа. — Ничуть. — Злобно процеженное сквозь зубы. Бюст, обвитый блеском, голубые тени и перья на голове. Наташа сейчас — лебедь, Наташа сейчас — ангел. И Крэйн восхваляет её, не желая видеть. А Брюс не хочет замечать его взгляд на себе. Пробегается вновь по балерине: красива, да, но одного пера не хватает, след от клея смотрится некрасиво, в одном месте не замазана старая выемка от оспины, на одном глазу блёсток больше чем на другом. Уэйн всё же смотрит на Джонатана. — Ни пуха, ни пера. — Выражение, которого нет в английском языке. Глаза Крэйна холодны, но горят. Он снова обращается к балерине, но смотрит не на неё. И Брюс сгорает. Готов гореть под этим взглядом ещё хоть несколько часов. Что подумает Наташа? Плевать. Этот взгляд стоит её косого взора, поцелуя с привкусом пудры и совсем малым остатком его вкуса, этот взгляд стоит всего на свете, и даже двойной цены за билет. Они сядут не на балконе, а в середине зала, как остальная публика. Они сядут рядом: девятое и десятое. — Ой, это вы верно сказали, — Наташа весело хохочет, совсем не замечая кипения в воздухе. — Я же вся в перьях!

***

Увертюра, скука, громкие замечания с задних рядов. Тяжёлый взгляд в темноте, поднятие занавеса, Брюс уступает подлокотник. Пустые места впереди, на Крэйне снова очки, принц на сцене пляшет. Скучно, дорого, они оба не смотрят на сцену. Музыка скучна, на сцене не Наташа, полчаса от балета. Всё меняется, когда балет начинает оправдывать своё название. Всё синее, унылое, и музыка тревожнее жизни. Обманчивое просветление — ударные оставляют напряжение, а свет софитов на секунду мерцает солнечным. Мажор, чтобы крещендо стало широким и страшным. Озеро, колдун и лебеди. Среди многих балерин — она. Она скоро будет. И уже не сойдёт со сцены — это её балет. Уэйн вцепляется пальцами в свободное сиденье перед ним. Чувствует на себе тяжёлый взгляд. Любая линза преломляет свет. Его глаза в тон свету со сцены, Брюс на них не смотрит, чувствует на своей щеке. Щека горит, кожа ноет, дышать больно, он смотрит. На сцене лебеди причудливо танцуют. Грация и чистота, белый и синий, множество лебедей, один колдун. Что происходит на сцене? Брюсу плевать, но он пытается выглядеть заинтересованным. Крэйн читал либретто, ему должно быть всё понятно. Поэтому он даже не обращает внимания на сцену. Она — Одетта. Белоснежная, оперённая, блестит. Не настоящими бриллиантами, не так ли? Брюс не поворачивается с этим вопросом. Слишком очевидный ответ, и слишком страшно. Её поза неестественна, она будто сломана и это некрасиво. Это беспомощно, чисто, как слёзы, капающие в воду. Наташе не идёт эта роль. Она слишком страстно смотрит принцу в глаза. У Уэйна возникает желание уйти с восклицанием «Не верю!» У неё ещё чистые пуанты. Это ненадолго, скоро они будут чернее грязи. Она хорошо двигается, точно, она слышит музыку. Но у Брюса внутри ничего не ёкает. Сцена, как сцена, балет, как балет, может быть, уйти? Ей будет обидно. А он настолько бестактный что или схватит за руку, или тоже уйдёт. Весь зал её обожает. Весь зал на неё смотрит. Кроме него. — А она ничего. — Шёпот, срывающийся в хрипотцу. Крэйн лукавит. Он не видел её не боковым зрением. В зале полном аристократов, резных колонн, классической музыки и красивого балета Джонатан выбрал смотреть на него. Брюс нечаянно ногтем царапает мягкость красного кресла. Это что-то, да значит, его взгляд что-то, да выжигает. Душно. В носу кислый запах нарциссов — так пахнут богатые старики, так пахнет Диор-Диор. Звонко — так шумят серёжки богатых дам. Ярко — белый цвет режет глаза, балерины разбегаются по сцене. Брюс сдаётся. — Да, она прекрасна. — Выше черных волос. Шёпотом, не используя гортань. Брюс выдыхает это и на секунду смотрит ему в глаза. Тоненькое, чистое повторение страшной темы в тихих верхах. Оркестр играет, оркестр не устаёт. Его глаза не чисты. Страсть, лихорадка, Брюс знает, что смотрит так же. Ударные или удары пуантов о сцену? Что-то колотиться в голове. Сильнее колотиться лишь сердце. Воздух не колеблется. Воздух застыл душным отвратительным куском. Уэйн не дышит, не чувствует чужого дыхания. Тема Одетты ласковая. Ужас, навеянный колдуном, прошёл. Брюс отворачивается первым. Взгляд всегда говорит больше, чем слово. Разве что-то понятно в опере? Когда они поют так много, когда они поют так быстро… Взгляд. Взгляд говорит больше. Наташа взглядом ставит принца к своим ногам, заставляет мешков с костями, сидящих в зале, аплодировать ей, перебивая музыку. Брюс не спрашивал, что нравится Крэйну больше: опера или балет. Но отчего-то был уверен, что второе. Нормальные люди так не смотрят. А он умеет танцевать? Принц у ног Одетты. Брюс закрывает глаза. Наташа поднимает ногу, приторно беспомощно смотря балеруну куда-то в грудь. Крэйн вздыхает, впервые посмотрев на сцену. На сцене: нежность, любовь и чистота. Краснота режет Брюсу щёки — поза Наташи кажется слишком неприличной. Одетта будет касаться принца, принц будет касаться её, но они никогда не поцелуются. Крэйн недовольно поджимает губы. Умирающая лебёдка заканчивается на мужских руках. Всё ещё живая. Брюс не дышит. По Наташиной талии пляшут слишком грубые руки «принца». Крэйн зачем-то смотрит на задние сидения. То, что под пачкой — прямо на зрителя. Брюс не поворачивается назад, хотя обычно не может без этого. Блеск кожи, нежность и грация, для Одетты у Наташи слишком большая грудь. Крэйн разочарованно смотрит на сцену — танцы продолжается. Наташа отходит от партнёра, чтобы вернутся к нему вновь. Они не разговаривают во время антракта. Они делают вид, что незнакомы. Не сговариваясь, идут в противоположные стороны. Ни слова не говорят о балете. Не кидают друг другу ни одного взгляда. Брюс прижимается к холодной стене головой. Это первый балет с ней. Это первый балет, на который ему не всё равно. Но не из-за неё. Это пугает, царапает нутро, как маленькая летучая мышка. Может быть, плевать на аристократизм, обязанности, Наталью… Готэм каждый день нуждается в герое. Пусть Бэтмену придется предотвратить мелкую кражу, пусть хоть догнать укатившийся у беспризорника мячик. Глаза режут слёзы. У Джонатана нет ни маски, ни яда, а Брюс всё равно слабее. Сломанной игрушке было бы лучше в другом костюме. Но девочка с мальчиком хотят играть в светскую жизнь. Супергерои — это скучно. И снова непозволительно вместе. На сцене снова пляшут, это бал. Крэйн даже делает вид, что увлечён. Какая-то старуха сзади громко елозит челюстями о щёки. Брюс смотрит на соседнее кресло. Он не умеет жечь взглядом, он только дотрагивается. Как ласкают прохожие своими взглядами дорогие витрины. Как хочется коснуться того, чего коснуться нельзя. Музыка лезет в уши отвратительным свистом. Так звучит метель в Рождество. Внутри тепло, а щеки отмирают от колких снежинок. Сердце бьётся в такт оркестру, чувства вливаются в кровь. Музыка без слов. Прикосновения без поцелуев. Балет без прочтённого либретто. Всё неполно. Всё хочется оставить как есть. Скучные танцы. Длинные танцы. Драма принца Брюсу скучна. Слишком знакома, чтобы обращать внимание. Он видел всё, что пытается изобразить балерун. Видел каждую эмоцию, в зеркале и в знакомых. Ни один век не смог изменить человеческих эмоций. Всё так же. И на сцену выходит она. Одиллия. Чёрный лебедь. Тоже Наталья. Белый и чёрный, одна балерина. Ей идёт страсть, ей идёт темнота, поглощать свет, а не даровать его — её стихия. Движения острее, стук пуантов о деревянный пол громче, глаза выразительнее. Страсть, страсть, страсть, зло, которое должно победить добро. Они поворачиваются друг к другу не сговариваясь. — Это? — Брюс знает, что это за персонаж. Брюс зачем-то спрашивает. — Одиллия. — Раздражённый шёпот. Глаза Джонатана режут. Но он всё ещё смотрит не на сцену. Да, Одиллия. Чёрный лебедь звучит так же, как грубые и нервные звуки, проскочившие через пухлые губы. Высокие перья на голове, суровый взгляд, и элегантность движений. Едкая пантомима скулами русской примы. Она — смерть, колдовство и ужас. Они с Крэйном безумно похожи. От Джонатана всё ещё пахнет травяным чаем. — А что происходит то? — Уэйн ухмыляется, наклоняясь слишком близко. — Зигфрид выбирает себе невесту. — Холодно отвечает Крэйн, наблюдая за мучениями на сцене. — Одиллия должна очаровать его. Хлопки рушат музыку. Принц кланяется дольше, чем должен. Стоит дольше, чем положено. Балерун убегает со сцены, а мерзкие сжатия воздуха всё не прекращают звучать. На сцену выходит она и все замолкают. Брюс снова чувствует взгляд на своей щеке. Не музыка, а звук капель по воде. Впервые красиво. Впервые ощущается остро. Уэйн почти чувствует взгляд Наташи на себе, но это иллюзия. Она не видит сцену. Она никого не видит. Для неё есть музыка, танец и зал, который её обожает. Не кто-то конкретный, а толпа. Она крутится — не лёгкая, но красивая, она упивается слепым обожанием. Брюс опирается на кресло впереди. Смотрит на два пальца своей правой руки. На Наташу. Это пошло и неправильно. Она высоко поднимает ногу. Пальцы странно сухие. Белые блёстки на чёрной пачке выглядят грязно. Отпечатки пальцев идеально ровные. Она снова поднимает ногу, это её бенефис — оголять то, что под пачкой. Брюс не хочет её. Больше не хочет. Джонатан хватает его за пальцы, которые параллельны сцене. Он грубо дёргает руку, почти выдирая кости. Он заставляет повернуться направо, он заставляет Брюса посмотреть на себя. — Это не танец, это колдовство. — Его хрупкие пальцы хватают скользкий галстук. Его руки бледные, но сильные. Крэйн хватает Уэйна за челюсть. Насильно отворачивает от сцены. — Чёрная лебёдка околдовывает принца. Он должен принести ей клятву в вечной любви. — Говорит тихо. Так, чтобы не слышали. Шёпот, через который режется глубокий голос. — Не смотри на неё. Она околдует и тебя. Оркестр воет, нежные поступательные нотки сменяются ураганом. Визг, кручение. Брюс сам наклоняется за поцелуем. Наташа крутится как волчок. Это чувствуется боковым зрением, почти шестым чувством. Закрытые глаза, оглушающая музыка, горячо и сухо. Одиллия машет крыльями. Перерыв, чтобы даже не взглянуть на неё, перерыв, чтобы сойтись устами вновь. Крэйну не мешают очки, Брюсу не мешает совесть. Стон, который так и норовит вылезти из горла, Уэйн пытается обратить в ту же ноту, что играет оркестр. Руки на щеках — щиплет до синяков. Грация, чёрный цвет, лихорадочный блеск. Дыхания Крэйну хватает ровно настолько, насколько хватает руки скрипачам.