Пустыня

            Нацу всегда был теплым — горячим даже. Настолько любил изображать из себя ходячую печку, что иногда Грею, которого холод давным-давно не волновал, который мог спокойно расхаживать в трусах и без хоть под палящим солнцем, хоть на вершине заснеженной горы, хотелось прижаться к его смуглой коже и спрятать лицо в длинных, девчоночьи-розовых волосах, за каждую шутку о которых Грей непременно получал в нос от самого Нацу и подзатыльник от Эрзы, не упустившей возможность прочесть ему очередную лекцию.             Тогда — до распада гильдии и смерти Игнила на своих глазах — Нацу был другим. В его глазах было ебучее солнце, которое, казалось, могло согреть весь мир — настолько большими и теплыми они были. Нацу всегда смотрел на него так — щемяще-нежно, с любовью, когда они оставались одни, и притворяться вечными соперниками с любовью к дракам больше не было необходимости — теперь они могли касаться друг друга иначе, так, как по-настоящему хотелось. Нежно, страстно, чувственно, оставляя на коже друг друга следы совершенно иного характера.             Но теперь… Грей не видел перед собой Нацу. И это же странно, да? Вроде все тот же — ни капли не изменился внешне. Все те же волосы, кожа, губы, нос, даже одежда — ничего не изменилось с той минуты, как они виделись в последний раз…             … кроме глаз.             Потому что теперь там вместо солнца — выжженная пустыня, пустая и душная; кислота, разъедающая на своем пути все, к чему прикоснется. Даже нерушимый лед убийцы демонов, которого Грей пусть и недолго, но упорно тренировал ради одной единственной цели — убить огненного ублюдка Зерефа, раз и навсегда прикончить эту мерзость, задушить собственными руками, в тайне ото всех опасаясь, что его магической силы не хватит.             Грей усмехнулся. Горько так, иронично.             Потому что сил не хватало не его магии — ему самому.             Даже когда его собственные глаза встречаются с пустыней Нацу, и не встречают там ничего, кроме абсолютной, поглощающей пустоты, у Грея нет сил занести руку, нет сил пошевелить языком и сказать хоть что-то.             Он просто не может себя заставить. Или не хочет?             — Ничего не спросишь даже? — спросил Нацу с толикой любопытства, но Грей сразу понял — оно ненастоящее, напускное.             Потому что Нацу плевать, что там Грей думает. Об этом кричало все: тон, поза, взгляд, чуть наклоненная вбок голова.             — А что мне спрашивать? — вздохнул Грей, чувствуя, как внутри него что-то непоправимо рушится.             — Например, как так вышло, что твой парень — величайшее из творений величайшего темного мага? Неинтересно совсем?             Голос Нацу лишился безжизненности, чему Грей рад. Безжизненность сменилась ядом — той самой кислотой в его глазах, которая старается разъесть все, к чему прикасается.             А прикасается она к чувствам Грея. Тем, что принадлежат Нацу.             Не принадлежали. Принадлежат.             Грей же не глупый. Грей знал, что Нацу пытается сделать, понимал с самого начала.             Он пытался Грея от себя отодрать, будто они не проводили каждый день под одной крышей большую часть своей жизни — будто не были половинками друг друга, идеально заполняющими все неровности, сглаживающими углы; будто они не любили друг друга настолько сильно, что Нацу был готов подставить ему что угодно — голову, горло или грудь, чтобы не сражаться с ним; будто Грей не был готов позволить Нацу сжечь весь мир и себя вместе с ним, чтобы не поднимать на него руку.             Грей не глупый. А вот Нацу очень даже — потому что почему-то верил, что это сработает. Что пусть даже холод и яд в его вечно теплых глазах и голосе настоящие, он никогда по-настоящему не захочет его ранить.             — Мне все равно, — тихо сказал Грей.             — Врешь.             — Не вру.             Лицо Нацу исказилось злобой, отвращением. Губы поджались, глаза сузились.             — Тогда ты идиот.             — Может быть.             — Ты должен.             — Никому я ничего не должен.             В голос Нацу пробрались нотки отчаяния:             — Почему?..             — Этот ебаный мир отнял у меня слишком много, — Грей почти рыкнул. — Я больше не позволю этому случится.             Мама, папа, Ур, Уртир, Джувия и теперь, словно вершина этого холодного и сладкого торта — Нацу.             Самое ценное, самое дорогое, что у него было, есть и будет.             Тот, чье сердце он должен остановить, даже если готов вшить ему в грудь свое собственное.             — Даже если за это придется заплатить всеми остальными? — тихо-тихо спросил Нацу.             Грей очень четко представил эту картинку. Реки крови, груды тел, алое небо и полная разруха. Весь мир горит в огне, и только они продолжают стоять — держась друг за друга. Грей режет свой рот об острые зубы, колет кожу об бритвенные ногти.             И почему-то он подумал, что это не такая уж и плохая перспектива. А Нацу понял его. С тихим смешком подошел ближе и осторожно, будто боясь, положил ладонь на щеку.             Она была горячей — самой горячей на памяти Грея. Настолько горячей, что почти сразу началось неприятное жжение, но Грей и бровью не повел.             Ведь Нацу это тот человек, которому Грей готов позволить все. Обнимать себя, как в последний раз, целовать так страстно, яростно и отчаянно — царапая все его тело, прижимать и вжимать, надеясь навсегда запомнить, запечатлеть в памяти. Ведь это же Нацу. Он единственный человек, которому Грей позволил протереть своей голой спиной землю, облить лицо солеными слезами и сбивчиво шептать на ухо «прости меня, прости меня, прости меня».             Ведь это же Нацу. Единственный человек на земле, которому Грей позволил бы заляпать его лицо кровью. Единственный человек, которому Грей позволил вырвать сердце из любимой груди — ведь даже себе Грей этого не позволил.