***
Они играют в любовь. Кавех не то чтобы надеется на что-то большее, просто не верит, что они способны вернуться в прошлое, отмотать время назад, когда они были влюблены так сильно, что это казалось настоящим; сейчас проще просто притвориться, будто они оба в порядке, будто ничего не происходит, будто они не ругаются, стоит им только переступить порог дома. У него уже губы болят от улыбки, которую он натягивает всякий раз, когда кто-то спрашивает, как у них дела, или когда они вдвоём с Аль-Хайтамом появляются вместе где угодно не «дома». Он не знает, зачем это ему, не знает, зачем это им обоим, но они не разговаривают, только продолжают играть свои роли и изображать чувства, потому что это становится удобно. Столько лет безоговорочной любви — начало учёбы в университете, окончание, несколько лет после, работа, — и вот они здесь, в этом участке времени, когда Кавех уже не может отличить, когда они любили, а когда просто думали, что любят. Он сглатывает ком в горле — Аль-Хайтам заходит за ним следом в лифт, — прислоняется спиной к стенке рядом с кнопками номеров этажей и закрывает глаза, вдыхая привычный запах чужих духов и свеженапечатанной бумаги книг и документов — у Аль-Хайтама на работе наверняка опять сломался принтер. Дорога, начиная с порога лифта и заканчивая ей же уже на следующий день обратно, всегда стирается для него в одну сплошную смазанную полосу. Сегодня Кавех целует его в губы, Аль-Хайтам обнимает за талию, они не ужинают, не разговаривают, потому что знают — если начнут, снова поругаются. Одежда становится тяжёлой, мешает, Аль-Хайтам снимает её резкими, но осторожными движениями, рваными, будто не до конца прогружается в их реальности, будто находится где-то ещё, а Кавех притворяется, что не замечает отстранённости, потому что это удобнее, чем выяснять отношения, потому что это не так больно, как услышать горькое «я больше тебя не люблю», потому что он не хочет этого слышать, даже если знает, что это правда. Кавех целует его, целует, целует, целует, надеется, что сможет заставить ни о чём не думать, но, кажется, Аль-Хайтам и так не думает ни о чём — и о нём в том числе. Его ладони, горячие и сухие, царапают безразличием кожу, а Кавех ластится к нему, закрывая глаза и изгибаясь в спине. По груди и животу проходятся короткие поцелуи — вниз, затем наверх. Он распахивает глаза, смотря в потолок, когда понимает, что и сам не лучше: не чувствует ничего, кроме глухой боли, как когда давят на синяк — просто хочет ощутить хоть что-то, кроме пустоты. Движения выверенные и привычные, они обнимаются, неохотно прижимаются друг к другу губами, но Кавех больше не шепчет ему глупости, как раньше, а Аль-Хайтам больше не смотрит на него — они оба отлично играют роли на публике, но друг перед другом маски слетают и они становятся очень плохими актёрами. Деревянные куклы, как бы искусно ни были выполнены, в руках кукловода всё ещё только куклы. Аль-Хайтам приподнимает его над простынями, Кавех гладит его кожу и чуть сжимает пальцами предплечья. Он уверен — если они будут стоять в толпе, то никогда не взглянут в стороны друг друга по собственной воле. Он уверен — их любовь, яркая, эмоциональная, полная азарта, жажды чувствовать, давным-давно уже просто привычка. Он уверен — ещё мгновение, и он окончательно сломается. Сломается так сильно, что не сможет себя починить — и вряд ли захочет. Аль-Хайтам забирается не под одежду, под кожу, в самую душу, заполняет собой всё пространство, касается рёбер, сердца, лёгких, становится его дыханием, бежит кровью по венам, а затем исчезает, оставляя после себя пустоту. Кавех давится тихим стоном от резкого, чуть болезненного движения — и чувствует извиняющийся поцелуй в бедро, но не реагирует, потому что не верит, что это действительно извинения, как и Аль-Хайтам, он уверен, не верит, что Кавеху действительно больно. Только притворство, иллюзия, они оба достаточно взрослые, чтобы делать вид, что могут играть в любовь и что это не будет иметь последствий. Кавех уже профессионал в том, чтобы морочить людям головы в ответ на их вопросы, он так искусно лжёт в толпе, что иногда сам себе верит. В его системе координат существуют только они вдвоём, даже когда они не наедине, есть только они, одинокие, несчастные и отчего-то решившие, что могут потянуть на себе весь мир без толики правды в нём. Кавех почти плачет от обиды и злости, но сосредоточивается на других ощущениях, закрывает своё сознание, отключает сердце — ему приятно, его обнимают, его целуют, чужие руки гладят его ноги, его талию, касаются его шеи, поправляют волосы, а чужой голос не задаёт миллиард неудобных вопросов, от которых он устаёт ещё днём, — и это не любовь. Аль-Хайтам опускается, они ничего не говорят, ложатся друг к другу спинами, и Кавех смотрит в стену напротив, серую, тёмную. Блик луны медленно скользит по однотонному куску обоев. Он каждый раз боится заснуть и проснуться в реальности, в который один из них наконец решился признать, что ничего не чувствует. Он не сможет двигаться дальше, не так, он в клетке Бездны, в бесконечном круговороте страшного сна, который никак не закончится. Время замедляется, растягивается, как пружина, прилипает к потолку, сползает по стене, к холодной полоске света из окна, стекает на пол и касается его души, замершей, обиженной. У Аль-Хайтама горячая кожа, но Кавех ощущает только холод. Ему кажется, будто они расходятся каждый по своим эмоциональным территориям, после того как позволяют друг другу быть вместе ночью. Это их небольшая грань, по которой можно ходить, но которую нельзя переступать. Кавех боится признать, что любовь, в которую он так сильно верил, просто недостаточно сильная, чтобы расти вместе с ними. В первый раз в университет ему уже не пойти, как и не влезть в детский ботинок, как и не взглянуть больше на мир глазами, полными веры в лучшее и глупой наивности, от которой так проще жить. Их история, очевидно, просто не должна была случиться. Просто они никогда не должны были любить друг друга по-настоящему. Он выбирает жажду вместо голода, ставит на паузу мысли и всё равно продолжает думать, приходит домой по вечерам в дом, не наполненный смыслом — и всё это о том, как он устал, о том, что уже не имеет значения ни для кого из них, о том, как они снова становятся незнакомцами. Может быть, и с теми было бы легче поделиться своей болью. Кавех не поворачивается, но слышит свой голос, как из-под толщи ледяной воды, сковавшей всё тело, мысленно умоляющий к нему повернуться — «Я просто хочу никогда тебя не любить». Потому что не может приказать себе перестать. Молча сжимает пальцами ткань одеяла и жмурится, пока под веками от усердия не начинают бликовать белые пятна, и заставляет себя успокоиться. Они не решают проблему, избегают её, как могут, и он должен подчиняться правилам этой новой игры — кто из них первый решится поставить точку и взять на себя ответственность за чужую боль. Кавех не хочет быть первым.***