Всё должно быть не так

Всё должно быть не так. Это началось с простого ощущения, покалывания в пальцах, когда он коснулся руки Хэнка, чтобы передать деньги. Оно не отпускает до сих пор, надулось лампочкой Теслы в ладони, но у Ильи не получается сжать ее в кулаке, остановить, он ловит только пустоту. Он должен был поймать чужое предплечье. Потом появилась горечь. Оттолкнулась от голосовых связок вместо несказанных слов, разлилась по языку, затопила рецепторы. Илья поворачивается к Наташе и чувствует это снова: это она помешала, это она увела его. Если бы не она, он сказал бы: «Поехали с нами?», — и Хэнк бы поехал, он видел ответ в его глазах, только не успел задать вопрос. «А что было дальше?» — спрашивает он у дальнобойщика Славы, который согласился добросить их до Краснодара за десятку и тактично не проявлял к ним никакого интереса. Реплика в правильном месте рассказа, так что Слава продолжает и лениво жестикулирует, оставив на руле только левую руку. В любой другой ситуации Илья бы занервничал, но сейчас безопасность на дороге волнует его в последнюю очередь. Он представляет, как разглядывал бы руки Хэнка на руле мотоцикла, сидя у него за спиной и угадывая, как меняются его мысли — по тому, как он тарабанит пальцами или ослабляет хват. Хэнк не оборачивается посмотреть на родной город в последний раз — потому что крутые парни не смотрят на взрывы, а еще — потому что это больше не дом. В этом городе Хэнку больше нечего делать, ему ведь и деньги Кудиновых здесь никак не помогут. Им обоим нужен новый дом, новая жизнь, новые люди. Глаза щиплет ветер: у Хэнка был только один шлем, и Илья настоял, чтобы он был на водителе. В кабине ветра нет, но глаза щиплет все равно. Всё должно быть не так. И, как на любом неправильном пути, всё складывается слишком просто. За час до Краснодара Наташа договаривается на Авито о съеме квартиры на ночь, владелец только рад взять оплату наличкой. Слава высаживает их на заправке, они заходят в магазин. Илья сгребает еду с полок бездумно, концентрируясь на мыслях о том, что на месте надо будет всё внимательно проверить. Осмотреть помещения, замки, петли. Хорошо, если будет защелка. У него не получается придумать, что делать, если ее нет — он никак не может вспомнить, в какую сторону обычно открывается входная дверь. Спросить, кроме Наташи, не у кого. Но кажется, что она будет смеяться над его переживаниями. Он знает, что ответит: если за ними кто-то погонится, то это будет не отец, который наберет ему от подъезда, позвонит или постучит и будет терпеливо ждать, когда откроют. Если за ними кто-то поедет — это будет Бабич с толпой головорезов и спецов, которые сразу вскроют замок. Илья думает о том, как это предотвратить, всю дорогу до квартиры. Когда получивший оплату хозяин оставляет их с Наташей одних, Илья первым делом плетется в комнату пересчитать подручные предметы, которыми, если что, можно отбиваться. Лампы, вазы, статуэтки — вроде той, что была у отца в кабинете. Полки пустые, на комоде и тумбочках ничего нет, зато есть большая кровать. Она, в отличие от новой жизни, кажется удобной и надежной. Илья пробует продавить матрас рукой, трогает чистое постельное белье и прикрывает глаза почти мечтательно, представляя, как ляжет спать, когда всё проверит. ++++++ Почему-то, когда Илья открывает глаза, он обнаруживает себя в вертикальном положении. На заднем сидении машины, зажатым с обеих сторон охранниками Бабича. Илья пытается проморгаться, чтобы стряхнуть наваждение, и пропускает момент, когда можно было притвориться спящим. Дядя Тема, спереди на пассажирском, замечает его в зеркале и нехорошо улыбается. — Очнулся, соколик? Головушка не болит? Начинает болеть, в затылке, как только он слышит вопрос. Хочется проверить, есть ли кровь, но страшно, что если он пошевелится — соседи пошевелятся тоже. Илья мотает головой. — Ну и славно, хотелось бы обойтись без лишних травм, мы и так все жутко переживали. Думал бы хоть, к кому в машину садишься, а то на дороге всякое случиться может. Дядя Тема прерывается, чтобы убедиться, что Илья всё понимает. Илья всё понимает. — Хорошо, что наш человек оказался, груз доставил, отзвонился, что всё в порядке, а там слово за слово... Илья дергается: — Дядь Тем... — Какой еще «дядь Тем»! Всё, кончился у тебя «дядь Тема»! — Бабич оборачивается, мгновенно багровея, и Илья вжимается в кресло, как будто это поможет. — Руки до воровства доросли, значит, и рот дорос до Артема Валерьевича! Так теперь с тобой общаться будем. — Артем Валерьевич, а Наташа..? — Девочка твоя? Да что с ней станется, Саня ее домой везет, пускай отдохнет после вашей авантюры. Она же не знала ничего, правда? Это вопрос, на который есть правильный ответ, и Илья с готовностью кивает. Бабич немного оттаивает, как будто удостоверившись, что Илья еще не совсем конченный, и продолжает почти благостно: — Да ты и сам не ссы, нормально же всё разрешилось, можно сказать, в семейном кругу. Вот если бы ментов на уши поднимать пришлось, вот это была бы паршивая история. А так — деньги вернули, наследника вернули, мэр счастлив, народ счастлив. Ты же больше такого вытворять не будешь? — Не буду, Артем Валерьевич. Илья понимает, что больше ему и шанса не дадут. Запрут дома, в школу — с конвоем, «из соображений безопасности», и так до тех пор, пока он не перестанет быть нужен. Илья не знает, когда это случится. Илья спросит у Рауля. — Ну и славно. Домой тебя везем, чтоб родители не волновались. Один вопросик там проясним, да и всё в общем-то. — К-какой вопросик? Вы же нас вернули. И деньги вернули. Простите, если там ваши были, я не знал... Бабич отворачивается, устраивается поудобнее, явно выдерживает паузу. Снова поднимает глаза и смотрит на Илью через зеркало. Снова улыбается. — Деньги-то вернули, да только что-то не сходится. Чтоб ты пять лямов за вечер потратил? Не поверю, Илюш, не твой размах. Мы у Стаса, конечно, еще уточним, вдруг он ошибся. Но и ты подумай, что сказать хочешь. Хорошо подумай. Илья опускает голову и утыкается взглядом в собственные руки. Может, удастся увидеть линию жизни, может, удастся нагадать, когда это всё кончится. Но ладони абсолютно гладкие — и это даже не пугает, хотя бы становится ясно, почему у него всё ускользает из рук. Пугает, когда на его ладони ложатся чужие и он тут же чувствует знакомое покалывание. Хэнк. Илья хватается за него: прости. Я не думал, что так... я не думал. Прости, ты ведь этого даже не хотел. Хэнк перехватывает руки, аккуратно гладит его запястья большими пальцами: всё ок. Илье почти хочется улыбнуться, у Хэнка грубые подушечки, и они щекотно проходятся по коже. Еще Илье хочется заплакать. Хэнк складывает вместе указательный и безымянный правой руки, легко взмахивает ими, изображая выстрел, напоминает, что у него есть оружие. Илья глотает всхлип-смешок и прячет страх в кулаки: у Бабича тоже. Хэнк снова сжимает его ладони, и Илья впервые так отчетливо чувствует костяшки собственных пальцев — крепкие и острые, против мягкого, успокаивающего тепла. Илья хорошо подумал. Он ничего не скажет. Илья выдыхает. Ну что ему сделают, не будут же его пытать. Мэр счастлив — народ счастлив. Наверняка они ждут, что он сам на нервах превратиться обратно в послушного мальчика, только этого уже не будет. Не теперь, когда слушаться больше некого. Не после всего, что он видел, слышал и делал последний месяц. Но, когда машина сворачивает на их улицу, Илья понимает, что ошибся: пытка уже началась. Они заезжают в ворота и глушат двигатель. Илья выходит из машины сам, двое из ларца до него даже не дотрагиваются, но стоят рядом наготове — видимо, им сказали, что он может попытаться сбежать. Это как-то глупо, сняли бы с него очки — и он бы сам споткнулся о первую выбоину. Его пробивает то ли на икоту, то ли на смех: ну точно полезный кадр, оптимизатор до последнего. На ступеньках стоит отец, и глупые звуки замирают в горле. Конвой останавливается, не дойдя до дома, прямо на лужайке, и Илья не решается пройти вперед. Вперед проходит Бабич. — Ну вот, Стас, доставили в лучшем виде, принимайте. — Тем... спасибо. Отец выглядит смертельно уставшим, каким-то осунувшимся, почти призрачным, и каждое слово дается ему с трудом. Илье его не жалко. Бабич поворачивается, кивает своему водителю, и тот передает ему рюкзак Ильи. — Деньги тоже при нем были, тут всё по плану. Напомни: мы же тридцать лямов искали, да? Отец неуверенно кивает, как будто не понимает, к чему всё идет, или пытается обмануть сам себя, что не решил уже сдать сына с потрохами. Илья его даже понимает: сам ведь тоже его сдал. — Ну пересчитай тогда, бизнесмен. Бабич кидает рюкзак в руки отцу, но он не спешит открывать его. — Спасибо, Тем... — Пересчитай, — обрубает Бабич и складывает руки на груди, показывая, что с места не сдвинется, пока не увидит очередное падение дома Кудиновых. Это отец тут послушный мальчик. Он кладет рюкзак на столик, открывает его, вытаскивает деньги, садится и начинает считать. Илья хочет напомнить, что в кабинете счетная машинка стоит, но похоже, что это часть пытки — ждать и гадать, какой вердикт ему вынесет самый близкий человек. Только когда купюр остается на несколько сотен тысяч, отец поднимает голову и удивленно смотрит на него. Илье становится плохо: папа правда не понимал. Он поднимается и идет к Илье — не к Бабичу, это заметно, с напускным спокойствием бросает: — Да-да, там всё в порядке. Глупо, это очень глупо. И еще глупее то, как хочется его сейчас обнять, как ощутимо эти слова бьются в барабанные перепонки любовью. Илья еле сдерживает желание зажмуриться, прикинуться ветошью и прийти в себя уже в его объятьях. Дядя... Артем Валерьевич, конечно, преграждает отцу путь и не дает подойти. — Стас, ты уж совсем-то меня за лоха не держи. Правда, что ли, думал, что мы не проверили? Там нет пяти миллионов восьмидесяти тысяч. Ну восемьдесят мы, допустим, простим. А с остальным что делать будем? Отец бледнеет сильнее и слишком долго не находит ответ. Илья прокашливается и, дождавшись, когда Бабич обернется, говорит: — Мне действительно жаль, что я столько потерял. Н-не знаю, может быть, кто-то вытащил в Краснодаре, я был на в-в-взводе и очень плохо следил за вещами. Я отработаю обязательно, если вы согласитесь это считать, н-ну... инвестициями в меня? Отец качает головой, с каждым словом заметнее, что он вообще-то хочет сесть на землю, спрятаться и смотреть куда угодно, лишь бы не на Илью. Бабич хмурит брови, но молчит, давая возможность продолжить. — Я после в-выпуска сразу начну работать у нас, всю зарплату буду отдавать, пока не выплачу долг, — и добавляет для папы: — На заочку поступлю, на бюджет, есть же, наверное, такие программы. Так что диплом у меня тоже будет. Бабич раздраженно цыкает. — Видали, гнида какая? Сразу придумал, как минимизировать ущерб. Думает, что молодец, а отвечать за свои поступки не хочет. Так не пойдет, Илюша. Он подает знак одному из охранников, и тот в один шаг подходит вплотную и давит на плечи. Илья, не успев даже понять, что происходит, опускается на колени. Трава влажная, ткань быстро намокает, холодно. И страшно. Бабич удовлетворенно смотрит сверху вниз. Отец не вмешивается. — А вот теперь поговорим как положено. Бабло кому отдал? Кто там ходит по городу, охуевая от щедрости Кудиновых? — Никто, я же говорю... — Не сомневаюсь. Ну ничего, может, звонок другу? Алмаз, давай его сюда. Илья вздрагивает испуганно и шарит взглядом по двору. Второй мордоворот уходит за дом. Хэнк там? Сердце бьется в нёбо паническим «нет, нет, нет, нет», когда Алмаз выволакивает за собой человека. Человек пытается идти сам, но путается в ногах, падает, и его просто продолжают тащить по земле за руку. Илье кажется, что он слышит хруст плечевого сустава. Человека бросают на газон с другой стороны дорожки, он весь как-то подбирается, поднимается на коленях, опираясь о землю, садится на пятки и смотрит на Бабича. Илья испуганно втягивает ртом воздух: это Рауль. Илья зеркалит его позу, вдруг чувствуя, что почва ушла из под ног и у него совсем не осталось сил. Рауль кашляет, не прикрывая рот ладонью, и говорит хрипло: — Ну зачем всё это? Опять я кого-то не того трахнул? Или весь город решил защищать честь училки? Так у нее и до меня чести не... Алмаз бьет его коленом в лицо и переводит взгляд на Бабича: я правильно сделал? Бабич одобрительно машет рукой: нормально, заслужил. Рауль подставил руку, чтобы не завалиться от удара, и сейчас, в таком положении, еще меньше походит на себя. Илья покрывается мурашками. Как будто именно это самое ненормальное, самое жуткое в сегодняшнем дне. — Ты же с братом напоследок решил поделиться, да, Илья? — интересуется Бабич ободряюще. Он подсказывает правильный ответ, уже второй раз, и это даже слишком просто, но Илья не может произнести это вслух. Он на дуэли, время движется слишком быстро или, наоборот, застывает стоп-кадром из фильма, солнце слепит глаза, и перед ними калейдоскопом — сплошное мертвородящее поле. Он не знает, чего боится больше — что пуля попадет в Хэнка или что пуля попадет в брата. Отца сомнения не мучают. — Тема, он недавно просил деньги, мы с Ильей отказали. Скорее всего, Рауль застал его вчера дома случайно и отнял... — Отец сдвигает брови, придумывает себе что-то реалистичное, во что самому удастся поверить. — ...может, за молчание. Может, просто силой. А всё не взял, чтобы виноват все равно остался Илюша. Илью трясет. Ему тоже не нравится Рауль, но это же... Как с этим жить потом? Илье кажется, что ему будет несложно существовать с Игорем за спиной, забытым и потерянным в море. Илья его не чувствует и не видит — наверное, тогда на пляже часть его, которая должна была нести груз вины, умерла, когда он стоял с дулом у виска. Но с предательством он бы жить не смог. А вот отцу не впервой. Наверное, это становится легче с каждым разом. И Бабич почему-то верит. — Вот это я могу понять, Илюш, слабость-то никому признавать не хочется. Помнишь, я говорил, что это не твой размах? Зато вполне размах Рауля. Ну что, дружок, успел просрать? Долги раздал, наверное, камеры хорошие в свой блядушник заказал, пыточную какую-нибудь оплатил, верно? Ты не молчи, если потратить не успел — так отдай, и вопрос снят. Рауль тяжело дышит и неотрывно, с настоявшейся злобой, не моргая, смотрит ему в глаза. Илья ежится под этим взглядом, но возразить Бабичу не решается. Он знает, что не выстрелит в Хэнка. А в Рауля стреляет не он. Он просто ничего не делает. Рауль цедит сквозь зубы: — Совет директоров решил единогласно, да? Илья вскрикивает от боли. Он чувствует собственным телом, как у Рауля расходятся швы и по коже капля за каплей бежит вниз кровь, обжигая и оставляя горелые борозды. Рауль точно чувствует то же, но вопреки всему почему-то расслабляется и улыбается, светло-светло, Илья не помнит, когда видел его таким и видел ли вообще. От этого света нестерпимо режет в глазах. Бабич командует: «Давай», — и Рауль сгибается от сильного пинка в грудь. У Алмаза тяжелые ботинки, может быть, он специально надевает их на дело. Рауль ложится на землю — это не помогает: он не успевает закрыться от хаотических ударов, которые не предугадать — голова, спина, ноги, корпус, снова туда же. Рауль подтягивает руки к животу, как будто хочет зажать рану, но каждый новый удар не дает закончить движение. Крови очень много, Илья не понимает, это свежая — или и Рауль, и лужайка, и весь двор были в крови всегда. Илья кричит: — Оставьте его! — и добавляет зачем-то: — Неужели вы не видите? Он же мертвый. Всё замирает. Так тихо, что слышно, как часто моргают собственные веки, смахивая слезы, а потом слайды перед глазами начинают сменяться. Картина остается прежней, только Рауль с каждым щелчком затворов-век как будто ставится тоньше. Затем меняется цвет, запах, кожа на лице ссыхается, полотно теряет эластичность и комкается, обнажая глазные яблоки и десна. Илья не понимает, как можно увидеть на этом лице улыбку, но Рауль действительно всё еще улыбается. Он смотрит прямо на него и говорит: — Спасибо. Илья остается один. Бабич подходит к нему вплотную, приходится поднять голову. Из-за запотевших очков Илья видит его разбитым на куски — резкость чередуется с размытием, он никак не собирается в целого человека, и от этого быстро начинает мутить. — Убери тело. Илье кажется, что «тело» — это про него. Но он тут же замечает на оставшемся четким заднем плане, как Рауля цепляют двумя пальцами за глазницы и тащат обратно за дом. Как будто Бабич специально не стал перекрывать ему весь обзор, как будто ему нужно было понять, что теперь, близко-близко, прямо под его окном, будет могильник, фамильная яма. Наверное, нужно и Игоря там захоронить: для отца он явно семьей был больше, чем старший сын. За черепом сухожилия-резинки подтягивают грудную клетку, потом — таз, и облысевшие останки весело подпрыгивают на каждой неровности, как игрушечная гусеница, которую в детстве Илья подарил Боре, потому что любил ее, такую простую и дурацкую, больше всего. Илья дрожит, и на плечо ложится каменная ладонь — то ли успокоить, то ли не дать броситься за братом. Он успел забыть, что всё это время за ним стоял еще один человек Бабича. — Расслабься, Илюш. Всё к лучшему: мусор из дома надо когда-то выносить. Вон и папка твой не против, хоть дышать вам легче станет. Отца Илья не видит, как будто отец весь кончился, когда отвернулся от Рауля в последний раз. Может, и правда отвернулся, ушел — нервы поберечь, они у него ни к черту. Отец подает голос: — Тема, мы закончили, вопрос снят? Как там, «нет человека — нет проблемы». Отпусти Илюшу ко мне. Пожалуйста. Илья поджимает губы, сдвигает брови и смотрит на Бабича пристально, в глазах и в голове проясняется. Он осторожно протягивает руку и трогает его за штанину. Просит: нет. Не отпускайте. Лучше уж здесь, здесь честно. Улыбка на лице Бабича заметно теплеет: он услышал. — Нет. Ребенок еще не усвоил урок, а ему это очень-очень нужно. — Я... сам его воспитанием займусь, — отец пытается говорить твердо, но куда ему, слова орешками стукаются о спину Бабича, как о кирпичную стену. — Воспитал одного уже, все мы твое воспитание видели, тоже сходи да посмотри повнимательней, знаешь, где валяется. Тут мы с Ильей сами разберемся. Илья утвердительно кивает. Ему правда это очень-очень нужно: разобраться самому. Никого больше не подставлять, почувствовать, что он всё-таки что-то может. Ответственность — это же не наказание даже, это подарок. Уверенность улетучивается в следующую же секунду. Бабич приспускает штаны, высвобождает полувставший член — это даже естественно, его наверняка заводит власть, — обхватывает его большим и указательным и начинает лениво двигать рукой. Времени нужно совсем немного — кровь приливает к его паху и к голове Ильи одновременно, гулко и синхронно вибрирует в венах на двоих. Илье кажется, что его извилины под давлением выпрямляются и он стремительно теряет рассудок: в этом же нет абсолютно никакого смысла. Зачем ему смотреть на чей-то член? Он набухает, становится толстым и пугающе рельефным, Илья завороженно ловит каждое движение, но уловить смысл все равно не получается. Это же не оружие, это не должно пугать. Бабич не собирается ждать, пока он выйдет из ступора. Дела, наверное. — Помоги ему. До пацана не дошло. Его плечо отпускают, но зажимают нос — как будто даже деликатно — насколько это возможно, когда оправа врезается в лицо, а с правой стороны стекло придавливает веко, — но так неожиданно, что Илья не успевает глотнуть воздуха напоследок. Это за него делает отец — с каким-то испуганным долгим «ах» и оглушающе громко, будто это он стоит за спиной Ильи. Будто это он заставляет его открыть рот, чтобы Бабич толкнулся внутрь. И тогда убирает руку — может, отчаянно хватается за пространство, может, бьет себя по щекам, заводя механизмы истерики. Илья пытается отстраниться, но уже ладонь Бабича ложится на затылок и давит, не позволяя. Горло кипит спазмами, Илье кажется, что он захлебывается подступающей рвотой, но почему-то сквозь шум крови в ушах слышит отчетливо: — Мораль такая: не бери в рот больше, чем сможешь проглотить. А то будет как с братцем твоим. Жесткие волосы щекочут ноздри, когда Илья вдыхает через нос — на выдохе из него тут же начинает течь. — А скорее — так. Ты же всегда хотел походить на Стаса. Илья давится неконтролируемым смехом и чужой плотью, Бабич умело зажимает пальцами мышцу между челюстями, медленно вытаскивает член, и пустота тут же заполняется голосом. Илья смеется, не закрывая рта, из глаз брызжут слезы, из носа на губы стекает соленое, густая, вспенившаяся слюна повисает между ним и Бабичем, пока тот не стряхивает ее и она не шлепается Илье на подбородок. Траурный силуэт отца с прерывистыми завываниями опускается на землю, и вот тогда Илье становится по-настоящему противно. Отца не было за его спиной, отец вообще ни на шаг не подошел ближе. Илья никак не может остановить истерический смех, но кажется, что отец все равно и через него услышит: — Пап, ну ты чего. Видишь: мы на своем месте. Илья берется рукой за член Бабича и, не поднимая глаз, сам тянется навстречу. Бабич не возражает, и Илья плотно смыкает губы, придерживает крайнюю плоть, чтобы впустить в рот только оголенные нервные окончания. Отец блюет в траву, даже не восстановив дыхание, и сипло кашляет. В этом всём правда что-то есть. Илья теперь четко понимает: всё должно быть вот так. Илья ласкает головку языком — отец гоняет по трахее углекислую стекловату из пересохшего горла в ссохшиеся легкие и обратно. Вот так. Илья берет поглубже, постепенно, качелями, разгоняясь и посасывая ствол, — отец скрипит голосовыми связками, как старой дверью, и на землю с него осыпается песчинками выдуманное достоинство, вскормленное ложью. Вот. Так. У Ильи нестерпимо чешутся десна, кажется, что у него больше нет зубов — и это логично: Рауль любил его называть беззубой акулой бизнеса, а Рауль про них понял всё давным-давно. Илья легонько сжимает челюсти на члене, и Бабич стонет в голос: нравится, когда без зубов. Вот. Так. Илья двигается в ритме отцовской паники, всё становится созвучно, судорожные вздохи, которыми не напиться, чередуются со шлепками мошонки по мокрому подбородку, мир пульсирует едино — снаружи и внутри, и ядро этой пульсации у Ильи в гортани. Вот-так-вот-так-вот-так-вот-так. Илья тяжело сглатывает, и оно падает в низ живота, приходится опустить руку, чтобы придержать его, тянущее, почти до болезненности, — и всё вдруг смолкает. Отец кончился — дышал, задыхался и, наконец, сдох. Отца больше нет. Есть только желчь, поднимающаяся из желудка навстречу разлившейся по нёбу сперме. Яркое, кислое, горькое, соленое, блеклое, вязкое встречаются и сплетаются на корне языка. Справедливость на вкус — потрясающая. ++++++ Илья просыпается. Всё в порядке: над ним — потолок, под ним — кровать. Только плечи озябли и не выходит смахнуть сон, веки слушаются плохо из-за высохших соленых дорожек от уголков глаз до висков. Илья пытается зарыться в одеяло целиком, это не помогает: пододеяльник мокрый от пота, наволочка влажная от слюны и от слез, белье липнет к телу противно и стыдно. Илья жмурится и аккуратно поворачивается на бок, приоткрывает глаза: Наташи в кровати нет. Еще бы. Может быть, он говорил во сне? Кричал? Трогал себя или терся об одеяло? А может, притиснулся к Наташе и пытался с ней..? Илья шморгает носом, как можно тише, дышать тяжело, но и выдать себя страшно. Он шарит взглядом по комнате и обнаруживает Наташу на полу. Она сидит на ковре, прислонившись к стене и вытянув ноги, внимательно что-то читает в телефоне. Илья ждет минуту, ворочается — Наташа не замечает его. Илья ждет минут пять — или целую вечность, — Наташа не обращает на него внимания. Может, ничего страшного он и не делал, так, просто тихо поплакал во сне? Эта мысль почему-то не успокаивает, а наоборот, злит и обижает сильнее. Илья ни за что не оставил бы ее один на один с кошмаром, он бы взял ее за руку и помог выкарабкаться из тьмы. Он не смог бы нормально жить, пока не узнает, что ударило по ней так сильно. И это он, сопля! А Наташа могла бы сделать больше. Если бы только она хотела. Если бы только ей было интересно. Илья одергивает себя, заставив вспомнить, что Наташа ведь ничего не знает, разве она может предположить, что с ним происходит что-то всерьез плохое, он же сам ничего ей не рассказал. Илья тут же отвечает: она не спрашивала. Она была занята отцом, Раулем, да чем угодно — только не им. Ей не было интересно — ни когда он горел семейным делом, ни когда догорала его семья. Он виноват в том, что она его не знает, но разве он виноват в том, что она не хотела его узнать? Илья хочет подняться, но ничего не получается: кровать кажется болотом, любое движение отзывается фантомным чавканьем голодной серости. Не выберешься. Илья открывает рот, набирает воздуха — и не может заставить себя сказать Наташе хоть что-то. Он протягивает руку на ее сторону кровати и, зажмурившись, утыкается лицом в подушку. Под ладонью — пустое место. Под ладонью — свободное место. Для человека, который знает его. Для человека, которого тоже бросили одного в кошмаре. Для человека, которого Илья не решился позвать. Наташа тяжело вздыхает — каким-то своим мыслям. Всё будет никак.