"Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою"

Интересно, помнит ли она тот день в октябре тысяча девятьсот четырнадцатого, когда мы впервые увиделись, столкнулись практически? Помнит, наверное, стихотворение написала даже. Мне не посвятила. У неё, конечно же, муж. Иногда мне его убить хочется, а её увезти далеко-далеко, где ни одной живой душе ничего про них не будет известно, где по утрам за чашкой кофе не читают её стихов. А здесь у неё доченька, Ариадна. Девочка с именем чудным, не ребёнок будто, куколка из дивного тонкого фарфора. Марина и ко мне относилась почти как к ребёнку. Волновалась, тепло ли мне, в шаль кутала, но смотрела так, как на детей не смотрят, и я будто плавилась под её взглядом. В жарких и тëмных снах мне до сих пор снится то её кольцо, которое она крутила на пальце, явно скучая. Вот она сидит, развалившись в кресле, и кажется, что колечко вот-вот уронит, но нет, снова оно в ладонях, снова на пальце. Вот она поднимается мне навстречу, и кажется, вот-вот обнимет, увлечëт за собой. Я смотрю на неё чересчур дерзко, с вызовом, скрывая своё смущение, а она, поджигая мне сигарету, взгляд прячет. Ей, как никому другому, идёт брючный костюм, да и кажется, что угодно к лицу, будь то платье императрицы или роба арестанта. Хотя, в платьях я видела её нечасто, и они делают её или невозможно красивой барышней, сошедшей с полотен старинных, или неловким подростком, нарядившимся ради забавы в платье матушки или старшей сестры. Что я могла бы дать ей? Дом в Таганроге, где я не была уже... Господи, сколько лет, и столько же, наверное, не буду. Юношеские стихи, той, другой, посвящëнные, все до одного. Может быть, пока непривычный мне православный крестик, спрятанный под блузку с пышным бантом так, что никому не заметить. Как мне хотелось, чтобы она прямо сейчас упрямо и резко за руку меня потянула, чтобы везла на извозчике по Москве, ничего не говоря, не объясняя, чтобы потом, в чьей-то полутëмной квартире позволить ей сорвать блузку, целовать мучительно долго, оставлять едва заметные следы на болезненно бледной коже. Иногда мне хотелось, чтобы она была свободнее, чтобы себя не сдерживала, чтобы позволила поцелуи сменять укусами, а меня доводить до тихих стонов, заглушëнных её ладонью. Кожа мягкая, тëплая, и это чёртово кольцо на пальце, тонкая полоска металла, выходящая меня из душевного равновесия. Хоть бы она его потеряла где-нибудь, хоть бы его стащила горничная или гувернантка, хоть бы оно в сугробы снежные провалилось, вот только носит же, не снимая, и мне кажется, что кто-то третий равнодушно и безжалостно смотрит на нас, отражаясь в тонком блестящем кольце. Мне не хочется её покровительства, не хочу, чтобы в московских салонах узнавали как её протеже, не желаю, чтобы она, пытаясь найти для меня время, отсылала дочку с гувернанткой. И стихи её, чудные, дивные стихи, не обо мне будто, не для меня. Она ведь окрестила их ошибкой сначала, только потом переименовала в "Подругу". Но разве мы подруги, разве дружба связывает нас? Разве мне она не дороже целого мира? Я завидую её мужу, я хочу делить с ней постель, не прячась. Я хочу прикасаться к ней, я хочу засыпать, оставляя руку у неё на груди, чтобы мой образ даже в её сны врывался. Я не стеснялась бы, я не испугалась бы её крика в экстазе, не заставила бы её сдерживаться. Я для неё грех, "ироническая прелесть", экзотическое развлечение. Она придёт к мужу, обо мне расскажет сбивчиво, некрасиво, не так совершенно, как было на самом деле. Она скажет, что любит его, что без него не сможет, что не уйдет никуда и никогда больше, а он улыбнётся, скажет ей, что прощает, снизойдëт до прощения. А она не поймёт, будет рада, станет благодарить. Эти её стихи, красивые до безумия, нежные пронзительно... Рукопись до сих пор на столе, не могу заставить себя выбросить, не могу не касаться страниц, исписанных её рукой. Я знаю, что она не бросит дочь, не оставит мужа, но вечерами, зажигая лампадку, я молюсь Богоматери и пока мало мне знакомому Христу, чтобы однажды Марина на столе оставила кольцо, а под чёрным фаевым платьем прятала мой тонкий серебряный крестик.