Человек или волк?

Учебный год уже начался, а колесо вот-вот, со скрипом, повернётся к Мабону. Студенты возвращаются в спальни своих домов, главы домов — к своим студентам. Можно было бы сказать «всё как и всегда», если бы не одна деталь сильно резавшая глаз — его почему-то не было. Не было его, в моей жизни, поразительно долгое время — чуть больше двух месяцев, на самом деле, хотя ощущалось это именно так. Должно быть, это всегда ощущается так, когда скучаешь. А я, кажется, очень скучал. И хуже того, боялся себе в этом признаться. Боялся, ровно до того момента, пока за несколько дней до Мабона, не увидел в общем зале знакомую макушку. К. сидел за столом Ансуза, завтракал. Как ни в чем не бывало, как будто никуда не пропадал. Вместе со всеми, но на своей волне. А у меня съеденное вставало комом в горле. Липким таким. Даром что кашу я никогда не любил, особенно пшенную. Оставив несчастные попытки насытиться клейкой массой, я встаю со стола. Сначала отнести тарелку, — затем к выходу. Здесь мне больше делать нечего. Главное, не оборачиваться. Иначе заметит. Хотя… он и так замечает. Чувствую этот взгляд всей своей спиной, и делаю титанические усилия, чтобы не повернуться. Нельзя. Не сейчас. Получаю через четвертые руки весточку рунескриптом. Улыбаюсь. Когда мы только начинали общаться, я предлагал передавать послания друг другу зашифрованным способом. Он счёл это глупым занятием, но с тех пор, время от времени, я стал находить в своих вещах, записки с рунической вязью. До лекции у меня даже есть время расшифровать это, и прочитать украдкой: «Поймаю, после занятий. Ваших.» — возбуждение мешается со странной горечью. И ведь поймает же. Чего-чего, а слов на ветер К. никогда не бросал. *** — Ты сегодня человек, или волк? — спросил у него как-то я, на заре нашего знакомства. — А ты сам как думаешь? — холодный прищур, игривая усмешка. Думаю, он и сам не находил ответа на этот вопрос. Зверь мучается в человеческом теле, от невозможности стать собой прежним. Обрести давно забытую жизнь. Человек пытается вернуть свою память, восстановить её по кусочкам. Учится и привыкает быть таким, каков он есть. Человек рассказывает истории. Зверь защищает их. Человек делает ошибки. Зверь за них отвечает. Человек слушает, зверь — прислушивается. И я дорожил обоими в равной степени. И задавал этот вопрос раз за разом, в надежде, что когда-нибудь мы сможем найти ответ на него. В хорошие — почти получалось. В плохие — природа К. брала на ним верх. И дело в том, что он в силу особенностей, и по сути своей не слишком человеческой, обладал уникальным умением. Другие менталисты, (к коим относили и его) называли это даром или врождённой склонностью. Склонностью считывать людей. Случайно. Из этого происходила вторая особенность К. Нелюдимость. Он был замкнут до невозможности, этакого доступного предела, как какой-нибудь древнегреческий философ. Его человеческая натура любила это дело. Ведь говорить К. умел лучше многих: говорить, узнавать, задавать вопросы, слушать, — если слушателем был не он сам. Так что в определенных аспектах жизни конкретного человека, он мог разобраться, не влезая ему в голову. А, вот, зверь человеческим обществом тяготился. Стоило ему обернуться волком, как К. дичал на глазах. Он не оборачивался на самом деле, как оборотни, но в такие дни всегда пропадал где-нибудь в лесу, или, у себя, на Ансузе. Зверь был хищником, и чувствовал, первобытно, оголённо. Зверь хотел присвоить себе предмет интереса, предмет обожания, — и не важно человек был перед ним, или вещь. Потому что в природе, если ты не кроткий ягненок, которого приносят в жертву, ты — тот кто приносит. *** Когда заканчиваются занятия, я выхожу с Альгиза, он уже меня ждёт. Короткий вопрос, вместо приветствия: — Пойдем к могилам? Киваю, потому что давно «их» не навещал. И, когда мы доходим до кладбища, я расположившись немного поодаль от двух каменных надгробий, нахожу в себе силы сказать: — Знаешь, мой главный страх в том, что кто-нибудь узнает, как всё было на самом деле. Он же стоит слишком близко, и кажется, будто бы не расслышал. Это иллюзия. Он поворачивается, чтобы посмотреть мне в глаза: — Что они сделали это сами, а не под империо? — Которое наложил ты. — И что только чудом, к ним не отправился третий, из нашей учебной группы. — Бывшей учебной группы, — улыбаюсь я грустно, — теперь меня чуть ли не проклятым считают, зато ты получил что хотел. — Я не хотел, — он тоже не сразу находит нужные слова, — всмысле не так, и не этого. И теперь расплачиваюсь за это. — Импульсивным обетом служить мне? — подхожу ближе, стараясь не разрывать зрительный контакт. Протягиваю ладонь к его лицу и легонько провожу пальцами по щеке, приобнимая. Так сейчас кажется правильным. — Обетом принадлежать и возвращаться, — он закрывает глаза, — к тебе. *** За два дня до Мабона я встречаю его на опушке, кормящим Фестралов. Интересно, почему они здесь? — Жаль, что ты не видишь насколько они красивые, — произносит он с нежностью в голосе, эту его сторону я наблюдаю редко, — и ласковые. Если не знать, что перед тобой лошадь, хоть и невидимая, то кажется, будто он поглаживает саму пустоту, — в месте, где должно быть, начинается грива. Взгляд полный нежности завораживает. — Ты намного красивее, честное слово, — парирую я, испытывая отчаянное желание оказаться на их месте, — а фестралов я и в книжках посмотреть могу. — Да ладно тебе, — усмехается. — Я серьезно, как тот чья специализация магозоология, могу сказать, что ты лучше любой твари из учебника. — Даже самой редкой? — Даже самой редкой, — киваю утвердительно, — ты холоден внешне, но рядом с тобой я чувствую тепло, как от феникса. Твои истории о прошлом пленяют как пение Сирин, но я боюсь прикоснуться к тебе лишний раз. — Потому что я кажусь ядовитым как акромантул, — считывает он мою мысль, а карие глаза наполняются поволокой. — Извини, — делаю робкий шаг вперёд, — плохая ассоциация… думаю, ты больше похож на аконит, его черные цветы ядовиты, редко уживаются с кем-то ещё, и растет он только во влажных местах, богатых перегноем… — Например, на кладбищах? — он тоже делает пару шагов в мою сторону. — В том числе, — тяну руку и делаю ещё один шаг уже смелее, мы оказываемся почти в плотную, — оно нарушает ритм сердечных сокращений, но кроме яда из него делают и обезболивающее. Он перехватывает её за запястье, резко потянув на себя, ещё момент и я отказываюсь в его объятиях. Но этим он не ограничивается, жадно впиваясь в мои губы, стоит им соприкоснуться. Он отравляет меня своим ядом, и я не сопротивляюсь. Я повышаю ставки, отвечая поцелуем на поцелуй, давая ему возможность понять, что я теперь такой же как он, а он ещё долго не выпускает меня из своих объятий. Ластится ко рукам как покорный зверь. Совсем домашний, как те животные, которых ты, будучи на Альгизе, приручаешь в союзники, ещё на младших курсах. Только этот не забудет и через месяц, навещай ты его или не навещай. И дело, кажется, не только в обете. Он шепчет: «Я буду для тебя кем угодно, только ты не бросай». Мне хочется мрачно пошутить, что бросить его я всё равно не могу, это квалифицируют нанесением вреда магическому существу. Он смеётся. Меня вдруг накрывает странной помесью эйфории, радости и тепла. Чувство это очень светлое, разливается по венам патокой, и мне кажется, что я перестаю себя контролировать. Оно опьяняет, порождая мешанину в голове, из которой я выхватываю два слова «Я люблю», и чуть было не произношу вслух. Он замечает. — Что с тобой? —смотрит внимательно, но в голову лезть не торопится. — Я думаю, нам пора, иначе мы опоздаем на ужин, — говорю первое, что приходит в голову. Он замечает, но решает подыграть: — Мы уже опоздали. — Тем более, надо поторопиться, — потрепав его по волосам, я поднимаюсь. — Если там что-то осталось, — поднимается следом. — Я поделюсь с тобой своей порцией. — Я не хочу чтобы ты голодал, — качает головой, — а ещё я не хочу залезать к тебе в голову, чтобы узнать правду. А в голове у меня полный хаос, и я беру его за руку: — Я ценю это, правда, но пока не могу. Если оно по-настоящему, ты обязательно узнаёшь. Но не сейчас. Его ладонь крепко сжимает мою: — Всё в порядке, я подожду. За день до Мабона он снова уходит в лес, а меня одолевает неизвестная хворь. Сначала это похоже на обычную простуду, такую, которой ты не придаёшь значения. Даже к вечеру, после ужина, когда чувствуешь себя ощутимо неважно. Ночью не лучше. Сомкнуть глаз практически не получается. Больше ворочаюсь чем сплю. Не похоже на меня. Отпрашиваюсь с завтрака, всё равно мне сейчас не съесть ничего. Они, кажется, обеспокоены мной. Днём начинает накатывать жар, я иду к медикам, и канун праздника провожу в каком-то полусознательном на Урузе. Меня накрывает лихорадкой и я говорю вслух какой-то бред. Сколько времени это продолжается, я не знаю. В сознании этот промежуток я прибываю редко, но очнувшись в один из моментов, чувствую себя иначе. Изменился вокруг не я, но обстановка. В комнате было темно, да и вглядеться нормально в таком положении я не мог. Но несмотря на это, разница чувствовалась. Даже явственно ощущалась. Я приподнялся на кушетке, и повернувшись, сперва не поверил своим глазам. Рядом, без движения, почти вплотную лежал он. Я едва слышно произнес его имя. К. открыл глаза, и улыбнувшись, прижал палец к губам: — Тшш, меня здесь быть не должно. — Ты галлюцинация? — не удержался я от вопроса. — В каком-то смысле. — Я всё равно рад тебе, даже если так. — Правда? Ужасно хочется верить что это не мираж, ужасно хочется его коснуться, поэтому я тянусь к знакомой фигуре, а он бережно подхватывает мою руку, сплетая наши пальцы. То же самое ощущение… Тот же самый голос, да что там, даже запах… Если это галлюцинация, то она неотличима от реальности. — Я люблю тебя, — неосторожно срывается с моих губ. Он усмехается, зажав себе рот свободной ладонью: Ты бредишь. Это скоро пройдет. — Это не пройдет, — мотаю головой в сторону. — Всё когда-то проходит, — говорит он, — и у всего есть своё время. Он вдруг поднимается, продолжая говорить шёпотом, но руку не отпускает: — Сейчас, время тебе возвращаться. А мне уходить. Поэтому засыпай. Скоро тебе должно стать лучше, — он достаёт из кармана своих одежд нечто напоминающее своими очертаниями небольшой тряпичный кулёк, и кладет его мне в ладони, — я обещаю. После его ухода я так и засыпаю, не выпуская драгоценную ношу из рук, лишь утром раскрывая, чтобы посмотреть содержимое. Из мешочка мне в ноги высыпаются пару ягод рябины, и я вижу что он заполнен ими до предела. Запустив пальцы внутрь, понимаю, что часть из них всё ещё влажная, как если бы её собирали не больше чем две ночи назад, или даже накануне. И на самой ткани были вышиты какие-то символы, не ясные мне. Но моих знаний, в той же артефактологии, хватило понять, это явно обережная вышивка. Симптомы лихорадки проходят. Я встаю на ноги быстрее, чем должно быть. До моего выздоровления мы так больше и не видимся, но когда меня выпускают, я нахожу его сам. Чтобы поблагодарить за подарок. — Не стоит, — отвечает он, — Ты, моя стая и имеешь власть надо мной, а о стае положено заботиться. Мы сидим в теплицах, которые, по счастливому стечению обстоятельств, пустуют. Зайди сейчас сюда кто-нибудь, и их глазам предстала бы весьма замысловатая картина. И если студент Альгиза в теплицах — вопросов не вызывал, то представитель Ансуза, расположившийся подле него, как раз наоборот. Как минимум потому, что сидел он у ног первого, положив голову к нему же на колени. — Ты не обязан, — говорю вкрадчиво, поглаживая по волосам, — по крайней мере, мне бы не хотелось, чтобы ты воспринимал меня своим хозяином. Не надо. —Нет, — отказывается, — мне не нужна никая мнимая свобода, если ты будешь давать мне свою любовь. Если ты не покинешь, когда я перестану быть тебе дорог. Я не хочу его покидать, пока он снова не станет собой. Точно. И я говорю: — Я не покину тебя, пока мы не найдем ответы, на все твои вопросы. Даже если это будет, не в этой жизни.