Милость правосудия

У герцога крепости Меропид действительно были все шансы сбежать. Сложно сказать, что на самом деле подтолкнуло его на безоговорочную капитуляцию. Просто столкнувшись с Верховным судьей взглядом, он больше не захотел бороться. Он видел себя в отражении грязной витрины напротив, в луже под каблуком сапога и даже в глубине чужих глаз, что внимательно следили за каждым его движением. Он слышал, как в теле его циркулировала кровь, а сердце отбивало неровные ритмы. Он помнит, как человек перед ним не шевелился, не дышал и не старался что-то сделать, вцепившись взглядом в его грязные, покрытые кровью перчатки. Невиллет наверняка дал ему немой шанс отступиться и уйти, убежать, уплыть. Он давал ему фору и совершенно точно не собирался гнаться следом. Наверняка из-за хромоты да неудобной подошвы новомодных сапог. На самом деле, черт его знает. Ризли предоставленным шансом просто не воспользовался. Грустно, грубо, самоуверенно. Теперь он знал, что Меропид для него — рай, до которого больше не дотянуться. За его преступления его отправят на эшафот, и ни одна скотина не вступится. Хорошо было бы, если гильотину заточили хорошо, да лезвия протерли для приличия. Умирать лучше с блеском на конце острой железяки да с глазами, что смотрели бы на толпу если не с презрением и смирением, то азартом. И не суждено было бы жителям Фонтейна знать наверняка: а не задумал ли он чего-то дурного, пагубного? Хотелось суда. В данное время он казался настоящей панацеей. В темнице холодно и грязно. Здесь крысы и острый запах кровавой рвоты. От него хочется избавиться, сбежать, отвернуться, да никуда не денешься. Сосед по камере совершенно точно не собирался прекращать изливать содержимое желудка на пол. Их разделяет стенка: толстая, каменная и отчего-то сильно покоцанная. На камне оскорбления и бесконечный отсчет времени, проведенного здесь, среди каменных срезов и человекоподобного сброда. Отовсюду слышатся крики и стоны. Мужчина в камере напротив бьется головой о ржавые железные прутья, брызжет вязкой слюной и безудержно рыдает. Не все смирились со своей судьбой. С ней на самом деле действительно трудно смириться, когда эта самая злодейка уже собственноручно накинула тебе на шею петлю. Теперь лишь стул из-под ног выбить да посмеяться в лицо тому полудурку, что считал себя выше правосудия. Оно, как оказалось, абсолютно точно умнее тех, кто через него переступил. Теперь осталось лишь молиться и надеяться на милость свыше. В этот удивительно-странный день, вроде как вторник или что-то около того, Ризли впервые смог встать без сторонней помощи. Тело его слабое, но обостренные до предела инстинкты (как странно бы это ни звучало в сторону человека) никак не давали ему перестать вслушиваться в шепот каждого дуновения пронзающе-холодного сквозняка. Сквозь скрип доисторических труб и человеческий рев сложно было различить голос жандарма, говорившего с кем-то благоговейным шепотом. — Мятежник так и не поел? — Ризли подумал, что фатально ошибся, расслышав в говорившем Невиллета. — Нет. Мы приносили ему все то, чем обычно кормим заключенных, но он просто отказывается, а иногда кидает в сотрудников пищей. В последние несколько дней смотрящему надоело столь дерзкое поведение, и он запретил ему приносить хоть что-то помимо воды. Жандарм оправдывался, как мог, голос его совсем немного подрагивал, тогда как в воздухе витали ели уловимые вибрации от активной жестикуляции. — Я вас понял. Благодарю за развернутый ответ, месье… — Рядовой Де Линь. — Месье Де Линь. Прошу впредь воздержаться от любых посягательств на базовые права заключенных. Ваше дело обеспечить их необходимым минимумом, а то, как именно они им распоряжаются, вас касаться не должно. Тихий, уставший голос не мог принадлежать никому иному, как Верховному судье. Его натянутая вежливость и своеобразная, почти неповторимая манера общения не давали узнику ошибиться. Невиллет здесь, снизошел до него в эту низменную грязь и сейчас настойчиво расспрашивает жандарма о его состоянии. Ризли с трудом сдерживает сочащийся сквозь поры стыд. Рука закрывает грязное от сажи лицо. Оно горит от смущения и осознания того, как же жалко он сейчас выглядит. От бывшего лорда крепости Меропид одно название. Сейчас он лишь безобразный узник, худощавый и грязный. Ризли не решился взглянуть на судью. Смотреть в разочарованные глаза того он боле не достоин. И пока Риотесли все больше вжимался в пол, разговор продолжался. — Я могу рассчитывать на уединение с заключенным? Уверен, что добьюсь от него гораздо больше вашего. Не думайте, что я ставлю под сомнение вашу компетентность, но если вопрос можно решить без применения физического насилия, то почему нет? Глубоко вздыхая, жандарм наверняка впустил в легкие воздуха до предела. Ему не составляло труда оставить их наедине. Когда об этом просил лично Верховный судья, решения принимались значительно легче. — Думаю, что вы абсолютно правы. Я не вижу причины ограничивать вас в учинении правосудия. В конце концов, я просто тюремщик. Спорить с вами, а уж тем более запрещать, еще долго будет не в моей власти, — почесав затылок, мужчина лет тридцати усмехнулся, стараясь разрядить чересчур формальную обстановку. Судья абсолютно точно инициативы не одобрил. — В таком случае, месье Де Линь, буду вынужден попросить вас удалиться и по возможности забрать некоторых, — Невиллет на секунду стих, бросая скептичный взгляд на соседние камеры, где, по расчетам Риотесли, творилось настоящее хтоническое безумие, — свидетелей. Нам они ни к чему. Разговор частный. — Вы уверены, что хотите зайти к нему в камеру? Экс-герцог очень вспыльчив. У меня есть опасения, что он может… доставить вам неприятности. Хотя рядовой и высказывался максимально нейтрально, но по тому, как он мялся, подбирая слова, стало понятно почти сразу: Верховного судью пускать в камеру желанием не горят. Случись с ним хоть что-то, достопочтенная госпожа и камня на камне от этого места не оставит. Вылюбленному местной богиней судье было совершенно точно не желательно заходить в камеру к мятежнику, что наверняка только и думал, как до него добраться. Несмотря на это, Невиллет немо стоял на своем, довольно четко давая понять жандарму, чего именно от него ждут. Скрипя зубами, мужчина выудил из кармана брюзжащие ключи, моментально находя нужные. Их лязг больно резанул по ушам всех присутствующих, но вместе с тем почти избавил их от оруще-ноющего мужика напротив. Его увели буквально за считанные секунды, а помещение без него словно выдохнуло. Из-за двери не слышалось ни единого звука. Будто там пропасть, пустота, что сжирает всех туда входящих. Только жаль, что столь сладостное блаженство и торжество тишины не могло длиться долго. Сквозь звенящее беззвучие просочилась тихая поступь выверенных шагов, а потом тюремщик вновь появился из ниоткуда, уводя отсюда еще и безудержно блюющее, поросшее псориазом нечто. Два поворота замка, двенадцать ударов сердца. В катакомбах они теперь одни, не считая редких крыс и тараканов. Ризли позорно отворачивается к стене, прислушиваясь к каждому шороху, к каждой капле горячей воды, движущейся в трубах, к каждому неуверенному шагу. Рассматривая каждый скол на кирпиче, мужчина старается не упустить ничего. Он смотрит на рельеф, проводит по нему огрубевшими грязными пальцами и старается полностью отстраниться от скрипучих поворотов ключа позади. Невиллет явно застыл в нерешительности. Стоя между коридором и камерой, он все не может сделать и шага. Бывшему надзирателю не хочется его подгонять, не хочется его видеть, как не хочется и оправдываться перед Верховным судьей. Мир будто замер, груз ожиданий давит на плечи и тянет ко дну. Заговорить первым что-то невозможное, взглянуть на судью — и вовсе самоубийство. И все же Невиллет заходит, тихо закрывая клетку, а Риотесли и вовсе дышать перестал, чувствуя, что руки немеют. Скрип железа, тихий шаг, колебанье сквозняка, сердце, бьющееся в такт, жар и холод его тела. Отпустит? Нет. Судья схватит его за шею, приложит головой о холодный камень, но ни за что не отпустит. Он уже давал шанс. Абсолютно точно. В тот злосчастный дождливый день Невиллет давал ему возможность сбежать. Он смотрел на него с отчаянием, не двигался с места, но Ризли все равно не воспользовался им. Заминка стала фатальной. Дальше лишь жандармы, скручивающие его конечности, как дыба, удары и огромная гематома на лице от грубости вершителей правосудия. С мятежниками не церемонились. Казнили без суда и следствия. Окидывали тело цепями и кидали на самое дно, с упоением смотря на агонию сквозь прозрачные толщи соленой воды. От напоминаний себе о своей печальной участи Ризли отвлекло аккуратное, невесомое прикосновение к плечу. Судья оказался тих и аккуратен. Дабы не спугнуть узника, юдекс оставался незаметным: за спиной даже дыхания не уловить. Невиллет будто и не верил в то, чего касался собственными пальцами, будто он и не хотел, чтобы это было правдой. Тяжелое молчание угнетало, но заговорить первым — проиграть. И судья позади него позволяет себе это. Мысленно он проиграл еще там, в месте столкновения их непроницаемых взглядов. — Как вы, герцог? Тон спокойный, но что-то надломленное выдавало переживания говорившего. Верховному судье было действительно тяжко начинать разговор. Отвечать хотелось еще меньше, чем здесь находиться. — Никак, месье Верховный судья. Кормят плохо, законы не соблюдают. Ничего вроде нового, а вроде и неприятно, — Ризли цинично усмехнулся, кивая в сторону юдекса. Стало совсем уж невесело, когда Невиллет, тяжело вздохнув, сжал самый край его рваных одежд. — А вы как? Совершенно отвратный вопрос. Им лишь поиздеваться можно, да разбить и без того треснувшее сердце. — Вы попались безмерно глупо. Скажу честно, я в вас разочарован. Для злостного противника власти вы крайне недальновидны. Не было смысла сдерживаться в словах. Души их обнажены. Горечь вытекала из каждого брошенного слова. — К чему этот фарс и оскорбления? Помнится, еще неделю назад вы были обо мне иного мнения. Не побоюсь столь дерзкого высказывания, вы говорили, что любите меня. И даже думать вслух больно. Воспоминания накрывают тяжелым пластом соленой воды. Невиллету абсолютно точно не понравилось его высказывание. — Не смейте, герцог, попрекать меня моими же словами, — Невиллет вжался в его плечо так сильно, что и очередной гематоме появиться не трудно. Но даже это не заставило Ризли посмотреть говорившему в глаза. — Я не отказывался от своих слов. Просто ставить вас выше справедливости не смею. Каждое преступление наказуемо. За каждое свое действие нужно нести ответственность. Вы не уйдете от правосудия, каким бы сильным или же умным вы не были. Оно настигнет вас. От него не сбежать. Сегодня судья удивительно разговорчив. Только сам экс-герцог не был настроен на интенсивную морализацию. Слышать от него нечто подобное — больно. Чувствовать, с какой силой и отчаянием тот сжимает его рукав — больнее десятикратно. — Морали пришел мне читать? — А они вам помогут? На уста Ризли легла легкая ухмылка. Только живот скручивало от тревоги, да стены давили от тоски. Сейчас бы лечь и умереть в объятьях тишины, навсегда позабыв о собственной глупости. — А вы попробуйте. Судя по звукам, Невиллет оскорблен до глубины души столь пренебрежительным и холодным поведением. Пускай ни один мускул не дрогнул на его мраморном лице, внутри полыхало адское пламя. Одно движение — и судья опалит его, оставит ноющий ожог на сердце, а потом уйдет, размеренно топая своими новомодными сапогами. — И не подумаю, — юдекс, наконец, отпустил его, отворачиваясь. — Просто не забывайте Бога своего, а дальше он сам решит, в какие чертоги передать вашу мятежную душу. Ваш разум отравлен сомнениями и недовольством. Зря вы не рассказали об этом раньше. — В таком случае ручались бы вы за то, что переубедили меня? Уберегли от моих революционных наклонностей? Невиллет вновь оскорблен вопросом. Его голос стал более прохладным, в интонациях поселилось напряжение. — Конечно, нет. У вас, герцог, должна была быть своя голова на плечах. Кормящую руку не кусают. Леди Фурина не простит вам этого. Она была довольно категорична в вопросе о вашей казни. Ровно через неделю, на исходе дня, вы будете преданы первозданным водам. Вскочив с места, Риотесли грубо ухватился за фрак судьи. Тот, не сопротивляясь, позволил себе лишь взгляд отвести да прикусить белеющие от малокровия губы. — Простит?! С остервенелой злостью на кончиках пальцев мужчина с силой тряхнул судью, причиняя ему боль. Невиллет хотел скинуть руки заключенного, да не смог. Его тело почти моментально покинули все силы: внутри все скручивалось, лицо горело, в глазах влага, а на языке пустота. — Мне не нужно прощение деспотичного, инфантильного тирана! Не оскорбляйте мое достоинство еще сильнее. Оспорьте хоть одно мое слово, и я сам, не дожидаясь казни, разобью себе об стену голову. Месье Верховный судья! — Ризли небрежно оттолкнул его от себя, вскидывая изрезанные, покрытые уродливыми шрамами руки. — Скажите, что я делаю не так! Вы лишь кукла во власти узурпатора, и вам хорошо. Вы, месье, мне омерзительны. Темная гладь чужого разума оказалась в момент разбита одним единственным брошенным в нее камнем. Не то, чтобы злость накатила, просто судья не мог боле терпеть столь злостного неуважения к себе. Чужие руки оказалась сброшены одним точным выверенным движением. Столкнувшись со льдом в глубине чужих глаз, судья понял, что разговоры бесполезны. Просить экс-герцога выпрашивать у Богини акт милости для жизни опасно. Ситуация отвратная, почти безвыходная. Оставив на лавке принесенную с собой фляжку чая, судья в момент покинул помещение, оставляя позади лишь едва заметный водянистый флер. Ризли почти скулит от злости, руки о стену разбивает. Только ушедший больше не оборачивается. Покидает помещение, будто ему действительно все равно.

***

Весь следующий день шел безудержный ливень. Вода заливала узнику камеру. Сквозь каменные щели в потолке она капала прямо на Ризли. Попадала в глаза и нос, в уши и за шиворот потрепанной некогда белой рубашки. Невиллет так и не пришел. Из разговора охранников Ризли вычленил, что все судебные заседания на сегодня были попросту перенесены. Официальная версия — дождь, что буквально смывал всех тех, кто приближался к дворцу Меромонии. Апокалипсис этого дня запомнится жителям Фонтейна надолго. Так природа не бушевала уже очень давно. Едва ли даже брюзжащий древностью старик припомнит нечто подобное. По отношению к стихии экс-герцог оставался в высшей степени безразличен. Идёт дождь? Ну, это обычное дело. Вот когда в крепости Меропид над головой начинает капать — это серьёзная проблема. На секунду забыв, что крепость сейчас далеко и никогда ему туда не вернуться, Риотесли хотел было позвать кого-то в обыденной просьбе принести чаю. Когда вспомнил о своем положении, осел наземь, мозолистой рукой закрывая горящее от подступающей лихорадки лицо. Чай, принесенный Верховным судьей, он демонстративно вылил, да так, чтобы уходящий в тот момент Невиллет отчетливо это расслышал. Это было больно. Пренебрежение сочилось из каждого взгляда и действия. Оно и не удивительно: экс-герцог способен понять, что предательство ему не простят. Он предал не Бога своего, не Фонтейн и даже не Верховного судью. Он предал Невиллета. Того самого Невиллета, который, скрутившись за столом в три погибели, полусонный, писал письма на дни рождения мелюзин, постоянно теряя очки для чтения. Человека, который от усталости засыпал, ненадолго присев на ступеньках, и периодически приносил ему чай в кабинет, приходя после тяжелого рабочего дня. Того самого, с кем Ризли иногда спал за столом или на ступенях, а бывало, что и на кровати, когда оставались силы донести того до спальни. Того самого, с кем по выходным он разгадывал кроссворд, пока сам судья невероятно долго думал, что именно он хотел на завтрак. Невиллет часто не знал, чего хочет, не понимал шуток и эмоций, не хотел делать бесполезные, по его мнению, вещи. Он будто и не человек вовсе. Будто он отыгрывал эту жизнь, имитировал. При этом с его губ не сорвалось ничего похожего на ложь. Верховный судья и Невиллет — разные люди. Пока один купается в религиозном фанатизме, считая себя верхом правосудия, второй любит выдр и читает детские книги. Пока первый долго рассуждает о методах его казни, второй приносит ему и чай и совершенно точно просит выпросить милость у их Богини. Не напрямую, правда, глазами. Невиллет слишком долго одиноко крутился в спирали из долгих дней, чтобы вновь остаться одному, потому что кто-то решил, что их власть — карикатурная диктатура, что не устраивала и десяти процентов жителей их некогда свободного региона. Ризли лишь хотел освобождения. Хотел. Уже не важно. На исходе недели он будет мертв, и лицо рдеть уже не будет ни от смущения, ни от злости. Глупо было ожидать возвращения судьи после его выходки. Тот наверняка исходится от ненависти и обиды где-нибудь за юбкой своей богини. Она наверняка утешает его, гладит, жалеет, целует, но смеется так громко и надрывно, что в радиусе пятидесяти метров от дворца Меромонии дрожат воды. Госпожа Богиня всегда была благосклонна к своему самому близкому другу. Невиллет заменил ей шута, слугу, отца, мать и любовника, надежного советчика и самого преданного соратника. Едва ли она смогла бы так долго удерживать власть без своего судьи. В головах людей они шли синонимом, как холода и Снежная, как деньги и Ли Юэ, как закон и Фонтейн. Вместе они образовывали почти непобедимый дуэт. Хотя в целом было не совсем понятно, зачем столь идеальному существу дурной Бог. Фурина была для него всем. И не сказать, что Ризли действительно ревновал. Просто принимал Богиню как данное и никогда не препятствовал этому безумию, прекрасно понимая, что без одного и другое едва ли может существовать. Несмотря на все это, он отважился на мятеж. На что он рассчитывал? Непонятно. Хотелось бы свободы побольше, да правил поменьше. Хотелось сбросить с себя ошейник сторожевого пса и полной грудью вдохнуть солоноватый воздух того, что он считал истинным вожделением. Хотелось солнечного света, навсегда покинуть пропахшие сыростью стены крепости и, сорвавшись с цепи, стать обычным человеком. Выкинуть бесполезную чушь в виде Глаза Бога, купить дом на окраине города и, забрав с собой Сиджвин, доживая свой жалкий человеческий век. Забыть противный скрипучий голос Богини, крики узников его крепости и вычурно-вежливый тон Невиллета, рассуждающего о справедливости. Любовь к судье не лишит его свободы, не заставит его сожалеть или принимать необдуманные решения. Она есть, и она никогда не встанет между ним и его главной мечтой. Хотя сейчас подобные рассуждения глупы и бесполезны. Среди горячих труб и текущих потолков, средь криков прокаженных и убогих герцог чувствует себя как никогда паршиво. Он как девица безмозглая: загляделся, замешкался и получается, что умер. На исходе недели его труп будет на самом дне первозданного моря. Окутанный цепями, покоцанный и уродливый, с разошедшимися шрамами и стеклянными потухшими глазами. Именно в таком виде он упокоится средь морских скал, быть может, среди камней. А если совсем уж повезет, его просто обглодают рыбы. Возможно, так от смерти его, глуповатой и совершенно негероической, будет хоть какая-то практическая польза. Остаток дня, проведенный в бесконечной череде размышлений, мужчина не запомнил вовсе. Вроде как жандарм приходил, бросил остроту и кусок грязного, пошедшего плесенью хлеба. Даже не взглянув на столь отвратное унижение, Ризли, лежа на подвесной лавке, отвернулся к стене, в очередной раз разглядывая все неровности и сколы почерневших от времени кирпичей. Время будто остановилось вовсе. Провести здесь еще один день смерти подобно. Вряд-ли он доживет до казни.

***

На третьи сутки после ухода Невиллета стало совсем уж невыносимо. Герцога мучали жажда и голод, фантомные, а может и вполне реальные боли во всех частях исписанного шрамами тела. Бесконтрольный тремор, не дающий даже утереть с лица налипшую грязь. По коже бежали мутные ручейки, опадающие с потолка. Хотелось увидеть хоть кого-то помимо его проблемных соседей. Некогда бьющийся в бесконтрольной истерике мужчина уже несколько часов лежал на полу, не подавая признаков жизни. Ризли казалось, что под ним собралась кровавая лужа. Из-за отвратного освещения было сложно что-то разглядеть. Его второй сосед, некогда бесконтрольно изливающий желудок на пол, сейчас лежал возле входа в собственную клетку. Рука его тянулось к единственному окну, а покрасневшие от перенапряжения глаза все слезились, не давали разглядеть его темных зрачков. По всем камерам разносился тихий, но протяжный вой. Их всего-то четверо на все двенадцать одноместных блоков. Смертную казнь применяют редко. Несколько лет назад на нее был почти наложен мораторий. Неизвестно, какая вода ударила в голову их Богине, отчего она вернула казнь. Пускай этот способ применялся редко — лишь для изменников, шпионов и мятежников. Посягательств на свою власть Богиня не терпела вовсе. Для таких она даже отдельный способ лишения жизни выдумала. Палач лично окутывал несчастного цепями, а потом толкал на самое дно, куда уже никому не добраться. Богиня любила подобные представления. Она смеялась, рукоплескала и подскакивала, вскрикивая от накатывающего экстаза. Она не была жестокой, да и приговоры не выносила. Просто наблюдать любила, кричать утопленнику вслед всякого рода остроты и гадости. Этот день выдался на редкость тихим, относительно спокойным, но угнетающим. Лежать на полу, чувствуя, как продувает поясницу, мучительно. Думать в это время о Сиджвин — смерти подобно. Ее прикосновения и умиротворяющая аура прежде дарили ему какое-то тягучее тепло. На шее все еще горели следы от рук ее, да иглы, что сделали не один десяток стежков, собирая его гортань по частям. День, когда Ризли получил большую часть шрамов, он запомнил. Принято думать, что то дело зубов и когтей монстра, напавшего на крепость. Это являлось правдой в некотором роде. Важнее то, что смутно помнятся миниатюрные пальчики, что орудовали глубоко в его теле, с поразительной осторожностью касаясь мышц, нервов, органов. Девочка никогда не говорила о том дне. Герцог не особо интересовался. Просто совестно было вспоминать об огромных синяках на лице его спасительницы. Мужчина более чем уверен, что оставлены они были именно им в порыве яростной агонии и страшной лихорадки, что еще долго мучила его изрезанное тело. Сиджвин — его друг, его дочь, его спасительница. Самая близкая, но настолько далекая, что и лицо на голодный желудок вспоминается с невероятным трудом. Если бежать из этих катакомб, то ради нее. К черту проклятого сноба, мечты и зазнавшуюся Богиню. К черту крепость, ее обитателей и кучу обязательств перед народом. Ему лишь бы Сиджвин взять, да удачи побольше. Сбежать гонимым сопутствующими водами, навсегда позабыв об этом регионе — никогда не оборачиваться. И все равно, что с ним станет, все равно, что Фонтейн утонет в бесконечном холодном дожде. Они уже будут далеко. Их это касаться не будет. Когда основные двери темниц открываются вновь, Ризли полностью уверен, что это жандармы. Дабы не выглядеть слабым и убогим, он одним движением поднимается на ноги, встав в плотную к решёткам. Хищным взглядом он был готов разорвать любого, кто тут появится. Если повезет, он еще и дотянется. Фантазии рушатся, когда перед ним предстает силуэт Клоринды. Лицо ее — камень, своим едва ли живым, безразличным взглядом она смотрит куда-то в сторону. Она вообще очень редко смотрит на кого-то. То ли страшно ей, то ли противно. По мимике толком не скажешь. Язык тела у нее и вовсе отключен. Женщина будто самый совершенный из автоматонов. — Лори, — Мужчина хватается за решетку подле ее обескровленного безмятежного лица. — Что ты здесь делаешь? Переведя взгляд на другой угол, женщина изрекла почти безразлично: — Я твой палач. Госпожа Фурина была крайне категорична в этом вопросе, — она будто и не дышала вовсе. За безразличием скрывалась всепоглощающая тоска. Ей вновь придется отнять жизнь. У друга. — Какого черта ты попался? Ты мог и дальше заниматься этим, прекрасно скрываясь. В конце концов, ты мог убить всех и сбежать. Ты мог. Не умоляй своих умений. Ризли к тому моменту стало совсем уж смешно. И совестно, и страшно. Фурина интересно выдумала. Наверняка она заскучала и захотела драмы, трагедии, хлеба, зрелищ, чего угодно, избавляющего от скуки. Натравить против него Клоринду было неплохим, но крайне низким решением. Она даже палачом не была. Каждое убийство оставляло на ней глубокие гноящие раны. Лори не хотела убивать. Несмотря на это, она стоит здесь, рассматривает лужи в его камере и, приложившись лбом к железным прутьям, думает о том, как жить дальше. — Во время побега я встретил Невиллета, — он грустно усмехнулся, прикрыв тяжелые от недосыпа веки. — И просто не смог сбежать. Представляешь, Лори? — Он ранил тебя? Обезвредил? — говорила она грубо, при это сложно было не заметить проступившую тень отчаяния в ее голосе. — Он просто посмотрел, — громко щелкнул пальцами Ризли. — Бум. Меня уже уложили лицом в самую грязную лужу города. Клоринда едва слышно ударилась лбом о ржавчину местных решеток. В ее голове попросту не укладывалось то, что она сейчас услышала. Непомерная неорганизованность и глупость. Хотелось пощечину полудурку дать, только рука ее, бледная и тонкая, не поднялась на смертника. Нервно дернув шеей куда-то в сторону, она лишь на по пол пути отдернула себя от кобуры. — Что мне без тебя делать? — Жить? Найти друзей, увлечения, вторую половинку. Лори, столько возможностей, — Ризли едва коснулся пальцами ее белеющей руки. — Отправь меня на эшафот и забудь, будто ничего и не было. Ты сильная, справишься. Клоринда его не слушала. Взгляд метался по полу под ногами, губы нашептывали заученный наизусть кодекс чести, будто в нем она и искала спасение. От обязательств, от себя, от дурной Богини, что решила очень сильно над ними поиздеваться. — Справлюсь. Я отведу тебя на эшафот и лично окину цепями. Но… Девушка впервые перевела взгляд на него, едва ли зная, как закончить предложение. Глаза ее окончательно потухли. Ни единого отблеска чего-то хорошего. Грудь вздымалась, но слова так и не вылетали из-под фиолетовых от матовой помады губ. Мужчина решил помочь ей. — Но? — Но не смогу с этим жить. — Все пройдет, Лори. Уходи. Не стоит созерцать мое убогое заросшее лицо, — грязными пальцами он аккуратно провел по ее щеке, размазывая черноту по белой коже. — Тем более ты запачкалась. Иди умойся. Клоринда одним движением отодвинула его руку от своего лица. — Ты не изменился. Даже на пороге смерти дуришь. К слову, Сиджвин просила привести ее к тебе. Она уже несколько дней сидит под окнами дворца Меромонии, требует встречи с тобой или Богиней. Госпожа даже на порог ее не пустила. Лишь месье Верховный судья периодически приносит ей поесть и гонит домой. Насколько я знаю, она все еще там. Теперь стало действительно отвратно. Сиджвин ждет его, хочет увидеть, но от окружающих получает лишь отказы да насмешки. Страшно становится, зная о ее характере, что она прячет за детской непосредственностью. Она далеко не безобидна. Как бы дел ей не натворить таких, что уже никто не воротит. Хотя существо она вполне разумное, правда, и за пистолет, и за скальпель возьмется одинаково легко. — Не пускайте ее ко мне. Пусть идет домой. Не хочу, чтобы она запомнила меня таким, — одной рукой он обвел свое тело, вторую сжал, дабы не давать волю эмоциям. — Я действительно не хочу, чтобы в ее глазах я выглядел столь жалко. Клоринда в миг помрачнела и, отвернув свой взор на другие камеры, на шаг отступила от решетки. — Не думаю, что ее заботит то, как ты выглядишь. — Меня заботит. Не хочу, чтобы она запоминала меня прокаженным больным холериком, — мужчина протяжно закашлялся, едва не разбивая лоб о железо, сгибаясь чуть больше, чем пополам. — Иди, Лори. Если ты пришла не за тем, чтобы меня отсюда вытащить, то уходи. И спасибо тебе за все. Не держи на меня обид. К мертвым либо хорошо, либо никак. Девушка в миг развернулась. Она хотела уйти безмолвно, подобно Невиллету, но в миг она остановилась, будто бы о чем-то раздумывая. — Если твоя смерть окажется напрасной, мне легче раствориться вместе с тобой в веках. Если обвинения окажутся ложными, я лично выкопаю четыре ямы. Мы будем гнить все вместе. Бог, судья, палач и мятежник. Ризли от удивления даже руку к ней потянул, но женщина ушла, отбивая каблуками строгие ритмы. Картина знакома и печальна. Ноги едва ли могут держать тело, скатываться по стене в лужу на редкость легко.

***

В эту ночь погода в Фонтейне действительно отвратительна. Холодно, как в Снежной, а вместо дождя что-то крайне непонятное. Разносится лишь завывание порывистого ветра и челюстной стук его соседей по несчастью. Вообще странно вышло, что за это время они так и не поговорили. Обычно люди в их ситуации наговориться вдоволь пытаются: исповедоваться или найти хоть какую-то поддержку. Только вот трое мужчин ни разу друг на друга не посмотрели. Ризли не решался начать разговор. Ему это и не надо. Просто тишина добивать начала. Взяла его в тиски и давила на больную голову. По рукам начала расползаться инфекция, некоторые особенно уязвимые участки кожи покрываться язвами, а желудок, судя по ощущениям, вовсе отсох. Голод больше не мучал, все чувства притупились, кроме желания кому-то очень больно врезать, но едва ли у него были силы поднять руку. Вообще дождь перестал лить недавно, но вода с потолка не прекращала капать ни на секунду, будто там, за решеткой, все еще шел безудержный ливень. Когда дверь помещения с камерами отворилась вновь, Ризли уже наверняка знал, кто идет. Шаги разбивал тяжелый, звонкий стук трости, а человек, что так отчаянно на нее опирался, не мог дышать чуть тише. У Невиллета хроническая боль в ногах и спине, у него постоянно ломит кости и хрустит шея. Он опирается на трость со всем неистовством и отчаянием. У судьи слабое здоровье: невесть откуда берущиеся синяки, ссадины и порезы, гематомы. А хуже всего то, что и хромает он с каждой неделей все глубже. Распознать его в бесконечно разной веренице шагов — раз плюнуть. Хотя в его сторону плевать опасно. Не терпит он к себе и тени неуважения, тогда как сам считает, что едва ли заслуживает место среди людей. Он принес двойственный звук других жандармских шагов. Они легкие и выверенные, одинаковые и отточенные до совершенства. Через несколько секунд они действительно появятся в поле зрения Ризли, отточенным движением отопрут соседние клетки и выволокут других заключенных. Его соседи зажимаются и в жалких попытках вырваться стараются сопротивляться, но воля обоих окажется сломана одним единственным точным ударом. Они исчезли за дверью так же быстро, как и появились. В этот раз у Ризли попросту не хватило сил встать перед зашедшим в камеру юдексом. Он остался сидеть опираясь спиной на каменную стену, возложив голову на цепь, что держала его деревянную, прогнившую насквозь кровать. В этот раз судья не казался столь напыщенным, да и вообще выглядел плохо. Он был в неформальной одежде, промокшей насквозь и грязной. Волосы, заплетенные в небрежную косу, струились по правой стороне его худощавого тела. Лицо опухло — то ли от недосыпания, то ли от количества выпитой им воды. В этот раз Невиллет вел себя иначе. Лишь войдя в камеру, он отбросил от себя трость да с надрывным треском высококачественной ткани бросился коленями в грязную лужу под ним. — О, дева святая! Каким же мерзостным и ужасным я предстал перед тобой ранее. Мужчина, не оставив ему и шанса на отказ, хватил его бледные, но покрытые мозолями и шрамами руки, почти не задумываясь, поднося их к губам. Судья смотрел ему прямо в глаза, глубоко-глубоко, насколько только мог сфокусировать взгляд красных, припухших от ненавистных ему слез глаз. — Не сходи с ума. Что с тобой произошло? Не то, чтобы действительно Ризли не знал ответа на банальный вопрос. Взгляд, действия, мимика Невиллета говорили за себя сами. — Мне подумалось, что если я сделаю вид, будто между нами ничего не было, я смогу избавиться от чувства вины. Я хотел избежать ответственности, но одна лишь мысль о тебе заставляет все то, что сокрыто в моем смертном теле, перевернуться. Мне хотелось думать, что нет в твоей смерти вины моей, но вскоре понял, что без посторонней помощи мне в своих чувствах не разобраться. Я несколько дней… — Грел постель своей обожаемой в попытках понять смятения в бурной душе? — яд пропитывал слова насквозь. Слабая челюсть едва могла передать все то, что вертелось на языке. — Я тебя понял, можешь не продолжать. Пыл Невиллета поутих. Глаза и вовсе сделались пастельными. Он отвел взгляд, но, видимо, непроизвольно все же напрягался. — И все же, герцог, сжальтесь надо мной, — сквозь подступающий к горлу ком судья чуть сильнее сжал его немеющую от малокровия руку. — Вы хоть и не мните себя несчастным, но наверняка испытывали к себе жалость. А все, что мне остается — любить вас. Быть судьей и любить вас, мятежника. Быть мерзостным и ненавистным. Любить вас со всем неистовством, чувствовать, что за тень потухшей улыбки вашей отдам я свою кровь, свою душу, свое честное имя, спасение и бессмертие. Жизнь земную и загробную. От слов его сердце устремилось выскочить и упасть в грязную лужу. Мир стремительно сжимался до размеров камеры, и даже звуки замирали, подобно стрелке часов, в ожидании следующей секунды. — Разговорчивый, — Ризли заправляет судье за ухо выбившуюся из спутанной косы прядь. — Ты никогда мне такого не говорил. Если бы я знал, что для этого нужно всего лишь умереть, я сделал бы это намного раньше. Выронив его руки, судья ухватился за его грязное, поросшее щетиной лицо. — Не говори так. Если бы я знал. Если бы я обо всем догадался заранее, я бы нашел компромисс, нашел бы выход. Но сейчас ты здесь, а она там и не хочет ничего о тебе слышать. — А ты говорил? Мужчина стремительно приблизился к нему, заваливаясь на Ризли чуть ли не всем телом. Бледная рука сжимает ткань на его потрёпанной рубашке. Почти с отчаянием. — Не говорил, но госпожа наверняка внемла моим немым прошениям. Едва ли за эти несколько дней я поднимался с колен. Безрезультатно. Пока она ничего не ответила. Лишь сказала, что не простит никого, кто покусился на ее власть, и выслала меня сказать, что переносит твою казнь на исход завтрашнего дня. Обессиленно уронив голову на стену, мужчина бездумно хрустит болящей челюстью. Невиллет перед ним окончательно осел на него, уронил голову тому на грудь. Он ласково проводит грубыми пальцами по полотну волос, чувствуя, как на лицо вновь начинает капать холодная дождевая вода. Юдекс над ним сжимается и едва сдерживает рвущийся порыв выплеснуть наружу внутренне море. Ризли больше не видит. Тяжкий груз смешивает реальность перед ним. Слова теряют смысл. Равнодушие берет верх. Прострация берет верх над измученным разумом. — Гидро дракон, гидро дракон, не плачь. Судье остается лишь вздрогнуть всем телом, да вновь сцепится глазами с мужчиной, потерянным и самую малость разрушенным. — Что? — Ты не знаешь? Есть поверье, что когда в городе идет дождь, значит, что в это время гидро дракон льет над чем-то слезы. Чтобы дождь прошел, нужно лишь попросить дракона не плакать. Мужчина, невесомо касаясь чистой белизны чужих волос, провел рукой от макушки до самого бедра. Усмехнулся, да опять отвернулся в попытках спрятать лицо. Невиллет и вовсе растерялся, почти смущенно заправляя волосы за заостренное ухо. — Правда? Не знал, что кто-то все еще верит в сказки. Это же так… bêtement … — Здесь только в сказки и верить. В ином случае жить стало бы на порядок тяжелей. Знаешь, почитай на досуге парочку. Тебе стоит отдохнуть от всей твоей вычурно-взрослой повседневности. И переставай плакать, — Ризли аккуратно проводит тыльной стороной кисти по блеклому нефриту чужой кожи. Холодная. — Должностные лица не плачут над делами заключенных, но… — Вот ты и не плачь, ma lumière. Я говорил это Лоре и скажу тебе. Забудь меня, выкинь из головы, будто и не было. — Она приходила к тебе? — Да. Ревнуешь? — Конечно, нет. Проявление любых чувств — это прекрасно. Мне тяжко. Я не понимаю и половины того, что дано людям. Едва ли я полноценен, и мне есть место среди вас. Не думаю, что мне стоило даже начинать вас познавать. Вы, люди, такие странные. Ревность? Это определенно последнее, что я смогу когда-либо испытать. Ризли сомкнул слабые руки на чужих плечах, подтягивая податливое тело к себе. Невиллет тянется к его лицу, дабы оставить привычный легкий поцелуй, но мужчина от него отворачивается, одним движением давая понять, что не нуждается в этом. Судья моментально теряется. Ризли хоть и не торопится пояснять, но указывает на лицо почти сразу. — Я грязен, мое лицо ужасно заросло, и что-то мне подсказывает, будто за эти дни я просто подхватил еще с десяток болезней. Не пачкайся об меня, заболеешь еще чем-нибудь. Мужчина посмотрел на него, как на умалишённого, и не послушал его странных предупреждений. Губы опустились на щеку. Юдексу пришлось и вовсе прикрыть глаза от накатывающего смущения. От щеки он оторвался довольно быстро, немного наклонился, пристально заглядывая в самую душу, оставил след на подбородке, а потом в самом уголке чужих губ, что оказались свободны от налипшей грязи да запекшейся крови. — Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Мужчины окончательно потонули друг в друге. Умереть завтра больше не казалось проблемой.

***

В эту ночь Ризли не снятся сны. Несмотря на весь пережитый спектр эмоций, он уснул, почти не думая о завтрашнем дне. Невиллет ушел не скоро. Лишь когда герцог окончательно потерял связь с реальностью, судья не без труда поднялся на слабые, перетянутые тугими сапогами ноги и, с силой опираясь на трость, покинул камеру уже к четвертому часу ночи. Сердце его оказалось на редкость хрупким. В эту ночь оно разбилось, и едва ли с этим можно хоть что-то сделать. Эта ночь удивительным образом влияла на него. Язык оказался распущен, мысли обнажены, маска холодности и отстраненности, слетев на пол, разлетелась на острые осколки. Мужчина упал на них коленями и со следами непрошенных слез унижал свое достоинство, как никогда до этого. Впереди бесконечная вереница безликих дней: смех Богини над ухом, аплодисменты в здании оперы, неприятная шершавость дорогой бумаги, тяжелая боль в руке от количества написанной работы. И больше ничего. Больше не будет тайных свиданий и болючего совместного пробуждения после ночи сна на лестнице, как не будет больше и утреннего чая, коротких поцелуев в горящие от смущения щеки и чего-то похожего на семейные прогулки вечерами. Больше не будет хорошего настроения, объятий со спины и смешно реагирующей на это Сиджвин. Больше ничего из этого не будет. Несколько дней назад Сиджвин, взявшись от отчаяния за пистолет, прострелила судье колено. Это случилось совершенно несуразно и странно. Ее опухшее от слез и порозовевшее от холода лицо не давало ему обмануться. Давясь собственными словами, она требовала что-то сделать, молила поговорить с Богиней, сгладить судьбу ее единственного «родителя». А когда ничего внятного от него не добилась, зажмурилась и, почти не глядя, насквозь прошибла ему ногу. Никто об этом так и не узнал. Невиллет отнес домой ее часом позже. Чувствуя каждую разбитую в ноге кость, он едва сдерживал рвущееся наружу море. Он это переживет. И не такие травмы бывали. Колено — не самое болезненное. Только то, кем именно была нанесена рана, в каком порыве отчаяния заставило его едва не упасть прямо на пороге чужого дома. Сиджвин спала на его руках. Пришлось ей помочь еще и с этим. Оставив ее дома, он как-то странно оглядел тогда фотографии на стенах и комоде. На одной из них они все вместе. Он, Ризли и Сиджвин. Она стояла посередине. На обратное стороне красовалась надпись, будто бы выведенная собачьим когтем: «Ma famille étrange (ne demandez pas) Дождь в городе изливал себя на жителей еще несколько дней, прежде чем судья все же решился прийти к осужденному. Чтобы… Чтобы что? Чтобы дождь лил еще неделю, год. Может, его смерть и вовсе предшествует пророчеству, и именно Невиллет утопит Фонтейн в бесконечных дождях?

***

Этим утром Ризли не проснулся. Не проснулся он и днем. Встал лишь вечером, когда солнце уже утонуло в закатных лучах. Отчего-то его так и не подняли, за ним не явились жандармы. Невиллета тоже рядом не было. Ему осталось около пары часов или меньше. Пускай он смирился со своей судьбой, но, как ни крути, умирать страшно. Он знает это. Боль смерти не сравнится даже с острой болью в висках или пояснице, даже с шумами мигрени и сломанной в осколки ногой. Двести двадцать раз мужчину будто ударили током, а потом вырвали с того света, чтобы он понял и осознал смерть. Он лишь спустя время понял, что его соседей по камерам уже нет. Их увели и, скорее всего, они мертвы. Покоятся в каменных сводах первозданного моря, окутанные ржавыми церемониальными цепями. Скоро он присоединится к несчастным. Не хотелось бы. Да и Сиджвин наверняка расстроится. Вдохнув немного сырого воздуха, мужчина нашел в себе силы обернуться на открывающуюся клетку. На сей раз он не слышал шагов, как не слышал и того, что к нему пришли отнюдь не жандармы. Едва сфокусировав зрение, он обомлел, зажмурился и обомлел вновь. — Великая и великодушная Я откликнулась на единственную просьбу, — богиня вскинула руку, указав на сливающегося со стенкой Невиллета, — его. Да-да, на единственную его просьбу и выписала тебе, — в этот раз рука оказалась у Ризли меж глаз, — акт милости в обмен на долгую, прошу заметить, бескорыстную службу! Возрадуйся, мятежник! Твоя госпожа сегодня в настроении. Секунда осознания — и мир рушится. Даже ответить что-то становится невыносимо. На шее точно повис тяжкий крест. Его вновь оковали, вновь посадили на цепь и, поглумившись над единственной его истинной страстью, не оставили выбора. Хуже смерти — отсутствие свободы. Хуже отсутствия свободы — пожизненное рабство. Акт милости ни черта не милосерден. Он лишь иллюзия спасения, ибо за жизнь свою ты отдаешь себя без остатка. Отдать взамен все. Свою кровь, свою душу, свое доброе имя, свое спасение, бессмертие, вечность, жизнь земную и загробную. Сожалеть, что ты не король, не гений, не император, не архангел, не бог, чтобы повергнуть к ее стопам величайшего из рабов и, наконец, вырваться из порочного круга ее пристального внимания. Отдать кого-то другого, отдать ей все, кроме свободы, и сбежать, не оглядываясь. — С чего такая щедрость? Что взамен? — он был готов к худшему, но худшее уже произошло. Осталось лишь выведать подробности. Фурина присела рядом на корточки, покачиваясь, будто бы думала над условиями прямо здесь и сейчас. Отвратительная беспечность. — Ни-ка-ких! Кое-кто уже заплатил приемлемую цену за жизнь того, кто отвернулся от Бога своего, всадив мне нож в горло! — она щелкнула пальцами в сторону уродливого рваного шрама. — Так что тебе повезло. Но знай, что ты еще до-о-олго, очень-очень-очень долго не высунешься из крепости. Без тебя там скоро все схлопнется. Фурина не ждала ответа или возражений. Она подскочила, сняв шляпу, танцевальными движениями задела Невиллета, а потом просто исчезла. Оставшись наедине с Невиллетом, Ризли не мог понять, чего в нем больше. Злости, разочарования или безразличия. Судья подошел к нему медленно, очень сильно опираясь на трость. Тяжесть чувствовалась в каждом его движении. Едва он согнул колени и потянулся к Ризли, как обессиленно свалился в грязь. Страшно даже помыслить о том, какую цену заплатил судья ради абсолютно бестолкового идиота, заигравшегося в революционера. На шее Невиллета виднеется идентичный шрам, как у богини. Лишь кровоточит он сильней и гнить начинает. Судья хоть и не провел с неделю в заточении в этой отстойной яме, но выглядел не лучше. — Заключенные подняли бунт. Обещали поднять ее на вилы, — шепотом начал Невиллет, не поднимая головы. — Она собиралась казнить каждого, но… Люди, какие же вы интересные существа. Встаете на защиту осужденных смертных, против вечной… — И все? Свобода за бунт? Неужели… Ризли упал на колени перед измученным мужчиной. Его грязные пальцы обхватили лицо судьи, слабо подняли его. По лицу юдекса, непроизвольно катились соленые капли. Только там, за пределами стен темницы не было слышно дождя. — И все. Врëт. Оба застыли. Сквозь ржавые решетки пробивались красные солнечные лучи закатного солнца. В камере смертников лежали двое: мятежник, что вновь падет в объятия своего названного рая, и дракон, проливающий слезы под кристально-чистым небом.