Обниму — и сгорю

      Подъездная дорожка загородной резиденции Прессфилдов залита светом. Помимо изящных кованых фонарей, которые, словно неусыпные стражи, стоят по обе ее стороны, между ветвями посаженных в шахматном порядке акаций натянуты гирлянды с крупными белыми лампочками. Ночное небо, будто юная модель на подиуме, ослепленная мертвенным сиянием софитов, роняет на землю редкие слезы дождя, и оттого на влажных, кажущихся глянцевыми листьях пляшут яркие блики. Одни капли расплываются на красном ковровом покрытии уродливыми темными пятнами, другие — мерно скатываются по стеклам автомобилей и упругим куполам зонтов, которые услужливо придерживают над головами представителей британского истеблишмента ассистенты и охранники. А Рэй, стараясь абстрагироваться от назойливого блеска пайеток и драгоценных камней, невольно задумывается о том, как выглядели бы все эти лорды, леди и пэры, если бы их свита разом исчезла, сколь нелепо им бы пришлось барахтаться в своих кружевах, чтобы укрыться от начинающегося ливня, и в какое жалкое зрелище превратилась бы собравшаяся здесь разношерстная толпа.       Он стоит в некотором отдалении от парадной лестницы, пользуясь возможностью глотнуть еще немного спокойствия, растворенного в летнем сумраке, и, как всегда, курит, не выпуская из поля зрения фигуру Микки. Тот ловко пробирается между группками приглашенных, вероятно, заприметив нужную ему персону, и на ходу успевает обмениваться приветствиями с теми, кто заслужил его милость и покровительство или рьяно стремится быть ему представленным, — даже руки вроде всем пожимает. Большой Дэйв наверняка позеленел бы от злости.       Рэй усмехается, вспомнив о подмоченной репутации этой шишки, и, хотя его не отпускают сомнения насчет того, что щекотливая ситуация разрешится сама собой, сейчас он не желает думать о потенциальных последствиях. Ему вполне достаточно того неутешительного факта, что пройдет минута или две, а потом Микки хватится его, намереваясь отдать очередное поручение, и он будет вынужден покинуть оплот темноты и отправиться в плавание по морю, роль бурных волн которого играют дефилирующие по ковровой дорожке почтенные семейства, а гребешков пены — оборки, шлейфы и все то остальное, для чего в лексиконе Рэя нет удобоваримых литературных выражений.       Он чувствовал бы себя гораздо комфортнее, оставаясь подальше от эпицентра событий — выжидая и наблюдая, как паук, расставивший сети для опрометчивых жертв, которые имели бы неосторожность жестом или словом выразить презрение или раздражение при виде Микки, или стратег, разместивший резные фигурки солдат и артиллерийских орудий на расстеленной карте. Его роль не сводится к выполнению обязанностей телохранителя — для этого с толпой смешались двое ребят, натасканных Тренером, — а быть серым кардиналом одновременно и менее затратно, и более романтично, в стиле этакого детективного нуара. И пушку опять-таки можно при себе держать.       Думая об этом, Рэй рефлекторно проводит ладонью по лацкану пиджака и с тоской вспоминает любимый синий тренчкот с доброй дюжиной внешних и внутренних карманов разного размера. Теплый и непромокаемый, он буквально воплощает все представления об идеальной для Туманного Альбиона одежде и служит первоклассным вместилищем для разнокалиберных предметов из арсенала мафиози, начиная складным ножом и заканчивая наручниками. Однако сегодня его место занимает классический костюм-тройка.       Дизайнерский костюм.       Выполненный из тонкой шерсти в строгом соответствии со снятыми с Рэя мерками, он сидит как влитой и не сковывает движения, а приятно облегает тело, будто вторая кожа. Несомненно, это станет преимуществом при возникновении угрозы, и все-таки Рэй, даже будучи уверенным в собственной физической форме, чувствует себя неуютно. Разумеется, находясь на службе у одного из самых влиятельных людей Лондона, он привык одеваться со вкусом, — не исключено, что и с оттенком шика, — и все же наряды богачей ему не слишком-то подходят. Или, может, он сам не подходит им?       Как бы там ни было, создатель костюма постарался на славу, чтобы тот отвечал чертам характера будущего владельца, и избавил последнего от лишнего дискомфорта. И Рэй уверен — если этому человеку сегодня будет грозить опасность, то изнеженные и заботливо огражденные от жестокой правды жизни аристократы узнают, чего стоит истинный боец, пускай и обряженный как доморощенный отпрыск какого-нибудь дипломата.       К особняку Прессфилдов между тем подъезжает черный тонированный «Роллс-Ройс», и Рэй, делая глубокий вдох, считает до шести, прежде чем выпустить из легких воздух вместе с остатками дыма и расправить плечи. Затем он переводит взгляд на Микки и, встретившись с ним глазами, ловит мимолетный, но отчетливый кивок, мол, пора и тебе вступить в игру. Растерев в пепельнице одинокий окурок, — молодежь-то сейчас все больше переходит на электронные сигареты, изменяя золотым традициям предков, а прочие курят то, крохи чего им вряд ли захочется оставить в публичном месте, — Рэй выходит из тени и, чувствуя на щеках прохладные прикосновения мороси, направляется к Микки. В это же время он не выпускает из поля зрения «Роллс-Ройс», из салона которого степенно вылезает молодая женщина. При виде нее ему кажется, что внутри лопается воздушный шарик, — по крайней мере, по телу проходит рябь волнения.       Сетуя на застилающую стекла очков влажную пелену, Рэй инстинктивно напрягает глаза, чтобы хорошенько рассмотреть гостью, но, в отличие от того, как поступила бы она сама, не придает особенного значения одежде — это для него лишь мелочь, оболочка восхитительного миража. К тому же, как и Мерилин Монро, она даже в мешке из-под картофеля выглядела бы по-королевски.       Впрочем, на мгновение он все же отмечает про себя, что сегодня образ этой женщины, состоящий из облегающего, деликатно приталенного платья прямого кроя и отороченной мехом накидки, отдает чем-то неуловимо винтажным. Надо же, игнорируя эксперименты с яркими неоновыми вставками, экстравагантными вырезами и асимметричностью отдельных элементов одежды, в последнее время преобладающие на подиумах и страницах модных журналов, она предпочла обратиться к своего рода классике. На Рэя это обстоятельство воздействует немного даже утешительно — они оба как будто дистанцированы от общества. Непреднамеренно и непреодолимо.       «А сам ты от нее не дистанцирован?» — предательски интересуется внутренний голос, и Рэя разбирает досада от того, что он больше не может отодвинуть его заодно с вечными вопросами и неприятными в своей нерушимости истинами на задворки сознания. Это раньше они прекрасно уживались — например, подолгу предавались размеренной, почти что ленивой рефлексии в облаке дымного тепла от гриля, пока готовится барбекю, или в натопленной гостиной, когда за окнами слякотно и промозгло, и в плавном течении размягченных виски мыслей обретали гармонию и, кажется, внимали даже музыке сфер, а теперь… Теперь он бодрствует практически всегда, разбуженный фрейдовским инстинктом, и зудит над ухом, словно приставучий комар, подталкивая Рэя — как к пропасти — к идее того, что сегодня ему, верному вассалу, вызывающему у окружающих опаску и, тем не менее, занимающему в социальной иерархии место на порядок ниже, остается лишь урывками наблюдать за этой женщиной, за тем, как с ней обходительно беседуют баронеты и виконты. Он может оказаться лишь возле нее. А с ней — никогда.        В такие минуты, когда душу отравляет горечь уныния, Рэю начинает казаться, что и с Микки он тоже — «возле». На короткой цепи — точно готовый за хозяина глотку перегрызть пес, у порога спальни — как предусмотрительно оставленный воителем щит, за спинкой трона — будто невидимый придворным мудрый советчик монарха. Кто угодно: приближенный — но не близкий. Не друг, с которым можно искренне и без обиняков поделиться чем-то, кроме стратегий расширения бизнеса или подозрений насчет верности того или иного подручного, и которому не претит рассказать о собственной философии жизни и о сформировавшейся с годами системе ценностей, куда входит нечто, помимо хруста свежеотпечатанных купюр. А ведь Рэй не сомневается в том, что Микки — куда более глубокий и сложный человек, чем, возможно, хочет казаться. Если даже и в Тренере таится заматеревший интеллигент…       Впрочем, если Рэй — Цербер, неусыпно охраняющий врата, которые ведут в царство его всемогущего государя, то кто она? Персефона?       — Исчезни, — коротко, почти что не поворачивая головы, бросает Микки, когда Рэй, поравнявшись с ним, останавливается возле фонтана с шампанским и окидывает последний показательно заинтересованным взглядом, который, однако, заставляет кружащих неподалеку официантов заволноваться. Соседство коллекционного хрусталя и его угрюмого выражения лица их, вероятно, нервирует. — Среди приглашенных — двое испанских послов, у одного из которых, судя по походке, до сих пор колено не в порядке, — Рэй чертыхается, но, украдкой обернувшись, замечает, что Микки не обеспокоен, а напротив, на мгновение приподнимает уголки губ в саркастической и вместе с тем удовлетворенной улыбке. — Наша маленькая провокация тогда удалась на славу, но, если тебя обнаружат и окажется, что ты на самом деле не тот, чей призрак не дает им спать по ночам, предвидится как минимум международный скандал.       — Прислать замену? — машинально уточняет Рэй и для отвода глаз делает вид, что действительно примеривается к одному из бокалов в середине пирамиды. Извлечь его без обрушения всей конструкции не под силу даже мастеру игры в дженгу. Но пусть лучше официанты запомнят его возмутительное поведение, а не небезызвестного собеседника.       — Нет необходимости, — отмахивается Микки, маскируя отрицательное покачивание головы за приветственным жестом, адресованным кому-то во фланирующей по лестнице толпе. — Здесь столько камер, как будто Голливуд на днях обокрали. К тому же мне нужно нанести визит еще нескольким персонам, репутация которых подмочена достаточно для того, чтобы они приложили все силы к собственной защите от неприятных случайностей. Лучше узнай, почему девочки из мастерской моей жены жалуются на пристальное внимание китайцев. Но пока ничего не предпринимай — подождем.       — Будет сделано, — рапортует Рэй и, выждав еще несколько мгновений на случай новых указаний, отступает в тень пальмы, занимающей весь угол холла. Раскидистая и массивная, для сурового английского климата она кажется неестественно пышущей жизнью, и Рэй прикидывает, не обустроена ли под особняком такая же мини-ферма, какие открывает Микки, — с фитолампами и регуляторами влажности, чтобы заботиться об экзотической красавице именно там, а наверх ее выносить исключительно на время приемов.       Когда Рэй убеждается, что периметр чист и встреча с потомками конкистадоров ему не грозит, то из тени разлапистых ветвей перебирается во мрак под более привычными его глазу деревьями и направляется к парковке. Пестрая процессия гостей по-прежнему продолжает вливаться в распахнутые двери дома, но ее поток постепенно иссякает — как и дождь, который словно решил позабавиться этой ночью. Вслед за сливками английского общества с улицы исчезают и настырные журналисты, и Рэй совсем скоро остается в одиночестве. Дойдя до того места, где он еще недавно курил, предавался неге последних минут спокойствия и даже не мечтал о столь скором избавлении от шума и суеты, он собирается снова затянуться сигаретой, но краем глаза улавливает в сумерках легкое движение, которому вторит переливчатый шелест платья, и инстинктивно напрягается.       — Ну здравствуй.       Рэй на мгновение замирает, заранее зная, что на фоне подступающей темноты сейчас разверзнутся ему навстречу двумя черными дырами глаза женщины, которая и сама подобна загадке вселенной, существующей вне рациональных законов пространства, формы и времени, и которая в представлении не нуждается — для него уж точно. И все же он оборачивается, чтобы выдохнуть тихое:       — Астрид.       Ее присутствие волшебным образом избавляет его от необходимости думать, и поручение Микки незаметно отходит на второй план. Такое впечатление не способны произвести просто красивые женщины, которые могут разве что на минуту-другую приковать к себе восхищенный взгляд и остаться в памяти очаровательной аллегорией изящества и молодости. В сравнении с Астрид они не больше чем певучие иволги, разлетающиеся в разные стороны, под защиту древесных крон, при появлении над лесом вспарывающей небесную лазурь сильными взмахами крыльев орлицы — опасной и в то же время величественной и прекрасной в своей недосягаемой вышине.       — Не ожидала застать тебя здесь, — тягучим и низким, но оттого не менее чувственным контральто произносит Астрид, выпуская сизый завиток дыма, и окидывает Рэя привычным ему тяжелым, дурманящим взглядом. Он спокойно выдерживает его, пускай до конца и не может смириться с тем, что смотрит в глаза худой и потому обманчиво хрупкой женщины, а не видавшего виды десницы такого же преступного барона, как Микки, и старается отгадать, какие чувства прячутся там, в глубине. Если у этой пропасти, конечно, существует дно. — Знаешь, я скучала.       Астрид всегда говорит бесстрастно, практически холодно. И каждый раз, внимая ей, Рэй ловит себя на мысли о том, насколько с ним что-то, должно быть, не так, если именно сказанные в подобной манере слова обезоруживают его и вводят в искушение сильнее, чем соблазнительный шепот вышколенных моделей или кокетливая звонкость голосов герцогских дочек.       Она ведь и в тот раз ответила ему сдержанно — перед тем, как все случилось.       Он заехал в ее студию рано утром, через день после полуночного вторжения с истекающим кровью Банни на руках, которого скосила автоматная очередь отказавшегося принимать власть Микки итальянца — по натуре горячего и безрассудного. И именно босс, получив известие об опасности положения, сбросил им координаты и без лишних объяснений констатировал, что они получат помощь. И ведь получили.       А потом — вроде как и с целью нанести визит под предлогом съема мерок для костюма, и плотно уложив в небольшой кейс два ряда новеньких, свежо хрустящих пачек банкнот в знак благодарности — Рэй задержался в кабинете Астрид и испытал… странное чувство. Смесь вожделения, уважительной признательности и острого желания раскрыть, постичь и овладеть представшей перед ним тайной. Против последнего Астрид и не возражала — по крайней мере, в самом буквальном, приземленном и пошлом смысле, да и то ненадолго.       Тогда же, вальяжно раскинувшись на прохладном кожаном диване, затягиваясь сигаретой и наблюдая за тем, как Астрид с непринужденным, кажется, еще более надменным видом застегивает пуговицы шелковой рубашки и поправляет волосы, Рэй попытался понять, какой характер имеет зарождающаяся между ними связь, — и не сумел. Не дались ему и другие вопросы, число которых удручало своей способностью возрастать и накапливаться — словно бы окружать его. При каких же обстоятельствах Астрид познакомилась с Микки? Чем она была ему обязана, если безоговорочно согласилась на сомнительную авантюру впустить в мастерскую двух незнакомцев, как минимум раз десять нарушивших британские законы — и это за один только вечер? Через что ей пришлось пройти, если она удивительно твердой рукой извлекала из живота Банни пули, падавшие в ажурную чашечку для булавок с громким стуком, подобным ударам набата? И такой ли случайной была авария, которая прошлой весной унесла жизнь ее отца-модельера, не успевшего составить завещание?       — Скучала? Правда? — горько усмехается Рэй и обводит взглядом двор особняка, после чего снова встречается глазами с Астрид.       На ее висках сегодня красуются фигурные завитки волос, плотно прилегающие к коже благодаря лаку, однако ему это кажется редкостной безвкусицей — чем-то ненатуральным и куда менее красивым, нежели в тот вечер, когда Астрид, заканчивая возиться со швами Банни, отирала испарину с облепленного влажными прядями лба.       Астрид в ответ лишь вопросительно вскидывает бровь, будто ее оскорбляет скептицизм Рэя, и тушит сигарету с неожиданно естественным, — лишенным свойственной ей театральности, — утомленным вздохом. А Рэй, уловив это крошечное свидетельство ее человечности и точно уцепившись за него, вдруг представляется себе фокусником, который за веревочку вытягивает из черного цилиндра не воздушный шар и не платок, а маленькую и, тем не менее, непреложную истину. На этом ведь и строится их непрочный союз. Пускай они далеко друг от друга, пускай разделены баррикадами светской жизни, пускай совместимы не лучше пламени и льда — но вместе. И именно потому, что во время первой встречи, когда нависшая над их ближним угроза заставила обоих сбросить маски, они, согнувшись над импровизированным операционным столом, инстинктивно почувствовали и поняли друг друга не в пример более хорошо, чем если бы вели беседу на вечеринке в честь дня рождения того же Микки. А когда оба, измотанные и еще напряженные, встретились взглядами и сошлись во мнении, что опасность миновала, то непроизвольно спроецировали друг на друга ощущение легкой эйфории, пришедшее следом за всплеском адреналина, и как будто обменялись частичками чего-то сокровенного, практически интимного. Того, что теперь, вопреки всему, не хотели отпускать.       Рэй делает навстречу Астрид решительный шаг и, прежде чем она успевает предупредить его намерение, обхватывает ее руками за плечи, утыкается лицом в бархат рассыпавшихся по вороту ее накидки волос, — алчно, по-своему свирепо. С вымученным исступлением мужчины, понимающего, что ему ни за что не удержать женщину, — роскошную, умудренную опытом и не соблазненную капризами богатой жизни женщину, — если она сама этого не пожелает или если вдруг перестанет нуждаться в памяти об искренности того вечера и их неосознанной духовной близости.       Рэй ошибался. Астрид — действительно Персефона. Вот только он — вовсе не страж у ее порога, не Цербер. Он — Аид, уставший в одиночку нести бремя служения на изнанке обыденной жизни и страстно желающий озарить свое мрачное царство теплым, целительным, благодатным сиянием женского присутствия. Даже если ради этого ему придется украсть возлюбленную у целого мира.       Между тем Астрид грациозным движением кладет ладонь ему на шею и медленно поглаживает его по затылку, перебирая недавно подстриженные и оттого слегка топорщащиеся пряди. Что она вкладывает в этот жест: завуалированное предостережение, сдержанную ласку или беззлобную насмешку над ним, рабом ее красоты, — Рэй не способен понять. Зато он кожей ощущает приятный холод серебряных колец, которыми унизаны ее пальцы, и это немного помогает ему остудить голову, найти в себе силы отпустить ее и рефлекторно разгладить появившиеся по его вине складки на платье, стараясь урвать последние мгновения физического контакта, на смену которому приходит всего-навсего зрительный.       В тусклом свете декоративных фонариков глаза Астрид лучатся пристальным, испытующим, отчасти ироничным любопытством — будто бы она не ожидала подобного порыва и теперь, не желая выказывать удовлетворения, с истинно женским лукавством все равно прикидывает, на что еще может рассчитывать. И, глядя в них, Рэй готов простить ей любые прегрешения, лишь бы она всегда смотрела на него вот так — открыто и ни капли не сожалея о том, сколь стремительно и бесповоротно завладела его сердцем.