Ты больше не боишься призраков?

Тихо. Бесконечная россыпь звёзд мирно мерцает в небе, погружая в тишину и во мрак. В небольшом отчуждённом домике тоже тихо, но вовсе не темно: из одного окна пробивается тусклый свет ночника, который помогает закутанному в одеяло мальчишке немного успокоиться. Отец, стоявший на пороге комнаты и наблюдавший за этой немой картиной, был расстроен тем, что тревога вновь заполнила лёгкий прохладный воздух детской комнаты, прогнав сон, который был так необходим его дитя. — Что случилось, Гас? — спокойно, но немного устало говорит он, опираясь на наличник двери, вяло рассматривая растерянные карие глаза, блестящие голубым из-за любимого ночника. В голове Карла уже было множество предположений, почему его сын не спит в такое позднее время, потревожил ли его какой-то кошмар или, может, странный звук — но он всё равно в первую очередь был рад тому, что, судя по всему, пришёл проверить его очень вовремя, когда Гасу было так нужно чьё-то присутствие. — У меня привидение в комнате… — в тонком мальчишеском голосе слышались одновременно тревога, смущение и настойчивость, словно Гас сам не был уверен в том, было ли привидение настоящим, но всё равно считал нужным рассказать об этом своему папе. Мужчина тяжело вздыхает, но на его лице возникает слабая улыбка — его сын в последнее время часто упоминал различных призраков, и эта ситуация уже не казалась такой нетривиальной, хотя Карл на самую малость был удивлён тому, что мальчик был настолько испуган. В целом, готовый шаблон их разговора у него уже был, и он знал, что ответить своему ребёнку. Тихо и аккуратно приблизившись к кровати сбоку, геолог сел на колени, чтобы быть на одном уровне, и положил голову на край кровати. Он нежно полуприкрывает глаза и вздыхает вновь. — Привидений не существует, моя драгоценность. Это плод твоей фантазии, тебе… тебе просто что-то привиделось в темноте. — наблюдая за тем, как тёмные бровки немного хмурятся от слов отца в детском и таком настойчивом неверии, мужчина тихо усмехается. — Мы же уже обсуждали это раньше. — Нет, я видел его! — настойчиво отвечает мальчишка — и, хоть его слова были лишены каких-либо аргументов, Карл уже потратил свою первую и последнюю попытку убедить Гаса в нереальности призраков, и теперь он мог только попытаться развеять сомнения более мягким способом. Более того, каков был смысл спорить с шестилетним ребёнком, который так взволнован темой призраков? — Хорошо. — геолог нежно улыбается лишь краешками губ, поглаживая большим пальцем маленькую ладонь, отчего Гас так слабо, но хитренько улыбается, словно выиграл какой-то очень важный спор — сугубо семейная черта. — я прогоню его, чтобы он больше тебя не тревожил. Где ты его видел? — какой бы глупостью Карл не считал свои собственные слова, в них верит Гас, он правда верит в то, что папа прогонит тревожащее покой привидение, как защитник и охранник сна. — В шкафу… — уже более безмятежно отвечает мальчик, после чего учёный сам поворачивает голову в сторону полуприкрытого шкафа. — Я понял. Дай мне одну минутку, я объясню этому призраку, почему он больше никогда не должен приходить сюда. — мужчина треплет Гаса по голове и, увидев расслабленную улыбку на бледном и словно не по-детски уставшем лице, сам довольно улыбается, вставая на ноги и приближаясь к шкафу. Но ему хватило лишь одной секунды изучения содержимого шкафа, чтобы увидеть большое белое тканое полотно, очень сильно отличающееся от небольшой и далеко не пёстрой одежды мальчишки. Ещё через пару секунд и пару попыток определить это полотно сквозь слабый свет луны, он осознал, что это его собственный лабораторный халат. Удивлённо похлопав глазами, Карл вновь невольно расплылся в улыбке от скромного предположения, что этот халат и есть ночной обидчик; он отходит на шаг назад и берёт «призрака» за рукав, показывая внимательно наблюдавшему за движениями своего отца ребёнку. — Смею предположить, что это и есть призрак? — Ой… — Гас, судя по всему, тоже увидел более реалистичную картину, ощутив глуповатость всей этой сцены. — Прости меня, Гас. — геолог берёт вешалку с халатом и уже полностью показывает его мальчишке, стыдливо пожимая плечами. — Никакого призрака не было, это был мой халат… Почему он находится в шкафу вместе с детской одеждой? Вопрос, конечно, хороший, но Карл и правда понятия не имеет, как это могло произойти. Хотя, учитывая то, насколько сильно он уставал в последнее время, мужчине и впрямь было трудно отдавать отчёт за своё рабочее место и свои вещи. Но это вовсе не страшно, пока это никак не влияет на его сына. И вовсе не важно, где находится этот злополучный халат, пока Гас спокоен и счастлив. Учёный возвращается к мальчику, садясь на колени в прежней позиции, чтобы быть ближе к Гасу. Он испугался обычного халата, который оказался там по вине Карла. Странное чувство. — Больше нет необходимости переживать. Спокойной ночи, милый. — Карл подаётся ещё ближе и целует своего сына в лоб, заставляя того лишь прикрыть глаза и, зевнув, довольно промурлыкать: — Спокойной ночи, папа… — Мы с мамой любим тебя. — мягко и практически шёпотом завершает мужчина, поглаживая Гаса по пепельно-блондинистым волосам, не отказывая себе в немом наблюдении за тем, как мальчик медленно погружается в сон, а его ровное дыхание превращается в мягкое сопение. Тихо зевая, в какой-то момент он встаёт с места и, волоча за собой халат, покидает комнату своего сына, беззвучно закрывая за собой дверь со странной тяжестью на душе.

***

Смотря на абсурдную схему этой станции уже в сотый раз, Карл тяжело вздыхает и сдаётся, осознавая, что разобраться в ней не под силам даже ему. Он окончательно заблудился. Конечно, робот не испытывал какой-либо паники, потому что ему не надо было торопиться возвращаться обратно: электрического заряда хватит на ближайшую неделю, а энтузиазма и вовсе на вдвое больше. Более того, понимание того, что он находится под землёй, даже немного успокаивало геолога, вселяя надежду на скорейшую разгадку. Хоть Карл и не чувствовал и не видел за все эти часы никакой угрозы, в воздухе витало фантомное ощущение чьего-то присутствия. Все механизмы были в норме, но мыслительный процесс шахтёра никак не покидало странное чувство, какая-то подозрительная тяжесть и ощущение чужих глаз на себе. Робот уже был научен, что даже к таким иллюзиям нельзя относиться со скептицизмом, но теперь это уже напоминало старую и теперь довольно вредную привычку, граничащую с тупой беспечностью. Тяжело выдыхая, геолог одним движением выбирается из вагонетки и, делая пару маленьких шагов, садится на ближайшую скамью, смотря в одну точку. Тихо и темно, лишь свирепый громкий ветер создавал атмосферу какой-то постапокалиптической пустоши, а не заброшенной станции метро. Словно это и есть конец, против которого, на самом деле, Карл ничего не имел. Он успел заметить одну примечательную странность: за всё время пребывания мимо него пролетал уже второй шарик. Обычный воздушный шарик. В прошлый раз Карл успешно проигнорировал это, но сейчас, когда он перестал пытаться выбраться из метро, словно муха из банки, и решил всё обдумать и переосмыслить, этот символ оказался скорее не странным, тревожащим или пугающим… а порождающим подавленную ностальгию. Наблюдая за передвижением шарика, иногда похожим на изощрённые толчки из-за сурового ветра, робот невольно вспомнил о своём ребёнке, своём сыне. Лишь лицезрение шарика уже напоминало о Гасе, о его по-детски невинных просьбах купить очередной шарик и его широкой улыбке, когда Карл удовлетворял его просьбу; о маленькой ладони, уверенно сжимавшей ниточку, и вечно пытающемся выскользнуть из хватки воздушном шаре. Робот опускает взгляд, смотря себе под ноги, пока его дыхание становится более нестабильным и глубоким. Столько времени прошло, но до сих пор даже простой ассоциативный ряд причиняет ноющую пассивную боль. Кажется, Карл смог бы сидеть в таком поистине подавленном состоянии ещё долгое время, если бы из не самого здорового равновесия не вывел странный звук за спиной, пародирующий завывание. Когда робот осознал, что этот звук слишком сильно отличается от рутинного ветра, за его спиной раздался резкий вскрик, на который геолог ответил таким же вскриком и резкой дрожью, с которой тот резко встал с места и оглянулся. — Попался! — смеётся юношеский голос, пока его обладатель даже не замечает, как подавленность на лице Карла сменилась сначала испугом, а затем немым оцепенением, не похожим ни на удивление, ни на злость, ни на доброжелательность к испугавшему собеседнику. — Тебе нужно быть осторожнее, незнакомец, призраки бывают очень негостеприимные. Тебе очень повезло, что я не такой. Это его глаза. Гаса. Те же самые до боли знакомые черты лица и уставший взгляд, который Карл видел в последний раз так давно, что даже он уже не способен вспомнить… — Гас?.. — робот шепчет это имя одними губами, поджимая руки к своей груди, пока его взгляд выражает откровенное беспокойство, шок и скорбь. Очевидно, чересчур знакомый незнакомец не понял такой реакции, и лишь тихо цокнул с раздражённой улыбкой: — Откуда ты знаешь моё имя? Думаешь, от того, что ты его знаешь, я исчезну? — мальчишка довольно посмеивается над своими же словами, но когда видит, что геологу вовсе не смешно, а, напротив, он прикрывает рот рукой, пока из его механических глаз выделяются тёмные слёзы, немного хмурится в недоумении, — ты… в порядке? — Я… б-боже, нет, Гас, Гас… — бессвязно бормочет Карл, пока его взгляд метается по всей фигуре его и впрямь живого сына, всхлипывая и хныкая от неверия в происходящее. В целом, почему он должен во всё это верить? Возможно, это лишь одна из миллионных доселе неведомых Карлу программ, встроенных в его механическое тело, которая показывает желанное и помогает одичавшему от горя и одиночества разуму не сойти с ума. А, возможно, это и есть сумасшествие. — Откуда ты знаешь моё имя?.. — юноша наклонил голову, а его брови странно, но так знакомо изогнулись, — Ты, типа… Но шахтёру нет до этих раздумий никакого дела — он тотчас метнулся к своей вагонетке и, от растерянности не подумав даже о том, что он может подозвать «призрака», пытается отодрать намертво приклеенную фотографию — и ему это в какой-то момент всё же удаётся, после чего он тотчас вернулся к вовсе сбитому с толку Гасу, протягивая фотографию ему. Фотографию, на которой запечатлена их небольшая семья из трёх человек, ненаигранно улыбающиеся в объятиях друг друга. Юноша, видя на фотографии своих родителей и, в первую очередь, себя, заметно мрачнеет. — Это… — мальчишка смотрит на единственное материальное доказательство с недоверием, и уже от этого Карлу хочется рыдать взахлёб. Гас поднимает взгляд и медленно шевелит губами, — …кто ты?.. — Ты имеешь полное право н-не верить мне, но, прошу… Я — Карл. Я-я… твой отец. — шепелявый голос дрожит всё сильнее и сильнее с каждым словом, и его обладателю становится всё труднее контролировать свои чувства, мысли и боль на грани обильных слёз, но даже сейчас в его голове метается настойчивая мысль, что его доводы слишком неубедительны, и робот активно пытается вспомнить хоть что-то, яркое отпечатавшееся в постоянной памяти, не забытое путём вмешательства и связанное с тем отрезком жизни, когда он попросту не мог мечтать о большем. Вот небольшой пикник втроём на открытом воздухе, вот он ведёт слегка взволнованного Гаса за руку в школу в первый раз, вот Гас, скромно лепечущий извинение после того, как разбил вазу, вот Гас, рассказывающий новую где-то услышанную страшилку, вот Гас, напуганный очередным кошмаром, крепко обнимает его… всё это вспоминается лишь смутно, но одновременно так остро и назойливо — и именно таким образом Карл вспоминает о случае, который почему-то запомнился ему лучше всего, из-за чего сразу же спохватывается и, пытаясь сдержать всхлипывания, проговаривает быстро и слегка нечётко, — Гас, одной ночью я… я оставил у тебя халат, а-а ты подумал, что это призрак… — через непродолжительную паузу геолог добавляет слезливым шёпотом, замечая, как мальчик начал рассматривать фотографию с ещё большим недоумением, — я умоляю тебя, поверь мне… Может, он и правда сошёл с ума и разговаривает сам с собой в заброшенном метро. — Папа… — наконец сказал Гас, подняв взгляд на едва дрожащего от волнения горе-отца, ждавшего свой вердикт — и, судя по интонации юношеского голоса, в котором больше не было игривости и недоверия, а остался лишь искренний шок, Карл этот вердикт получил. «Призрак» осторожно приблизился на один шаг, даже не переставляя ног, затем на второй, и, оказавшись в детских неощутимых объятиях, едва проходящих сквозь него, шахтёр окончательно убедился в том, что Гас не сказал ни одного лживого слова, и он — самый настоящий призрак. Но сейчас Карла это вовсе не волнует, ему наплевать на скептицизм и своё мировоззрение, ему достаточно понимания того, что его родной сын прямо сейчас перед ним, они в крепких, хотя и буквально холодных объятиях, что они по-настоящему разговаривают и, самое главное, Гас смог ему поверить. Пытаясь обхватить мальчишку и только делая вид, что он это делает, геолог больше не способен сдержать свои настоящие эмоции, копившиеся годами, если не десятилетиями. — Прости меня, прости меня, прости меня… я-я ужасный отец… — тихо шепчет он, чувствуя, как тёмные капли копятся на линзах механических глаз, голос ужасно дрожит, а тело не фиксирует никакого соприкосновения. Робот обнимает ничто, холодный воздух, но всё равно чувствует тепло своего ребёнка, потому что Гас здесь, он снова здесь, стоит прямо перед ним, говорит с ним. Они снова вместе, и, как бы больно от этого не было, каким бы тяжёлым не было очевидное осознание, какая судьба постигла невинного мальчика, от получения долгожданных ответов на миллионы вопросов стало в разы легче. — Папа… — призрак повторяет ещё тише, его голос так незаметно становится завывающе сдавленным. Гас тоже был до невыносимости потерян, разбит и одинок, и Карл понимал это, он видел это и чувствовал то же самое. Он чувствовал то же самое всё это время, пытаясь заглушить душевную рану тонной работы, но, даже не зная, что случилось с его сыном, до этого момента не мог даже представить, каково было Гасу все эти годы, потерявшему свою физическую оболочку, возможность вернуться домой и так и не получившему знание того, что после его пропажи их маленькая крепкая семья навсегда утратила свой уют, свою любовь, свой облик и своё здравомыслие. Всё изменилось бесповоротно и окончательно, без шансов встать на свои места, и от этого становится ещё прискорбнее, и от этого искренние капли слёз продолжают течь, стекая с края каски сразу же на пол. — П-прости меня, я-я не смог… уберечь тебя… — и так нечёткая шепелявая речь срывается всхлипами и тягучими рыданиями, настоящей истерикой, которую подавить шахтёр уже не был в состоянии. Эмоции бушуют в нём, словно кипящая кровь, которой уже давно нет в механическом теле, равно как и его давно едва ли не принудительно забытая любовь к своей семье, своему ребёнку и своей женщине. — прости м-меня, что м-мы не смогли уберечь тебя, Гас… — А где мама?.. — спустя пару тяжёлых секунд слегка настороженно задаёт прямолинейный вопрос юноша, и этот вопрос заставил скулившего робота немного утихнуть и задуматься, нагружая процессор в попытке вспомнить хоть что-то о своей фактически бывшей жене и о матери Гаса. Но ничего так и не приходит в голову — геолог помнит её имя, помнит, какими тёплыми и искренними были их отношения, помнит нежные семейные вечера, но черты её лица и более подробная информация остаются во мраке. Может быть, они даже виделись после того, как Карл стал именно таким, но геолог бы ни в коем случае не узнал её, собственно, как и она не узнала бы его. Они стали незнакомцами по чужой и очень злой воле, но, тем не менее, Карлу, немного отстранившемуся от мальчишки, чтобы посмотреть в его круглое и едва ли затронутое взрослением лицо, всё ещё пытаясь держаться за нематериальное тело, кажется, он даже уверен в том, что в лице Гаса преобладают мамины черты, что его любимая женщина выглядела похожим образом. — Я не знаю… — не находя смысла врать, робот просто удручённо качает головой, пока его истерика становится более пассивной, тихой и преимущественно внутренней, невзирая на всхлипы, рыдания и боль, которые всё ещё активно выплескивались наружу. Гас же даже после такого ответа сохранял своё холодное, но такое болезненное выражение лица. С каждой секундой внутри шахтёра всё больше и больше росло ощущение, что, невзирая на эту роковую встречу, всё уже давно потеряно, разрушено и разбито, и его слёзы в любом случае ничего не изменят. Невольно удивляясь прагматичности и смирённости Гаса, Карл тотчас опускает глаза, ослеплённый смесью из горечи, агонии, внезапного оцепенения и подлого стыда, и переходит на дрожащий шёпот, — я н-не помню… прости меня, моя драгоценность… Что-то резко переменилось, щёлкнуло в голове робота, и он, так и не поднимая взгляда, по причине то ли дрожащих механических ног, то ли очередного припадка паники сел на лавочку поблизости и, склонив голову и прикрыв лицо руками, вновь заплакал. Совсем тихо и незаметно, но всё так же беспокойно, болезненно и тяжело. Стыдно. Ужасно стыдно. Не только потому, что Карл позволяет себе момент слабости прямо перед обликом давно усопшего сына, но и потому, что он слишком долго питал себя глупыми надеждами, и прямо сейчас стал свидетелем того, как их встреча поставила на них жирную точку. До сих пор не верилось в то, что понимание того, что всё не кончено, и понимание того, что всё кончено, пробьют уязвимое сознание в один день, в один и тот же миг, когда геолог поднял взгляд и увидел холодные глаза Гаса. Они были такими по-родному знакомыми, но теперь такими далёкими — они не принадлежали двенадцатилетнему ребёнку, тело которого на долгие годы заточилось в нематериальной оболочке — Гас буквально постарел, и в его глазах читались одновременно стеклянные проницательность, безразличие, смирение. Карлу остаётся лишь гадать, какие страдания пришлось преодолеть его ребёнку, чтобы оказаться здесь, насколько ему было страшно и больно и насколько сильно он просто хотел вернуться домой, не подозревая о том, что от дома ничего не осталось. Невзирая на то, что сейчас они были невероятно далеки друг от друга, как никогда не были прежде, кое-что объединяло их слишком тесно: время, ошибки, смерть и изменения сломали их, и сделали из них лишь едва опознаваемые оболочки людей, едва опознаваемую оболочку семьи. Можно ли считать их семьёй теперь, или же эти густые слёзы на неровном холодном полу напрасны? Мысли проносятся, словно поезда, пока Гас молчаливо подлетает к сгорбившемуся отцу и мягко проговаривает слегка сомневающимся тоном: — Пап, не плачь, пожалуйста… — нежно нашёптывает он, но по-прежнему так по-мёртвому холодно и безразлично, словно Гасу уже было непосильно быть настоящим, словно он и правда лишь плод фантазии Карла, руководимой практически полностью стёртыми воспоминаниями о прошлом. Игнорируя жалкие всхлипы, направленные в никуда, призрак немногословно и лишь едва успокаивающе продолжает, — знаешь, быть призраком не так уж и плохо, я бы сказал, хе-хе, даже очень круто… но иногда скучно… Механические зрачки в оцепенении прожигают грязную неровную поверхность, украшенную узором произвольно падающих слёз, которые остановить шахтёр не был в силах. Он не мог понять, что чувствовать, что обязан чувствовать родитель, увидевший своё дитя вновь: облегчение от встречи, которую он уже давно перестал ждать, раскаяние за все свои ошибки, стыд за то, что бросил на произвол судьбы, растерянность среди миллиардов панических расспросов, боль от понимания того, что его ребёнок, как и он, уже долгие годы мёртв? Карл резко подскакивает на месте и машинально пытается схватить мальчишку за руку, но по очевидной причине та лишь проскользнула мимо. — Пойдём со мной, Гас… позволь мне забрать тебя домой… н-нам столько нужно будет обсудить… — геолог пытается сказать это максимально убедительно и со слабой любящей улыбкой, но лишь от связки этих слов его голос предательски дрожит, а перед глазами всё меркнет, даже понимание того, что его слова имеют столько же веса, сколько и шарик, полный гелия, что он всерьёз пытается установить контакт лишь с оболочкой своего сына, полностью отрицая то, что его настоящая личность, блеск в его глазах, разбитые коленки, горящая огнём улыбка, любознательность, любовь к жизни, любовь к маме и папе, страх призраков — всё это давно сгнило на одной из веток метрополитена. И никто даже не вспомнил об этой гнили. — Я не могу, — Гас грустно отводит взгляд, когда замечает на себе разбитый взгляд отца, — я привязан к этому метро, я не могу уйти. И Карл снова садится на место, но уже молча, не поднимая взгляда и не делая лишнего вздоха. Словно какое-то неведомое короткое замыкание, поразившее всё его тело, его процессор, его мысли и его чувства, которые не положено иметь роботу, но положено иметь человеку. Столько времени прошло зря. В неведении и страхе, в тирании и замалчивании, но в чувстве дежавю и осколках своей любви, которую Карл был вынужден собирать по кусочкам, чтобы не сойти с ума. Почему у него больше не осталось вопросов, но всё ещё так больно? Всё слишком сильно изменилось, они оба успели умереть и переродиться, сломаться и исказиться — и эти деформации были настолько сокрушающими, что их встреча, невзирая на никогда не умиравшую связь, и впрямь не имеет никакого смысла. Робот Карл не имеет никакого отношения к призраку Гасу, призрак Гас не имеет никакого отношения к роботу Карлу. От бессилия едва ли не трясёт, так до невыносимости не верится в то, что больше ничего нельзя сделать, чтобы повернуть время вспять, оказаться в старом уютном доме, увидеть таких дорогих людей живыми и настоящими. Нельзя вернуть к жизни ни Гаса, ни Карла, ни их семью. Теперь слишком поздно. И лучше бы они не встретились вовсе. Робот не чувствует, но замечает, что Гас неловко обнимает его сидящую фигуру, так неловко обвивая руки вокруг тонкой роботизированной шеи, словно верил, что это хоть как-то повлияет на хаос в голове сумасшедшего геолога. — Что такое, папа? Почему ты молчишь? — всё так же неторопливо и спокойно спрашивает юноша чуть над головой Карла, который даже не шевельнулся, хотя безумно хотел сделать хоть что-то. Но сейчас он лишь способен на слабую и до безумия печальную улыбку, руководимую лишь бессилием: — Ты больше н-не боишься призраков. — Карл тяжело молчит, а затем прикрывает лицо ладонью, сомнительным образом удерживая поток депрессивных умозаключений и выводов, которых он достиг всего лишь за долю часа, — Я ужасный отец. Призрак тяжело вздыхает и прижимается к телу робота ещё сильнее, пока тот остаётся неподвижен, заморожен, скован, и из его глаз вытекают последние слёзы под неуловимый гул призрачных поездов. — Я всё равно очень люблю тебя.