***
Теперь это два спинозавра. Они вваливаются со стороны леса, но приносят с собой вонь водорослей и гниющей на солнце рыбы. Запах страха, но он не их. Он ют. И то не всех. С недавних пор на спинозавров нашлась управа. Это всегда начиналось одинаково. Смеркалось. С океана дул прохладный соленый ветер, отгоняя трупную вонь дальше от берега, в лес. Дети кормились тем, что было срыгнуто в гнездо ещё днём: полупереваренными останками, отобранными у жирных черных мух. Листва деревьев шуршала, перешептываясь с притихшими птицами. Порт замирал. И приходили они. Визжали, каждый раз визжали издалека, уведомляя о своем приближении. Возвращались как к себе домой, хотя, возможно, учитывая частоту их пребывания в порту — это и был их дом. Не ют. Юты же, находясь там на птичьих правах, обязаны были исполнять волю настоящих хозяев. Мало кому это нравилось, но в некоторых будило странные желания. Глубинные, мерзкие, они тянулись наружу, выворачивая за собой наизнанку саму суть. Заставляли смотреть во все глаза на изящный изгиб шеи, узкую пасть, ладные лапы, отслеживать взглядом каждую прожилку яркого узора на гребне. Жаждать до дрожи в лапах прощупать каждую из этих прожилок языком. Спинозавры убивали некоторых особо борзых, да, но никогда не делали этого с теми, кого видели не впервые. Это помогало справляться с залётными — косерами, вовсе не немыми, но отвратительно молчаливыми. Хотелось верить, что они молчат, осознавая, какую мерзость творят, нарушая чужой покой, и действуют скорее по наитию, чем по совести. Совести у них явно не было, ровно как и цели в жизни. Идиоты. Она хотела бы выкосить их всех, но у неё не было и нет почти ничего, кроме красноречия и глупой тяги к самопожертвованию. Возможно, именно поэтому, услышав издалека визг спинозавров, она не пугается. Она ждёт. — Ты снова собираешься делать это? — с опаской поглядывая на лежащий в середине порта труп, осторожно интересуется маленькая бурая юта у своей подруги. Подруга задорно блестит зубами — такими же белыми, как и её чешуя. О да. Она собирается. — Я хочу защитить вас всех, и мне нужно научиться их приёмам. Это необходимость, понимаешь? Уютное гавканье доносится с южного крана. Юта лежит на крыше ангара, рассматривая багровеющий закат, и время от времени вглядывается в кромку берега с таким напряжением, что глаза начинают болеть. Она ждёт. Крики не повторяются. Голоса не смолкают. — Нет, ты не понимаешь, всё должно быть по-другому. Здесь не должно никого быть, ты ведь можешь сломаться, ты можешь… ты можешь погибнуть! — бурая нервничает, нарезает крутые круги, вышагивает, и мышцы косыми линиями разрезают контур ладного тела. Красиво. — Когда они придут, что мы будем делать без вас обоих? Что?! — О, — белая хихикает, переступая за заграждение крана. Вы встречаетесь взглядами. — С этими вы справитесь. А с теми — нет. В момент, когда она удачно приземляется на крышу ангара, земля на центральных воротах начинает сотрясаться от тяжкой поступи сразу четырёх лап.***
Это всегда начинается одинаково. Смеркается. С океана дует прохладный соленый ветер, отгоняя трупную вонь дальше от берега, в лес. Дети, жадно чавкая, кормятся тем, что было срыгнуто в гнездо ещё днём: полупереваренными останками, отобранными у жирных чёрных мух. Листва деревьев шуршит, перешептываясь с притихшими птицами. Порт замирает.Они пришли.
С замиранием сердца она рассматривает каждого из них. Отмечает знакомый узор, знакомые формы, знакомую походку. Взгляд — тоже знакомый — прямо на неё. Это всегда начинается одинаково. Они приходят, смотрят. Угрожают. Пытаются напугать. Она боится. Ей мерзко, ей жутко, ей хочется убежать и спрятаться повыше, подальше, там, где они не достанут, но другое желание — иррациональная жажда, рвение, сдержать которое невозможно, тянет её прильнуть к горячему сухому боку и замереть, слушая дыхание столь же размеренное, что и шум прибоя. Они это давным-давно раскусили. Тот, что разговорчивый, задирает голову и смотрит на неё с интересом. С ожиданием. Второй окунает морду в поилку. — Спускайтесь, — предлагает первый, и его предложение похоже на приказ. Возможно, это приказ и есть. Она перехватывает, заигрывает, хотя хочется сразу припасть пузом к земле и отдаться. Она хвалит, ходит по самому краю крыши, мурлычет, потому что кроме красноречия и глупой тяги к самопожертвованию у неё ничего нет. Предложить больше нечего, и она предлагает себя. Они принимают. Стоит только пройти пару шагов, прижавшись брюхом к песку, кровожадный блеск в их маленьких круглых глазах исчезает, вменяя в обязанность появление другого, тоже жадного, но не до крови. Оба этих спинозавра — как и все остальные, должно быть — конченые извращенцы. Единственные, кого они не смогли перемахнуть по задору своих похождений, это портовые юты. И вот они здесь, в порту. И перед ними юта. — Сгодишься только как насадка, — воркует тот, что разговорчивей, и его приятель тут же задирает голову, захлебываясь тихим булькающим смехом. — Может я за тем и пришла. Не может. Так и есть — за тем и пришла. Дальше вербальный диалог как-то не клеится, но движения всех троих говорят — кричат — слишком многое. Это было бы стыдно, если бы было в первый раз. Было бы стыдно, если бы в первый раз было при всех. С каждой крыши, с каждого крана, из каждой щели в их сторону смотрят теперь те, кто мог погибнуть в зубах монстров, так старательно сейчас обнюхивающих их соотечественницу, и не погиб. Смотрят с жалостью. Смотрят с благодарностью. Смотрят даже с ненавистью — наверняка — но плевать на каждый из этих взглядов, потому что у неё перед глазами стоят другие, стоят они, и их взгляды важнее, их взгляды желаннее. Это жадные взгляды, собственнические. Голодные. Они тешат самооценку, и кажется, будто помимо тела, красноречия и тяги к самопожертвованию есть внутри неё что-то ещё. Что-то особенное. Узкая морда тычет в бок, принуждая приподняться. Тут же протиснувшись между лап, спинозавр шумно вдыхает, открыв пасть, и долго держит воздух в себе, потираясь носом почти бездумно о бесстыдно задранный хвост. Второй почти не смотрит на происходящее. Он никогда не присоединяется сразу: то ли тешит своё самолюбие иллюзией выдержки, то ли действительно просто любит подольше потерпеть. Однозначно стимулом его поведения не является страх, потому как против них двоих — да даже одного из них — все портовые юты, вместе взятые, бессильны. Ласк мало. Не хватает. Всегда не хватает, потому она и ждёт с таким трепетом следующей встречи. Непонятно правда, чего конкретно ждёт — от этих ласки, как от пситтаки урона, не сожрали — и на том спасибо. И всё равно ожидание гнёт свою линию, и к моменту, когда он взбирается сверху, прижимая грузно к земле, на песок уже капает вязкая смазка. Это всегда начинается одинаково. Кажется, будто он не войдёт: слишком огромный, слишком толстый, но крохи нежности и терпения, что спинозавр сберёг за весь этот долгий день, позволяют ему проникнуть плавно, до упора. Полностью. Как и в первый раз, он помещается. Как и в первый раз, из обоих вырывается по громкому стону. Как эхо, он прокатывается по всему порту, извергнутый ровно так же из глоток всех остальных ютарапторов. Пищат даже хатчики в клетке, но она, уже вбиваемая в землю монотонными толчками, не слышит этого. Не понимает этого. Не чувствует этого. Не чувствует даже лап: после нескольких мощных фрикций они гудят, как те странные штуки на электростанции, и вскоре вовсе отнимаются. Гудение распространяется: завладевает хвостом, брюхом, сердцем, заставляет дышать рвано, загнанно, хрипло. Ласк по прежнему мало, но они и не нужны становятся, когда всё внутри переворачивается под напором огромного захватчика, под напором соперника, соперника ли? Союзника? Это перестает иметь значение для обоих, и, когда лапы разъезжаются на песке, а подхватывает её не добрый товарищ, а ещё один член, мажущий по морде, становится понятно, что не для обоих. Для всех троих. Неспособная мыслить рационально, она открывает пасть, позволяя вторгнуться в себя физически ровно так же, как они уже давно вторглись духовно. В горло течёт кисло-соленое, терпкое, горячее. Глотку распирает, и приходится вывалить язык, раскрыться пошире, чтобы не оцарапать клыками. Мысли смешиваются в кучу, разрозненными брызгами окропляют закоулки сознания то тут, то там. Фрикции вразнобой, быстрые, грубые, не направленные на удовлетворение её желаний, но тем самым удовлетворяющие их, жидким пламенем разрывают шкуру изнутри, заставляют дышать глубже, реже, но со вкусом. Она чует запах соли и водорослей — запах океана, запах дома — и этого становится достаточно, чтобы кончить. Последнее, что она слышит — это протяжный, леденящий душу визг, напрочь перекрывающий восторженное гавканье ютарапторов. Их голоса отдаляются по мере того, как изнутри всё заливает горячее и липкое, и остается лишь одна мысль, путеводной звездой разгорающаяся в истрёпанном многочисленными терзаниями разуме. Они проживут ещё один день.