Пролог
Летняя пора
Как правило, чем дом больше — тем больше в нём самых занятных закоулков и углов, тем больше в нём стен и тем больше в нём окон, маленьких (для ванных, например), а чаще огромных, и обязательно с тяжелыми бархатными шторами, от которых в дождливую погоду, если их вдруг припорошит водой, исходит характерный запах. А в солнечную погоду — опять же, как правило, — шторы подняты или подвязаны золотистой нитью, в комнаты сквозь стекло льётся свет, хороший такой, теплый свет, она называет его «улыбкой моей мамочки» про себя, чтобы мамочка вдруг ненароком не услышала. Мамочка не будет сердиться, само собой, ведь вечно сердитых женщин мамочками называют очень вряд ли. Но мамочка улыбнётся снисходительно, мол, ну вот, снова у тебя глупости в голове, и поспешно спрячется за книжной полкой или за дверью, оставляя на милость беспощадных тьюторов. И когда сумерки начинают понемногу накрывать собой тот самый свет, она назовет его уже иначе. Она назовет его «улыбкой моего папочки». По сути одно и то же, но разница между этими понятиями для неё широка, точно пропасть. И вот еще что: никогда, ни за что не следует об этой разнице забывать. Ни на секунду. Её отец, её папочка почему-то лихорадочно ползает по полу гостиной, залитому лунным сиянием. Она слышит какой-то приглушенный влажный шорох, словно по начищенному паркету возят туда-сюда намоченной тряпкой. Ш-шух, ш-шух, ш-шух. Её отец не стёр ни одной пылинки в жизни своими руками — значит, вероятно, случилось нечто, что заставило его. Эта мысль пугает сильнее прочего. Наконец, он выпрямляется — прежний или лишь отпечаток себя прежнего, с зажатым под мышкой предметом, который она не в состоянии рассмотреть. Её отец очень высокий, а она очень маленькая, хотя все вокруг обещают, что скоро кости начнут расти, а тело будет тянуться вверх, как растение тянется к теплу. Её отец снимает обручальное кольцо с пальца, пристраивая его в самой середине вращающейся на граммофоне пластинки, не там, где игла скользит по поверхности, но так, чтобы музыка продолжала течь в воздухе. Музыка кажется ей невидимым потоком, уносящим сознание куда-то далеко, на целые мили или дальше. Музыка и женский голос витают поблизости, над ней, под ней и вокруг неё, пока отец вышагивает туда-сюда, пока тень его пальцев лихорадочно дергает перо на шляпе. Туда-сюда, туда-сюда, вот-вот вытащит и сломает острый кончик. Тцк. Сломано. Он подпевает: — …Летняя пора, и жизнь беззаботна… Он подпевает, наклоняясь куда-то за необычайно по её меркам громоздкий журнальный столик, из-за которого торчат стройные женские ноги в туфлях на невысоком каблуке, обнажившиеся из-за задравшегося подола. — …Рыба выпрыгивает из воды, и хлопок созрел… Она представляет бесконечно тянущиеся вдаль поля хлопка, которые беспокоит ветер, и сверкающих чешуей карпов где-то на дне, но эти фантазии не успокаивают, потому что ноги в туфлях на невысоком каблуке еще там, у ног как будто бы есть глаза, они смотрят на неё почти укоризненно, и петь в унисон не получается, хотя ему бы это понравилось. А может, не понравилось бы. Её папочка беспокоится, мечется туда-сюда встревоженным, если не перепуганным зверем, и холод растекается где-то в районе лодыжек, точно на них сомкнулись замерзшие ладони. Если он будет продолжать беспокоиться — не ударит ли он её? Потоптавшись на месте, отец опять исчезает за столиком. Она слышит его резкий тяжкий вздох — вздох хозяина, который обнаружил, что его собака или кошка сделала свои дела в неподходящем для того месте, хотя он ей уже тысячу раз говорил и показывал, где этим надлежит заниматься. Нет, думает она, это не он сказал. Слова просто вложили в её голову как замену травмирующим воспоминаниям, так и есть, да. Травмирующим воспоминаниям. Она лишь примерно понимала, что это, потому что слово «травма» и так было знакомым, а слово «воспоминание», как и однородственные «память», «помнить» и так далее, она сохранила лишь благодаря своим недюжинным способностям. Способный ребёнок, да. Одаренный ребёнок. Хороший ребёнок, послушный ребёнок. Ребёнок, сидящий в уголке гостиной, где что-то произошло. — Подойди сюда, Клоринда. Ты должна мне помочь. О Архонты, до чего же ей не хочется идти. Ступни ватные, что-то бесконечно давит изнутри, да так, что не выпрямиться, не поднять голову. Ей почему-то до смерти страшно заглядывать за журнальный стол, она с удовольствием осталась бы в своем уголке, но… Отказать папочке? Разве это возможно? В момент, когда она упирается ладошками в пол, чтобы насильно оторвать себя от теплых досок, он вдруг передумывает: — Нет, сиди где сидишь. Сам управлюсь. Ш-шух, ш-шух, ш-шух. Шорохи сухие, влага из них исчезла. Из виду исчезают сначала каблуки женских туфель, затем середина подошвы, затем носок. Скрипит диван. — Дело сделано, — говорит её отец, обращаясь скорее к себе, чем к кому-либо еще. — Дело сделано и ничего не попишешь… Летняя пора, и жизнь беззаботна. Песня и не думает заканчиваться. Продолжая подпевать, её отец выпрямляется во весь рост — и наконец-то направляется к ней. Слава Архонтам, не со сжатыми кулаками. Нет, что вы, он всего-то продолжает придерживать свою шляпу (теперь уже без пера), постукивает пальцами по тулье, рассматривая её, сжавшуюся на паркете, секунды две или три. Словно решает, стоит ли избавляться от свидетеля, а всем известно, что свидетели — наименее желаемые персоны для преступника. Папочка — и преступник? Ерунда какая-то. С чего бы ей думать об этом? Ведь по сути вообще ничего не случилось. Вообще ничего не… — Твоя мать упала, — говорит он, наклоняясь к ней. Он наклоняется так, что его глаза (их глаза, если быть точной) в полумраке напоминают две сверкнувшие в лунном свете монетки. Ни цвета, ни выражения — лишь блеск, подтверждающий то, что жизнь в этом теле присутствует, ибо, как она слыхала от кого-то, глаза мертвого выглядят совершенно по-другому. И сколько же таких глаз на его счету? — Упала, — шепчет она напуганно. — Да, — нетерпеливо кивает отец. — Сама же знаешь, она никогда не отличалась ловкостью. Она подвернула ногу и ударилась головой. Но она поправится, я уже оказал ей помощь, приложил лёд и всё такое. Если… Когда она придёт в себя, я прослежу за ней. Поднося руку ко рту, он рассеянно дотрагивается кончиком языка до костяшек, опуская веки. — Ты всё поняла, Клоринда? Может быть, никогда она вовсе и не была одаренной. Может быть, тьюторы просто ошиблись и сейчас каждый второй в её возрасте может считать без запинки, умножать, вычитать, делить, раскладывать длинные сложные формулы по полочкам, танцевать, двигаться словно лебедь по воде, быть хорошей девочкой? Вот только она, видимо, недостаточно одарена, потому что она не понимает. Потому что, вопреки тому факту, что подобные падения стали слишком частыми в последнее время, она не понимает, чего от неё требуют. — Она может очнуться и ничего не помнить. А ты напомнишь ей. Ты скажешь, — её отец, судебный дуэлянт с большим опытом и начисто лишенными нежности руками, пытливо смотрит ей в лицо, — что у неё закружилась голова. Пусть возьмёт крем, пудру и что там еще нужно, чтобы подмазать синяк. На людях никто не должен видеть… Наедине, друг с другом, за закрытыми дверями — что угодно. На людях — никогда. Что сказать, она весьма преуспела в том, чтобы как можно скорее усвоить этот урок. Её отец, человек, полагавший, что надлежит учить всех, кроме себя самого, расправляет плечи. — Подложи подушку. Вот так. Заботься о ней, она же твоя мать, в конце концов, и да помогут тебе Архонты, если вдруг она не придет в себя. Впрочем, тогда всё остальное не будет иметь значения. Иногда мать в какой-то момент должна… оставить ребёнка в покое. Ты это поймешь. Дай ей немного воды. Вода льётся куда угодно, но мимо чужого приоткрытого рта. Когда она пытается пригладить растрепавшиеся волосы, разбросанные по подушкам, на кончиках пальцев остаётся кровь. — А что ты хотела? — пожимает плечами отец. — Такие падения не проходят даром. Вытри это безобразие. Похоже, придется выбрасывать диван в придачу… Но диван его не волнует — он может накупить сколько угодно новехонькой мебели в их большой, открытый всем солнечным лучам дом. В дом, днем наполненный улыбкой её мамочки. Он уже больше не переживает и строки песни опять слетают с его губ: — …О, твой папочка богат, и твоя мама красива… Она дрожащим поцелуем прикасается к прохладной длиннопалой руке, свесившейся вниз, растирает пальцы один за другим, не сводя глаз с опущенных век. Пара ухоженных ногтей, выкрашенных пастельным лаком, безбожно сорвана. — …Поэтому, тише, малышка, не плачь… — Что мне делать с кровью, папа? — …О, твой папочка богат, и твоя мама красива… — не слыша её, поёт он. У него хороший голос, не позволяющий выдать ни одной фальшивой ноты. — Папа… Она начинает всхлипывать. На новехонькой подушке, подложенной на замену предыдущей, расплывается новое красное пятно. — Что? — оборачивается он, помрачнев. И вдруг сжимает кулак так, что фантомная боль отдаётся, казалось, куда-то в её маленькую детскую черепушку, непонятливую и бесполезную. — Ты снова ревёшь? Сколько раз я говорил, чтобы ты… Она показывает ему окровавленную ладошку с растопыренными пальцами. Показывает её с видом неуклюжего щенка, которого наконец-то взяли на охоту и который притащил всего-навсего потасканного облезшего зайца, не ставшего сопротивляться неизбежному. И она кладёт этого зайца к его ногам, отступает, ждёт вердикта, хотя и без того понятно, что ничего положительного ей не услышать. Просто мама ударилась головой и у неё очень сильно течёт кровь. Просто двух несчастных подушек и мешочка со льдом явно будет недостаточно, как будет недостаточно пудры и крема. Но это уже не его проблемы. Он сделал всё, что смог. Летняя пора, и жизнь беззаботна. Для кого-то это, может быть, является реальностью. За окном в вечерней тьме шуршат сочной зеленой листвой старые деревья. И где-то точно есть поля шевелящегося хлопка, а в море прыгают рыбы, позабывшие о том, что им надлежит плавать, а не летать. Плюх-плюх, плюх-плюх. Перед глазами молнией мелькает следующая строчка. — …О, твой папочка богат, и твоя мама красива… Её отец равнодушно рассматривает пустую испачканную ручонку, бормоча себе слова под нос. — Что делать, что делать… — ворчит он — с пугающим спокойствием, словно отмахивается от назойливой мухи. — Смотри за ней. Мне надо выспаться. И чтобы ни звука здесь, никаких рыданий и соплей. Ты меня знаешь. Если услышу хоть что-нибудь — спрошу с тебя как следует. Спрошу с тебя как следует. Вот чего она боится как звери — огня. Ему нужно выспаться. Пригрозив, он направляется к двери, сжимая под мышкой неизменную шляпу. «Поэтому, тише, — шепчет ей на ухо чей-то другой, не принадлежащий певице голос из граммофона, — малышка, не плачь». Так настойчиво, что она поскорее сталкивает иглу прочь — и снова садится подле матери. Но когда он уходит, она всё-таки даёт волю слезам.***
— …Прости, о чем ты говорил? — переспрашивает она, возвращая на полку изящный флакончик с янтарным содержимым, напоминавший по запаху апельсин с корицей. Ризли стоит у полки с ароматом «Фонтейнская кожа». Странное название для духов, отталкивающее не меньше, чем дизайн пузырьков. Нет, это даже не пузырьки. Мужские парфюмы всегда громоздкие даже внешне, запахи у них тяжелые за редким исключением, а дизайн незатейливый. Деревянная пробка, идущие по стеклу красные буквы. Он, кажется, хочет взять один — не на пробу, а по привычке, как запах настоящих мужчин, если, конечно, мужчины могут пахнуть как хорошенько умытые лавандовой водой джентльмены, сверху припорошенные мылом. Клоринда приближается к нему, выхватывая бутылочку, вдыхает глубоко, поднеся её к носу. — Как раз о том, — Ризли деловито отворачивается к полке, — что прослушивать не следовало. Знаешь, как в итоге можно погореть? — Брось. Ты наверняка снова рассуждал про чаи, а я, такая жестокая мегера, тебя не послушала. И ты, такой бедняжка, не будешь повторяться, я права? — Только отчасти. Я хотел тебя пригласить. На чай. Волосы у него совершенно непослушные, не пригладить, не уложить — упрямо стоящие собачьи уши. А улыбка лисья, каждый попадающий в глаза солнечный лучик отражается коротким ярким всполохом, тут же угасая в холоде голубой радужки или в тепле желтоватых вкраплений вокруг зрачка. — Ты же знаешь, что я и так приду, — хмыкает она, помедлив. — Хотя бы из нежелания обидеть. — Если не хочешь — не приходи. Я не собирался тащить тебя силой. — Тащить меня? Даже в мыслях этого не допускай. Не выйдет. — Понял, понял, — смеётся он. — Вы, леди, не из тех, кто даёт себя обидеть. И как всегда, не в бровь, а в глаз. Ему нужен всего-то один флакончик «Фонтейнской кожи», чтобы безнадежно её расстроить. С другой стороны, кто она такая, чтобы диктовать какие-то условия относительно его жизни? Нельзя ведь, в конце концов, без веских оснований запрещать людям есть рыбу с картофелем или надевать то, что им нравится. — Ты должен признать одну вещь, — продолжает она, водрузив бутылёк не без отвращения на место. Непривычно тяжелый, как из свинца. — Правда? И какую? Он хватается аккурат за тот же флакон. Со стороны они наверняка напоминают дурачащихся детишек. — Тебе со мной скучно, — пожимает плечами Клоринда. — Я это понимаю, но ты всё еще зачем-то меня приглашаешь. Будто пытаешься приучить себя к напитку, который тебе не нравится. Например, к молочным коктейлям с пышной шапочкой из сливок. Сама она бы от сладкого не отказалась. Флакончик «Фонтейнской кожи» заботливо упаковывают в коробочку, обвязывая лентой. Непременно в оттенке «королевский синий». Ризли следит за движениями умелых пальцев у прилавка, спрятав руки за спиной. Его поза кажется Клоринде какой-то излишне напряженной, будто бы она только что сказала нечто непростительное. Нечто обидное. Нечто мерзкое. — Мне? — эхом отзывается он, продолжая обнимать свои локти ладонями. — Да не то чтобы. Знаешь, если бы всё было настолько плохо, я бы не пытался сдружиться с тобой. Я очень… чувствителен к моментам, когда действительно прихожусь людям не по душе. Еще у меня есть просто замечательное качество: я обожаю не навязываться. А ты… М-м… Как бы это получше сказать? Ты меня от себя не гонишь. Я этого не ощущаю. Лучше бы гнала, думается ей. Гнала взашей, не особо-то заботясь о том, какие аргументы ему предъявляет — прочь, и всё тут. Прочь из будней, прочь из выходных, прочь, прочь со своим чаем, прочь вместе с этим истинно мужским ароматом «Фонтейнская кожа». Прочь. То же самое она вопила в день, когда запыхавшийся посыльный протянул ей письмо, извещавшее о внезапной кончине батюшки. Обида и досада жгли её точно раскаленные кнуты. Она едва могла справиться с собой. — Кто вообще будет гнать кого-либо от себя? — качает головой она. — Такое бывает только в дешевых драмах на моменте с изменой — «уходи», «я не хочу тебя видеть»… Мы же живем не в драме, правильно? Ризли улыбается, пряча коробочку в бездонный карман длинного, отороченного мехом плаща. — Вся жизнь — драма, Клоринда, — объясняет он с удивительным терпением в голосе, во взгляде и даже в жестах. — И ничего с этим не поделать. Ничего не попишешь. — Хочешь вконец меня расстроить? — Если правда тебя расстраивает, что ж… Правда омерзительна. Правда — она там, в чертогах её разума, в комнате с большими окнами и торчащими из-за журнального столика ногами, обутыми в женские туфли на невысоком каблуке. Правда щекочет в подреберье, этакий напавший с ножом убийца, не торопящийся пускать оружие в ход тотчас же. Нет, ему еще нужно наиграться вдоволь, он от этого возбуждается, он от этого получает ни с чем не сравнимое удовольствие. Нужно еще помучить её, вырывая из груди болезненные стоны по ночам. Они выходят из парфюмерной лавки, окутанные призрачными ароматами фиалок, кедрового масла и по-прежнему доминирующей «Фонтейнской кожи». Идеальные духи для мизантропов — люди будут обходить тебя стороной. Слишком тяжелые — для её носа так точно. — Ты представляешь, — как бы издалека начинает Ризли, провожая её до дома, — в последнее время я всё чаще думаю о том, как было бы здорово, будь ты замужем за мной. Что-то холодное, тягучее тяжелыми кольцами сворачивается на дне её желудка, как если бы туда запустили змею. — Не неси ерунды, — упрямо отмахивается Клоринда. — Я не подхожу тебе. — Как знать, как знать… Её не до конца любимый мужчина, пахнущий «Фонтейнской кожей», решительно опускает ладонь на тонкую осиную талию. — Почему ты хочешь жениться на мне? — Почему? — он дергает бровью, как если бы услышал самый глупый вопрос на свете. — Действительно, почему? Ты мне нравишься. Ты умна и красива. Ты мне интересна. — Это всё? — А по каким еще причинам люди могут жениться? Потому что хотят быть с кем-то. — Или потому что хотят что-то получить. — Ты ничего не можешь мне дать. — Ах значит ничего? Клоринда останавливается — у неё преимущество, она чуть впереди, оборачивается к нему медленно и как бы неохотно, будто кукла с плохо смазанными шарнирами. — Я имею в виду, в вопросе относительно корысти для меня ты совершенно бесполезна. Уж не знаю, будет ли это комплиментом. — Оставь меня в покое, — тяжело вздыхает она. — Или ставь чай, когда мы снова встретимся. Я хочу поговорить начистоту. — А тебе есть что сказать? — окидывает её пристальным взглядом Ризли. Более чем, глазами отвечает она.