II.
«Фонтейнская кожа».
Из-за двери своей небольшой спальни на первом этаже она явственно ощущает — отец пьян. Она ощущает это всеми органами чувств, но в первую очередь ушами, потому что ей уже давно не доводилось слышать его пения и потому что на трезвых ногах он обычно не роняет пристроенную в холле подставку для зонтов. Грохот безошибочно сигнализирует: уронил. Затем он ругается. Очень долго и отборно, самыми мерзкими словами, от которых Клоринда лишь крепче прижимает подушку к раскалывающейся голове. Не спасает. Дом отвечает отцу гулкой тишиной и оттого все издаваемые им звуки кажутся в разы громче, даже дыхание — какое-то тяжелое, вязко растекающееся в воздухе и плывущее в её сторону ядовитым хмельным облаком. Он идёт по коридору и стучит по стенам, как сумасшедший, зная, что ему никто не откроет, потому что внутри никого нет. Он зацепляется ногой за тонкий изящный столик с вазой поникших, давно облетевших его стараниями сухоцветов. Снова ругань. Он идёт. С каждым шагом он всё ближе, надвигающийся, как беспощадная волна, подмявшая под себя камни и готовая обрушить дождь на чужие головы. Его поступь, неровная, угрожающая, с бряцаньем шпор эхом разносится по всему особняку. Цок, цок. Звяк-звяк. Цок, цок. Звяк-звяк. Всадник смерти, тот, что беспощадно вырезает сердца. Она съеживается, стоит раздаться его голосу. — Опять прячешься, да? Думаешь, если ты уснула, папочка с тобой не поговорит? Думаешь, он не спросит с тебя как следует? Всё, что она знает — это то, что сегодня он по каким-то причинам отослал всех горничных, всех служанок, всех тьюторов и даже дворецкого. Они и рады убраться отсюда хоть на денёк, рады покинуть опостылевший дом, где их удерживают только деньги. Деньги и мелкое воровство фамильных ценностей, серебряных ложек с вензелем, того, что плохо лежит. Дом пуст. Дом еще дышит, как подстреленный зяблик, еще вздрагивает, отзываясь на появление хозяина, но это дыхание холодное, затрудненное, гасящее её жалкую трепещущую свечу жизни. — Клоринда, — шепчет он в пустоте ломающимся, не своим голосом. — Кло, родная моя… Папочка тебя не обидит. Папа тебя любит. Ты уже не веришь мне? Может быть, ты хочешь бросить меня? Бросить, как бросила твоя сука мать! Что-то жаркое и липкое словно бы бежит по её нездорово горящему телу, но наоборот, не сверху вниз, а снизу вверх, от ног к голове, точно её подвесили за лодыжки. — Я поговорю с тобой. Я спрошу с тебя. Я хочу… — Не подходи! — взвизгивает она. Он у порога. Вернее, он уже стоит на пороге. Её чудовище. Её вечный ночной кошмар. Клоринда приподнимается на локтях, сгибая колени, и ползёт, ползёт назад по простыням, пока твердая поверхность спинки кровати не оглушает её внезапно стискивающим гортань кулаком отчаяния. — Подала таки голос для папы. Он у тебя хороший, такой же, как у меня. А помнишь, как мы раньше… Отец осекается, как осекаются люди, которые во время рассказа ловят себя самих на непреднамеренной лжи, на том, что мозг подсовывает им не те воспоминания или же те, которых вовсе никогда не было. — Пели вместе? — с плохо скрытой надеждой мямлит она, шмыгнув носом. — Помнишь? Летняя пора… И жизнь беззаботна… Связки подводят её. Безбожно подводят, потому что лицо отца мгновенно искажает отвращение. — Фальшивишь. Даже сейчас ты фальшивишь, маленькая стерва. Не думай, что я не знаю… Едва держась на своих двоих, он совершенно безразлично топчет выстиранный накануне белоснежный ковёр. — Папа… — Вы все знаете, — его безумные глаза, почти черные и бездонные, так похожие на её собственные, сверкают яростью. — Ты, твоя мать и все эти ублюдки из палаты Жардинаж, и наш чертов Верховный Судья… Пьяное бормотание, поначалу тихое и слабое, набирает силу с каждой секундой. — О, да, уж он-то знает. Знает и понимает, лежит сейчас в своей мягкой кроватке и зрит, как меня прикончат. Может, даже кто-нибудь из той разъяренной толпы. И он даже не будет их судить, а всё почему? Потому что это ему и надо! Клоринда садится на краю, поближе. Безрассудная храбрость. — Что случилось, папа? Расскажи мне. Давай… Сядь со мной. Видишь, я тут? Я не бросаю тебя. Я всегда здесь! Его сменяющиеся одна за другой эмоции не уловить даже ей с её хваленой внимательностью, они словно маски, трескающиеся и осыпающиеся, чтобы на их месте выросла следующая. И он всё смотрит, смотрит на неё, так, что в этот миг им нет нужды произносить какие-либо слова. Словно любовники, расставшиеся давным-давно и, наконец, воссоединившиеся, или сообщники, разделившие на двоих одно преступление. — Здесь? — отзывается он, моргая. Он похож на пробудившегося от крепкого сна. — Здесь… Ты здесь. — Да, — сипит она, не замечая. И тянется, тянется к нему, как спасительная ветвь, хотя тянуться не должна, это опасно, это слишком рискованно и наивно. Наивность должна была умереть тогда, еще несколько лет назад, но ей шестнадцать — и она всё еще жива, а это ведь должно что-то значить? Его или не его милости, собственной ли удаче она обязана жизнью, этим самым ценным подарком, какой только может быть — неважно. Лунный свет на мгновение падает на мокрую от слёз щеку. Тупой спазм в животе чуть отпускает и какая-то невидимая пружина в душе разжимается при виде того, как он сам идёт к ней, с разжатыми ладонями, с дрожащими ресницами — такой поломанный, такой жалкий и такой несчастный. — Не смей обманывать меня, стерва. Несуществующий, неосязаемый нож тычется ей в подреберье, разрезает плоть и ведёт ниже, полоснув по органам, вспышкой боли останавливаясь под пупком. Беспощадные шершавые руки, трясущиеся от выпитого, лихорадочно задирают ночную рубашку, заботливо расшитую матерью по подолу и на воротнике. Он давит на неё своей тяжестью, он пахнет до тошноты крепким питьём и «Фонтейнской кожей», единственным и любимым парфюмом для настоящих мужчин. — Не смей… обманывать… отца. Мягкая шелковая ткань трещит, разрываясь на груди, но вопль ужаса застревает еще на этапе вдоха, легкие не слушаются её, а челюсти сжаты и она давится слюной, тупым и неосознанным движением упираясь в его плечи. Его лицо, мертвенно-бледное, как вторая луна, совершенно пустое. — Я спрошу с тебя как следует, — шепчет оно. — Ты больше никогда не обманешь меня. Маленькая стерва. Он шепчет, награждая её мерзким горьким поцелуем в губы, под напором которого беспомощно приоткрывается рот. Язык, мазнув по кромке зубов, ищет что-то внутри, лижет десны, и фантомная рвота из ничего подступает к горлу до слёз, когда он грубо стаскивает с неё бельё. — Ты так похожа на свою мать, родная. У тебя её подбородок… Её шея… — Не надо, — тихо-тихо умоляет она, всхлипнув. Таращится на него его же глазами, закрывая руками тело. Отец не слышит её, выдирая ремень. — Доставь мне удовольствие. Это научит тебя не лгать. Сквозь нарастающую головную боль и спазмы она видит всю эту сцену, так, как если бы она заполнила весь её мозг до отказа, как если бы мозг и был этой комнатой, темной, страшной и холодной как лёд. — Не надо… Он небрежно сплевывает себе на ладонь. — Клоринда… Вдох. В легкие заливают воду, много воды, в которой она тонет и захлебывается, отчаянно пытаясь всплыть. — У меня и без тебя хватает проблем, — шепчет-шипит оно, проникая в неё. «Я убью тебя, — думает она, разражаясь детским плачем. — Я убью тебя, сволочь, убью, убью, убью…» Каждое его движение, каждый толчок вспарывает ей нутро всплеском огня и боли, и запах «Фонтейнской кожи» густеет, мешаясь с потом, спертым воздухом, выпивкой и чистыми простынями. «Я убью тебя». Он умерший, который притворяется живым — хотя ему не нанесли ни удара. Он насилует её здесь, в доме, где когда-то улыбалась и гладила её по голове мамочка, в остатках вышитой ночнушки, он терзает её, как зверь, он спаривается с ней, как это делают животные, не думая, без разбора, повинуясь инстинктам. Спасает лишь одна чертовски идиотская, такая же детская, как плач, мысль: это не продлится долго. «Это же не продлится долго, — повторяет она про себя, жмурясь. — Он пьян, он…» На пике он назвал её именем матери, сдавив груди в руках. Затем навалился сверху, и дышал, дышал горячо ей в ухо, шевеля растрепанные темные прядки, еще тыкался внутри беспорядочно, и она явственно чувствовала бегущие по коже ручейки. Она подумала, что обмочилась — если так, в этом уже не было ничего необычного. Но когда воняющее хмельное тело сползло с неё, ухнув куда-то во мглу, луна снова вышла из-за туч. На бедрах растекалось месиво из густой темно-красной крови и спермы. «Хвала Архонтам, — успела тогда подумать она, сжавшись на постели в очередном приступе спазмов. — Хвала Архонтам, что я никогда не…»***
— Это всё из-за меня. Я должна была что-то сделать. У меня ведь была возможность. Знаешь, зарезать пьяного проще простого. Он бы даже ничего не успел понять. Втыкаешь нож — и всё. — Ты рассуждаешь как мясник, — замечает Ризли, глотнув чая. — А как еще мне рассуждать?! — взрывается она, отняв ладони от щек. — Ты считаешь, что я должна жалеть его? — Я просто хочу знать правду. — Какую правду? Он выпрямляется в кресле, внимательно глядя на неё. — Ты не забеременела тогда? — Нет же, нет, я… — Клоринда медлит, прежде чем озвучить вслух всё. — Мне просто повезло. У меня были… — Месячные, — кивает он с видом знатока. — И что потом? — Архонты, Ризли… — Послушай. Выслушай меня внимательно, ради всего святого. Ей еще никогда не приходилось различать такого напора в его голосе, еще никогда не приходилось видеть вздувшихся на его руках вен. Он делает еще один глоток из чашки, заметно расслабляясь и отводя взгляд. Он тоже как будто бы не здесь. Он в собственной, личной трагедии, о которой она уже выяснила сполна. — Тебе было его жаль, Клоринда. — Нет! — Не отрицай и не прерывай меня! Хотя бы раз… Хоть раз побудь хорошей девочкой и послушай, я же попросил тебя. — Я не хочу ничего выслушивать, — она рывком поднимается с диванчика, хватая со стола шляпку. — Ты требуешь открыться, но не даёшь мне ничего предпринять. Ты начинаешь открываться за меня, но всё ложь, потому что даже ты со своими невероятными способностями не сможешь забраться в мою голову, не сможешь вытащить это, — Клоринда тычет указательным пальцем себе в висок. — Ты можешь только предполагать и твои предположения — ошибка! — Я так не думаю. — Плевать мне, что ты думаешь. Выпусти меня отсюда, я хочу уйти. — Нет, — просто пожимает плечами он. — Нет? — переспрашивает она. — Тогда я сама уйду, даже если для этого придется переступить через твой труп. — Я имею в виду, — хмыкает Ризли, — что «нет» это твой ответ на собственное желание. Ты не хочешь уйти. Ты хочешь остаться и всё мне рассказать. — Это что, гипноз? — Называй как угодно. Но ты не хочешь. Я вижу это в твоих глазах. Конечно, ты можешь настоять и всё такое, можешь обидеться, можешь легко толкнуть эти двери и исчезнуть, и я даже закрою глаза на то, что это было твоё обещание. И, может, потом мы помиримся, ты скажешь, что была неправа, но на этом всё закончится. Нас оттолкнет друг от друга так далеко, что мы уже никогда не сможем обсудить. А ты никогда не избавишься от этой тяжести. Возможно, он действительно неким образом убеждает её. Возможно, сами разговоры об этом причиняют ему не меньшую боль — Клоринда и рада бы узнать, однако, вопреки всему, не задаёт вопросов. Ей как будто бы стыдно. А еще как будто бы страшно, совсем как в ту жуткую ночь. И пускай он не торопит её, не подталкивает к постели с посылом «болтай быстрее, чтобы я мог поставить тебя на четыре кости до того, как позовут на ужин», упрямое подозрение гложет её, копошится ненавистным червячком, пока она не выдыхает, оборачиваясь к нему: — Хорошо. Хорошо, я буду говорить. Только пообещай, что не станешь снова строить догадки и так далее. — Я обещаю, — не медлит Ризли. — Присядь и погоди минутку. У нас закончился чай. — Да я устала от твоего чая, — обессиленно бормочет она. — Налей себе, я откажусь. Ничто, однако, не мешает ей любоваться тем, как он это делает, с какой степенностью он наполняет свою чашку, размешивая сахар. Он улыбается, заметив, что она наблюдает, но Клоринда не отвечает на улыбку. Не из вредности, а из простой человеческой усталости. — Я хотела его убить, — произносит она, пристроив руки на коленях. — Но мне кажется… Мне кажется, я слишком сильно боялась остаться одна. Этот дурацкий вечный страх. Мамы больше не было, а в тот день его официально отстранили от дуэлей. Любых. Поэтому он был таким злым. Когда я проснулась снова, он еще спал. Он спал у моей кровати, ты представляешь? Даже штанов не натянул. И я видела всё. Я помню, как пошла на кухню, взяла нож и стояла над ним. Смотрела, как он сопит в ковёр. Думала, как бы ударить получше. Клоринда прикусывает губу, замолкая на мгновение. Смотрит на Ризли, но не замечает в его взгляде и тени отвращения к ней. — Продолжай, — мягко просит он. — Мне было так страшно. Я вдруг поняла, что если сейчас убью его — у меня никого не останется. А еще я могла угодить в тюрьму. Здесь в качестве заключенной на длительное время я бы не прижилась. Ненавижу закрытые пространства. Жуть как ненавижу. Комната, позднее часто являвшаяся ей во снах, суживалась еще больше, почти до размеров её нынешнего кабинета, заваленного бумагами. В этой комнате она вновь и вновь переживала одно и то же издевательство, просыпаясь в холодном поту. — Я не убила его из страха одиночества. И… Из жалости. Да. Скажи, это нормально, что дети жалеют родителей-насильников? Хотя я не могу сказать, что шестнадцать лет — это тот возраст, когда ничего не ясно или когда подобные выборы слишком… ответственны, чтобы всерьез о них рассуждать. Ведь ты же… — Я ничего не выбирал, — качает головой Ризли. — Я просто хотел помочь другим. Если ради этого надо было убивать — я был готов. — И ты не жалел? — Как можно жалеть, зная об исходе? Зная, что ты пропадешь бесследно так же, как дети до тебя? Кто мне сейчас поведает, что стало с братьями и сестрами? Хоть кто-то располагает такой информацией? Я тебе отвечу: никто. Может быть, со временем рассудок твоего отца вконец расшатался. Может быть, некогда он был другим человеком. Помнишь что-нибудь? — Я могла бы рассказать про первый случай с мамой. Только не сегодня, прошу тебя. Завтра или послезавтра, или еще в какой-то день, когда мы встретимся. Но сегодня… Ей хочется закончить вечер чем-то приятным. Чем-то, что вытравило бы из её тела предательскую дрожь, вероятно, заменив её дрожью иного рода. Впрочем, Клоринда не уверена, что способна и на это. Ей кажется, что она развалится на части только от того, как Ризли зыркает на неё, а о прикосновениях можно даже не упоминать. И тем не менее она глазами просит его подойти поближе. Она хочет встать, хочет прильнуть к нему, уже отрывает ладони от подлокотников, когда он поднимается сам. — Тш-ш. Сиди. Ты же не удержишься, — ласково говорит он, пристраиваясь перед ней на краю стола. — По-моему, всё это зря, — она с выдохом растирает влажные щеки. Слёзы бежали по лицу неконтролируемо и сдержать их не удалось. — Да и что я реву здесь, в конце концов? Это только часть, небольшая часть кошмара, а я уже плачу. Не хочу плакать. Как мне сделать так, чтобы не плакать? — Зачем? Смотри, у меня есть прекрасно подходящий для этого жилет. У меня есть широкое плечо, которое ты не единожды уже опробовала — для другого, правда. Но это неважно. Лежала на правом — поплачь в левое. Здорово помогает. — Замолчи. И перестань уже улыбаться, прекрати, Архонты, можно подумать, что ты этим наслаждаешься. — Нисколько, миледи. Он называл её «миледи» только в постели, когда её бедро лежало на его бедре, когда от её кожи исходила удивительная сладость, а от его — терпкость. Когда он целовал её соски, а потом впадинку под грудью. И он был с ней порой так нежен, обнимал, дрожа, что Клоринда ни за что не смогла бы представить его насилующим её или кого либо. «Он убивал людей, — шепчет внутренний голосок, очередной иглой сомнения укалывая её в сердце. — Ему это просто, вроде как кнопку нажать». Какая разница? Если подсчитать, Клоринда переплюнула его в данном показателе еще давным-давно. — Ты меня поцелуешь? — не то просит, не то просто спрашивает она. — Ага, — усмехается он. — Если хочешь. Ты же… хочешь? — Хочу. Поцелуй меня, пока я плачу. Другой такой возможности, боюсь, у тебя не будет. — Сомневаюсь. Ты еще не всё мне рассказала. Ей вдруг до ужаса сильно хочется его ударить — настолько, что желание почти пугает. Ей хочется этого в тот миг, когда он тянет к ней не сжатые в кулаки руки. — Я даже здесь не закончила. Хочу увидеть, будешь ли ты так же влюбленно пялиться на меня потом. — Ты во мне сомневаешься? Ризли наклоняется к ней, цепляя за подбородок. — Да, — отзывается она слишком искренне, обнимая его за шею и окропляя слезами его щеку. — Черт возьми, да. И я не знаю, как поступить. — Подожду, когда узнаешь. Я моложе тебя, помнишь? Это обстоятельство, признаться, давно служит не менее крепкой преградой — в конце концов, молодые склонны менять мнения и предпочтения с молниеносной скоростью. Молодые. Она чуть было не заикается об этом, точно брюзжащая старушонка. К счастью, Ризли полностью отнимает у неё способность болтать, вовлекая в поцелуй.