«SKÁLD — Rún»
Великая эскадра достигла суши в полночь. Нагоняющие на берег высокие волны, корабли бросали якоря один за другим, своими длинными носами рассекая холодное атлантическое мелководье. Люди на острове уже не спали. В деревянных хижинах, рассыпанных неподалёку от берега, словно едва очнувшиеся после долгих заморозков светлячки загорались тени факелов. Жители вываливались из своих домов с шумным кликом, в большинстве своём — омеги, женщины и дети, в меньшинстве — седые старики, которым посчастливилось не отойти в Вальгаллу молодыми. Таких мужчин осталось немного, и относились к ним с почетанием. Скоро изящное снежное полотно, укрывающее землю, превратилось в исполосованную следами ног тряпку, а из-за любопытных макушек не было видно лесного массива за берегом. Эскадру ждали полгода. Некоторые совсем юные омеги бежали из дома босиком, едва одетыми, а теперь жались друг к другу, смеясь и плача в предвкушении долгожданной встречи с мужьями, отцами, братьями. И замирали, и таяли сердца. Люди на берегу знали — не все мужчины вернутся домой. Как предполагает их суровый уклад, их закон, океан даёт и забирает. Забирает всех: слабых и сильных, юных и зрелых, трусливых и храбрых. Однако те, кому повезло воинственно выжить в набегах на купеческие корабли, встретят с семьями ещё одну зиму. Встретят её победителями. Покорителями вод Севера. Альфы на палубах скидывали тяжёлые деревянные трапы. Те с грохотом проезжались по камням, валунам, позже останавливаясь. И когда остановился последний, с огромного судна возглавляющего эскадру, разрезая фигурой морозный туман, первым сошёл Он. Тогда толпа взвыла. — Конунг! — люди кричали. Их смех, их слёзы — всё становилось громче, эмоциональнее, счастливее. Выжил вождь — выжила бо́льшая часть экипажа. Это хороший знак. — Наш Конунг вернулся! Снова вернулся живым! Мужчина же, с трудом удерживающий равновесие на земле после полугода в море, лишь скупо улыбался людям. Чонгук любил родную деревню, но в нём давно умер мальчишка, жаждущий приветственных речей и сладостных признаний собственного могущества. После пятнадцати лет мятежной жизни между бескрайними водами и сушей, между покоем и грабежом, Чонгук больше никому ничего не доказывал. Он возглавлял и защищал. Он нёс ответственность. За кров и еду, богатство, власть. За себя. Своих товарищей. Свой народ. И за того, чьего голоса не слышал в сборище, чьего лица никак не мог поймать из десятков, чей запах так страстно жаждал, но не силился почувствовать. Чимина среди встречающих на берегу не было — это одновременно пульсирующая в висках головная боль, беспокойство и гнев. Беснующийся внутри вождя недобрый огонь грозился сжечь всё вокруг, растопить льды арктических пустынь, нагреть до кипения ледяную атлантику. Если бы только могло вырваться, пламя уничтожило бы континент. Но мужчина, не без усилий его подавляя, лишь дал команду рукой, и следом за ним со всех двенадцати драккаров повалили воины. Воссоединение альф с семьями всегда было моментом громким и празднестным. Чонгук бы сказал, знаменательным. Забывалась грязь этого места, его жестокость и многочисленные междоусобицы. Мужчины оставляли на кораблях награбленное — серебро, золото, драгоценные камни, ткани, вина, запертых в трюме рабов, привезённых для сбыта. Себя самих оставляли, точно слепые щенки, по ощущениям пытаясь отыскать родные глаза. Чонгук наблюдал со стороны, пока сеть снежинок, раздуваемая ветром, оседала в его заплетённых волосах и тёплых меховых одеждах. Среди людей Северных Островов полно детей. Они подходили к нынешним главам своего рода нерешительно, как бы побаиваясь и проявляя должное уважение, но смотрели всегда с восхищением. Мужчина коротко улыбался, когда думал, что через год после этой самой ночи младенцев в деревне станет больше в разы. Отовсюду следовали радостные песни, следом за которыми раздавались крики тех, кто узнал, что никогда больше с самым близким не встретится. И хотя врата Вальгаллы с каждым таким криком распахивались, чтобы с почестями принять очередную душу, здесь, на земле, эту душу теряли, по ней скорбели. С ней прощались. Но то было чужое горе. Не Чонгука. Сегодня он выжил. Поэтому глазами, точно ястреб, изучая любого проходящего мимо, он искал гавань, ради которой преодолел тысячи миль, обезглавил сотни противников. И если его гавань вновь сопротивляется миру, Чонгук готов взять её войной. — А ты по-прежнему ждёшь, — Хосок подобрался со спины, но вождь, на самом деле, давно уже чужое приближение почувствовал. По пару изо рта, на ледяном воздухе расплывающемуся. Тот положил на плечо Чонгука руку — если попробовать пересчитать, ей двух последних пальцев не хватало. — Ликовал бы. На кораблях негде плюнуть. Этот остров ещё со времён праотцов не видел столько золота. Какой захочешь из них, — воин улыбнулся омегам в стороне, и их розовощёкие лица в миг доспели до алого. Зря викингов зовут варварами. Их юноши на деле нежны и чертовски хороши собой, — твоим добровольно будет. — Ты ещё молод. Поймёшь со временем. Уязвлённый таким замечанием, Хосок хмыкнул. От мороза его обветренные губы больно зажгло. — Всего на девять лунных лет, — альфы пересеклись взглядами, и теперь Чонгук хмыкнул в ответ. Когда тебе за тридцать, разница с двадцатитрёхлетним амбициозным наглецом кажется огромной. — Неужели иноземец чем-то лучше наших омег, Конунг? Есть в нём что-то особенное? Или тебе нравятся непокорные? Мужчина моментально изменился в лице, и их с Хосоком изначально дружеский разговор растерял всякое тепло. Даже у северного братства есть границы. Лучше бы их соблюдать. — Ты забываешься, — Чонгук сбил с мехового полушубка чужую ладонь. — В следующий раз лишишься руки до культи. Я шутить не привык, дренг. Тебе ли не помнить об этом. Дерзкий, но не глупый, Хосок склонил голову, прижав к груди израненную руку. А снег всё шёл. Пеплом оседая на земле, плечах, головах, разряжая угрюмый мрак неба, он был последним предвестником долгой зимы и первым предвестником долгожданной свободы. — Слово вождя — моё слово. И если вождь велит вырезать мне язык, значит то единственная правда, какую я заслуживаю, — короткий волос мужчины покрылся инеем от влаги и соли, быстро заледеневших на ветру. Говорил Хосок так же много и красиво, как пил или воевал. Часто великого Конунга раздражала эта его черта. Однако, ещё чаще тот думал, что через десяток лет, окрепший умом и телом, воин сможет составить ему достойную замену во главе эскадры. Чонгук рассмеялся. Басисто и хрипло, но громко, как умел. Его огромная, увенчанная кольцами ладонь хлопнула альфу по спине, прямо между лопатками — Хосок сделал вид, что ничего не почувствовал, хотя на деле ему показалось, будто удар взорвал лёгкие сквозь одежды, скелет и мышцы. — Куда же нам без твоего языка, мальчишка. Хосок потёр затылок, и Чонгук, оставив его, шагнул вглубь берега. Туда, где смеялся и плакал народ, где плясали от радости и кричали от боли люди. Где омеги севера приветствовали тех, кому отдали сердца, матери и папы — сыновей, дети — своих отцов. Где сегодня ночью прольются литры вин, где будет рассказано миллион историй, правдивых и слегка приукрашенных. Сам Один благословил этот день. И весь Асгард поднимет за удачу хозяев океана свои бокалы. — Оставьте до поры счастье встречи и гуляния. Пусть воины разгрузят корабли, — вождь говорил, и жители один за другим стихали, то молча слушая, то самозабвенно скандируя его имя, которое привыкли считать святым. Освещаемые огнями факелов, окружившие Конунга люди видели в нём победу, в его голосе слышали надежду. Толпа ревела, подчиняясь воле единого господина. А Чонгук полной грудью вдыхал воздух, морской и холодный, насыщенный вереницей разных запахов. Даже на расстоянии альфа мог узнать аромат Его кожи из сотни. Зубы сжимал от зова крови, ядом напитавшего вены. Желание, страсть и гнев — они всё в душе пепелили, сжигали дотла. Конунг никогда не любил, никогда не хотел так сильно. И пусть на суше бескрайнее море всегда звало его обратно в свою зловещую обитель, теперь вдали от деревни властелин Северных Островов скучал. По неприступному, словно сама океаническая бездна, омеге со светлыми глазами. Омеге, которого он, вопреки воле самого Бога, назвал своим. Люди наблюдали за Чонгуком, его выражением лица, жестами. Все они ждали последнего слова, что поставит, наконец, точку в долгом и опасном путешествии эскадры. — Мы вернулись домой, — закричал мужчина. А потом раздался свист. Громче зазвучали рыдания, вспыхнули нечленораздельные вопли и слова. Народ ликовал.Они и правда вернулись домой.
***
В хижине пахло мёдом и ладаном. У местных принято считать, что единство их ароматов отпугивает нечисть. Только Чимин наверняка знал, что страшнее человека, которого не в состоянии одолеть ни этот запах, ни даже остриё топора, нет на свете существа. Из всех омег, женщин и мужчин Мидгарда, взгляд того человека упал именно на него. Какая ирония. — Ох и зря мы не спустились к берегу. Ох и зря, — причитала старушка лет семидесяти на вид. Её уродливые толстые пальцы ловко управлялись с длинными, достигающими самых ягодиц волосами Чимина, заплетая косы по бокам от лица. — Конунг будет в бешенстве. Ты гневишь его уже в шестой раз, иноземец. В твоей Европе все юноши настолько дикие? Не верти головой! Думаешь, мне нравится с тобой возиться? Выглядишь как распутная девица, нужно привести тебя в порядок до его прихода. Омега сидел на невысоком стуле, застеленном светло-серой простынью. Прямо напротив зеркала. Глаза, не зелёные и не чёрные, золотисто-карие, выдавали в нём чужака. Светлое лицо, ресницы и полные, изящные руки, не знающие мозолей, синяков, тяжёлой работы, тоже открыто демонстрировали чуждость мальчишки ремеслу северных племён. Он был другим. По мнению здешнего народа — злобноватым и странным, но по мнению вождя — совершенным. Чонгук не мог Чимина купить. Не мог привлечь его ни надёжностью, ни властью, ни могуществом, что имел над Атлантикой. Чонгук мог обладать им против воли, мог быть его мужчиной, его частью. Только значит ли это хоть что-то, если сердце омеги натиску сопротивляется. Отпор даёт. Ближе ни на дюйм не подпускает. В одном маленьком Чимине силы больше, чем во всех омегах Северных Островов вместе взятых. Может, именно поэтому после нападения на экспедиционную армаду королевских кораблей три года назад великий Конунг не забрал ничего, кроме карт и шестнадцатилетнего сына придворного звездочёта. Потому что в его ясных глазах буйствовали гордыня и жар самой алой зари. Потому что не каждому с таким омегой дано справиться. Каким бы Чимин ни был, Чонгук сильнее. — Откуда знаешь, может ваш проклятый Конунг сгинул в морской пучине, — зашипел Чимин и тут же громко «айкнул», когда старушка слишком сильно дёрнула его за прядь. То ли от возмущения, то ли от приступа страха её лицо моментально померкло. — А ты и рад, глупый иноземец. — У меня имя есть, — перебил омега, но женщина на этот писк не обратила внимания вовсе. Один за другим создавая на голове юноши чёрные колоски, она продолжала выругивать его, словно несмышлёного ребенка. Чимин почти к этому привык. — Есть имя, но здесь, — костяшки пальцев постучали омегу по затылку, — совершенно пусто. Оглянись вокруг. Ничего не делаешь по дому, не работаешь на пастбище, и всё равно живёшь в роскоши. Муж разбаловал тебя, иноземец. А ты всё никак не смиришь свою заносчивость. — Не муж он мне, сколько ещё повторять, — Чимин глаза закатил, и тёмные брови почти встретились у самой его переносицы. Валькирия проигнорировала это. Закончив с убранством волос, та потянула на себя длинный выдвижной ящик. Там, за дверцей, сияли золотые подвески, серебряные кольца с пренитом, кварцем, горным хрусталём и лазуритом. Полка ломилась от изделий с гранатом, янтарём, яшмой. От деревянных скандинавских украшений, которые чаще всего носили омеги деревни. Чонгук не был скуп или жаден. Никогда не жалел для омеги ни денег, ни безделушек, обычно очень нравящихся юношам его возраста. Только свободу Конунг всё-таки отнял, и она не идёт ни в какое сравнение с драгоценностями всего мира, которые мужчина к ногам своего невольника бросал сундуками. Старушка улыбнулась, поднимая к ушам Чимина с одной стороны металлическую серьгу с пером на тоненькой цепи, а с другой — золотую с белым опалом. Они встретились глазами через зеркало, и Чимин хотел что-то сказать, но не нашёлся со словами. — Ты совсем юн. И красив, туземец, безумно. Твоё лицо — луна, кожа — шёлк. Я понимаю, почему он выбрал тебя, — женщина говорила шёпотом, как о самом сокровенном. Чимин вслушивался невольно, хотя не хотел. — Но в деревне много омег, один другого моложе, краше. Твоя спесь интересна вождю сейчас. Пройдёт время, и этот характер, так же, как призрачное проклятие твоего лица — всё надоест ему. Что будешь делать тогда, иноземец? Если место в вашей постели займёт кто-то более покладистый? — Да как ты… — Чимин взбрыкнулся, поднимаясь со стула, и из рук женщины выпали обе серёжки. Она охнула. В тот же момент снаружи постучали. Валькирия вышла в проходную залу, наказав омеге собраться до конца самому. Чимин не торопился, даже когда услышал шум доброго десятка ног, возгласы, приветствия и ругань. Дренги вносили походные вещи и подарки, привезённые Чонгуком из-за рубежа. Стало быть, он всё-таки выжил. Стало быть, вернулся. Омега поднял серьги, с грохотом отшвырнул обратно в ящик и закрыл его. Кисти тряслись, как в лихорадке, и он не знал, от чего всё-таки злился больше: от того ли, что Конунг, пленивший его, вновь обхитрил смерть, от слов ли старой, грязной няньки, к нему приставленной, от того ли факта, что слова почему-то за живое задели, когда совсем не должны были. Не должны. Тот, другой Чимин из отражения, смотрел на омегу в ответ столь же оценивающе, сколь и он на него. Действительно красивый. Холодный — наступающая зима. С бледно-румяными щеками, губами, полными и яркими, как лепестки филлодоце. Не было в нём ничего грубого, кроме стального нрава. Чем дольше думал об этом, тем больший страх, разрывающий спицами лёгкие, омега испытывал. Предаст ли хозяин Северных Островов, насильно оставивший Чимина вдали от цивилизации, лишивший мечты об образовании, науке, свои любовные клятвы, когда она, красота, начнёт увядать? Посмеет ли позволить себе измену? Господи, да с каких пор Чимина вообще заботят такие глупости! Заправляя за ухо переднюю прядь волос, не вплетённую в косу, мальчишка замер. Застыл, прислушиваясь к стихающим шумам в зале, которую от спальни отделяли завешивающие дверной проём тканые полотна. Между ним и монстром меньше пяти метров и кусок тряпки, нисколько не защищающий. Теперь Чимин это чувствовал. Чувствовал Его присутствие. Запах крови, давно впитавшийся в грубую кожу — омега бы ни с одним другим его не перепутал. Чонгуком до сих пор пахнут простыни, подушки и шкуры, которыми застелена кровать. Сам Чимин тоже. Весь, от головы до пят. Иногда ему даже кажется, что собственный аромат исчез целиком, что Чонгук поглотил его. Омега не обернулся, когда огромная рука одёрнула полотно. Лишь поглядывал через зеркало за спину, на тех, кто в покои вошёл. Чонгук совсем не изменился за полгода вдали от дома. Или, может быть, просто Чимина ни одно его изменение не удивляло: он знал этого мужчину от и до, хотел того или нет. Знал его массивные челюсти, спокойные, безэмоциональные глаза и полосу шрама, проходящую поперёк тонких губ. Знал мелкие косы в его чуть вьющихся волосах, сейчас припорошённых снегом, и большой покатый нос с родинкой на самом кончике. Чимин знал то, что скрыто под слоем одежд — его изуродованную шрамами спину и грудь, руны предков, написанные залитыми под кожу чернилами. Возможно, Чимин знал даже его душу. Конунг молчал. Он тоже смотрел на Чимина при помощи отражения. От этого непрямого контакта вдоль позвоночника побежали мурашки, и омега, вздрогнув, опустил глаза — Чонгук выглядел сердитым. Первой тишину спальни прервала женщина. Та стояла позади вождя и предложила ему помочь снять полушубок, а затем, расценив согласие за благосклонность, стала лепетать что-то о том, каким невозможно капризным Чимин бывает в отсутствие Чонгука. Конунг только хмыкнул. — Да. И в этом твоя работа, Асхильд, — теперь, когда Чонгук остался в шерстяном кафтане, Чимин заметил в его руках свёрток. — Оставь нас. Валькирия кивнула. Поклонилась, прежде чем удалиться, и напоследок бросила мальчишке перед зеркалом строгий, укоризненный взгляд. Чимин не понял, как его расценивать, поэтому сделал вид, что не заметил вовсе. А когда Асхильд ушла, он остался один на один с темнотой. Человеком, одновременно ранящим и латающим его душу. Стопы, отлитые из металла, никак не хотели повиноваться. И всё-таки омега уговорил себя медленно развернуться. — Здравствуй, мой Конунг, — одними губами. Сложно было сказать точно, какие чувства вызвало в Чонгуке его приветствие. Может, никаких. Грубое лицо с нотками снисхождения совсем ничего не выражало. А омега без стеснения исследовал его черты. Чужие, вместе с тем же самые близкие. Душу больно кольнуло, полгода вдруг стали мигом — ненависть и облегчение кровили там, где прежде находилось сердце. Чонгук вновь стоит напротив. Живой, настоящий, не тень, не мираж. Чимину он болезнь и исцеление. Так же молча, не обменявшись ни звуком в ответ, альфа прошёл вглубь комнаты. Отступать оказалось некуда, да и сам Чимин не хотел пасовать, поэтому, когда Конунг уже стоял настолько близко, что его горячее дыхание дотрагивалось щёк, мальчик смотрел прямо. Решительно, уверенно. Приходилось закидывать затылок — воин возвышался больше, чем на две головы. Мужчина оглядел его тело. Ноги, руки, ночную рубашку на шнуровке в районе груди, едва прикрывающую бёдра. То ли убеждаясь, что мальчишка здоров, то ли просто желая — а может, то и другое сразу. Медвежьи неповоротливые пальцы взялись за кончик одной из кос. Затем, неожиданно для Чимина, Чонгук пересёк невидимую черту, их разделяющую, и упал носом в омежью макушку. Долго вдыхал родной запах — он за ним следовал от самых знойных до самых холодных морских широт, его чувствовал во снах, лелеял в памяти. — Асхильд правду рассказала? Ты и впрямь сводишь её с ума? — Это её мерзкое жужжание сводит меня с ума. Когда уже, по-твоему, мне не нужны будут наставницы и няньки? Я сам в состоянии о себе позаботиться. Басистый смех обласкал слух, но Чимин оставался неприступным. Не улыбался, не обнимал прильнувшего ко лбу своим Чонгука. Создавал искусственное расстояние, чтобы не проигрывать странному чувству тепла. Чтобы сохранить самоуважение. — Тебе не к лицу ругательства, — альфа отпрянул. Попробовал заглянуть в глаза, которые мальчишка теперь уводил снова и, не настаивая, просто протянул ему свёрток, с которым вошёл. — Он твой. — Я ведь говорил, что не нужно… — воспротивился как-то неуверенно, но подарок всё равно принял. Любопытство взяло верх. Чонгук всегда привозил из походов разные вещи. Наряды, украшения, масла, духи и гребни. У Чимина нашлись бы даже дорогие элитные румяна, которых обычным людям в Европе не достать. Но любой знак внимания от варвара ощущался как подкуп. На сей раз подарок оказался иным. Отогнув край тёмной тряпки, в которую он был завёрнут, Чимин шокированно вспыхнул. Книга. Рукопись в твёрдом переплёте — такими лишь в ограниченных количествах обладали даже приближенные к королевской династии, не говоря уже об учёных бедняках, вроде его отца. Робко отбросив ткань, омега заглянул под корешок. И ахнул. Рисунки, сделанные от руки, расчёты, наблюдения, лунные фазы. Это астрологический дневник. Вся жизнь его отца, вся его собственная жизнь тянулась к звёздам. Пожалуй, так же, как душа викингов — к морскому ветру. Чимин не сумел проглотить своей радости. — Она прекрасна, мой Конунг, — если бы только мир мог знать, сколькие стены рушились в сердце Чонгука от одной только его улыбки. От одного только нежного слова, мягкого взгляда. Он видел Чимина довольным не чаще, чем крот — свет восходящего солнца. Однако сегодня альфа не наслаждался своим триумфом. Единственной улыбки его скопившимся за полгода жадности и внутреннему огню было недостаточно. — Ты снова не встретил меня, — так же быстро, как засияло, счастье в очаровательно изогнутых губах Чимина погасло. Чонгук отпустил его косу. — Почему? Среди моих людей ходят дешёвые шутки о твоём нраве, Чимин. Ни один омега деревни, даже самый сквернословый, не проявляет к своему мужу подобного неуважения. — Я не омега этой деревни, — Чимин говорил, не подумав. Говорил то, что чувствовал. То, что накипело в нём — нет, оно кипело снова и снова, от самого первого дня до сегодняшней ночи. Не давало спать ни рядом с Чонгуком, ни вдали от него. У Чимина тоже есть дом. Каким бы богам Конунг ни молился, ни через три года, ни через десять лет мальчишка Европы не забудет. Он хочет вернуться. — Женившись на мне, ты нарушил все табу своего народа. Поэтому хочешь, чтобы и я отказался от своего? — тон голоса высился незаметно. Когда Чимин, сжимая кожаный переплет дневника, полностью перешёл на истерический, отчаянный крик, глаза мужчины перед ним ожесточились. — Но этого не будет! Никогда! Ты слышишь? Перестань надо мной изгаляться. Не впервые Чонгук желал ударить, и не впервые желание это вырывал из себя с корнем. Тяжёлое дыхание всё чаще опаляло лицо омеги, раскрасневшееся от злости и подступающих слёз. Его скандалы не были редкостью, он никогда не стеснялся в выражениях. Но с каждым новым у вождя оставалось всё меньше терпения. Потому что Чонгук любил. Потому что мысль о том, чтобы с Чимином расстаться, за континент увезти, сама по себе невыносимо рвала душу. Ладонь альфы легла на полную щёку, огладила. Такая большая, что при желании могла бы накрыть лицо целиком. Кожу щипало от холода ледяных перстней, надетых почти на каждый её палец. — Я устал от твоего упрямства, — Конунг смотрит прямо в глаза, воспалённые, с широко распахнутыми мокрыми ресницами. Даже теперь ни кусочка, ни тени покорности не видит. Не видит ничего, кроме странной, мученической любви и тоски, попеременно сменяющих друг друга. — Не смей со мной пререкаться. Словно предугадывая, что Чимин собирается сказать, Чонгук качает головой. Предупреждает. А язык мальчишки, язык без костей, без страха, всё равно толкается в нижнее нёбо. Словами запускает по венам ртуть, пока единственная его слеза, сбегая по тыльной стороне ладони альфы, исчезает за широким рукавом. — Ну так отпусти, — шепчет надрывно, с мольбой, осипшим от крика голосом. — Верни меня домой, Конунг. А у Чонгука в лёгких зажигаются искры. Вспыхивают, поднимают клубы дыма, губят все Северные Острова. И горит море. Пламя над самим океаном разгорается, иссушая его, поедает. Это чувство ни здравому смыслу, ни рассудку не подвластно — вождь дышит через нос, часто и тяжело. Ноздри его раздуваются. Он молча смотрит на омегу ещё несколько долгих мгновений, прежде чем с силой всё той же рукой, что щёку ласково гладила, сдавить нежные скулы. Чимин громко всхлипывает, когда Чонгук мотком разворачивает его к себе спиной. Роняет книгу, боком задевает коробок-шкафчик под зеркалом, и на пол с грохотом рушатся серьги, ожерелья, кольца, гребни, стоящие на самом краю игрушечные солдатики из хрупкого фарфора. В отражении снова они — омега на две с половиной головы ниже альфы, его хрупкая фигура в нависшей сверху тени и две пары глаз. Одна — свирепствующая, другая — рыдающая. Это больно. Чимин не уверен, что больнее: Чонгук, который вновь, как в первые месяцы, зловеще жесток с ним, или его чудовищная сила, фиксирующая до отметин лицо. — Смотри, — мужчина шнурки на рубашке прямо перед зеркалом развязывает, нахально, точно лёгкую соломенную куклу встряхивая омегу всякий раз, как тот пробует сопротивляться. — Перестань, — тянет мужа за руку двумя своими, дёргается. Чонгук же в нетерпении одним движением рвёт на одеждах нити. Раскрывает воротник. А за ним чистая грудь осыпана укусами. Ни клочка места нет, от шеи до рёбер, на которых не сомкнулись бы зубы. Заворожённый, альфа обвёл мётку на ключице, пока продолжал голову Чимина держать. Заставлял наблюдать. Не просто смотреть, а видеть. От контакта с ледяными подушечками пальцев соски омеги взбухли. Чонгука реакция забавляла. — Ни один мужчина больше не посмотрит ни на это тело, ни на это лицо, — большой и указательный смяли щёки, заставив мальчишку поджать солёные и горькие от слёз губы. — Все они лучше твоего понимают, что ты мой. И твой дом здесь. Чимин затрясся. По-прежнему трепыхался, но постепенно запал пропадал. Злость уступала место стыду, слабости, выливалась со слезами и тихим подвыванием. — Чш-ш-ш. Не нужно, — речь вблизи от уха с трудом разборчивая, выдохи в мочку тёплые, томные. Ни один из них не заметил, как шипение Конунга перешло в заговорческий, мягкий шёпот. В этот вечер настроения менялись слишком быстро, а от напряжения, электризующего воздух, от запахов мёда и ладана ужасно болела голова. — Не плачь. Сдайся, слышишь? Отпрянув от воротника, рука спустилась ниже. Без стеснения, сухо задрала подол, чтобы в следующую минуту ухватить полную ляжку со внутренней стороны. Чимин несколько раз повторил растерянное «нет», выдерживая с варваром зрительный контакт через отражение. Альфа же вновь с шумом втянул аромат волос чужих, подобно лечебному бальзаму латающий за рёбрами ожоги. — Родишь мне сына в сентябре. Ребёнка с твоими глазами. Чимин вырвался. Не потому что был не в меру силён, потому что Чонгук позволил — он и сам понимал это. А Конунг, улыбаясь, наблюдал со стороны, как за надеждой лани полутонная хищная кошка. Наблюдал, как тот мечется, поправляя одежду, как, утирая щёки, с ногами забирается на постель, прячась от чужого взгляда в складках навешенного сверху шёлкового балдахина. И стоило Чонгуку сделать шаг навстречу — с упрямым рычанием омега прямо сквозь тонкую, разделяющую их ткань, швырял в него маленькими подушками с кисточками, что были разбросаны на кровати. Мужчина ловил каждую, беззлобно смеясь его бунтарству. Нет, Чимин совсем на лань не похож. Тигрица. Альфа хотел овладеть им на равных. И когда Конунг мужа настиг, перевёрнутый на живот, грязно обнажённый в несколько рывков поднявшими подол рубахи до самой поясницы руками, последний уже не мог бороться. Медленно вдыхал запах крови с расстеленной под ним соболиной шерсти. Смаргивал остатки влаги с ресниц. Чувствовал, как альфа гладит его по голове успокаивающе, параллельно расстёгивая собственные меховые портки. Чонгук взял Чимина победителем. Даже в этой войне не проиграл. Любимец Асгарда, хозяин вод севера. И похититель одного крошечного, тлеющего сердца. Он раздует в нём пожар, заставит биться. Сохранит бережнее золотых слитков, всех драгоценных камней и жемчужин мира. Укроет от непогоды, пусть сам по себе — великий шторм.***
«Ruelle — Empires»
Чимин забрался в волосы Чонгука, влажные от стаявших в тепле хижины снегов. Это был третий, а может четвёртый раз за ночь: мужчина изводил обоих, чтобы начать сначала, и уже после первого своего финала, лишённый сил, омега добровольно расставлял перед ним колени. Чонгук всё ещё был мужчиной, который провёл в море полгода. Чимин всё ещё был юношей, который, пусть демонстративно презирая, ждал его на суше. Их тела воспламенились, точно поленья в печи, стоило лишь раздуть стихший на время разлуки огонь. Конунг велел мальчишке стонать, и тот кричал в голос, безропотно принимая тяжёлый, тонущий в собственных бёдрах таз. Было больно. Если честно, с Чонгуком больно было всегда — этот человек умел проявлять лишь поверхностную, скупую нежность, какую порой за внешней бронёй вовсе различить невозможно. Альфа вслушивался в голос мужа, замедлялся, если приходилось. Но чаще двигался так импульсивно, по-животному, что смазка Чимина сбивалась в пену и, скапливаясь, текла на смятые спиной шкуры, простыни, подушки. Иногда Конунг, большой, чертовски большой, валился сверху, удерживаясь на одних только локтях, чтобы не задушить омегу своим весом. В такие минуты Чимин любил слушать, как тот утомлённо выравнивает хриплое дыхание. Чувствовать, как сухие губы целуют ключицы, виски, щёки, как сокровенно шепчут на ухо совершенно естественные вещи, которые, почему-то, в атмосфере уединения всегда казались грязными до беспамятства. Омегу вело на кровати. Его, совершенно маленького телом, подбрасывало от рывков по инерции. Даже удерживаемый чужими руками, Чимин скакал на подушках спиной, чудом не ударяясь затылком о деревянный каркас изголовья. Он плакал. Не в состоянии сдерживать эмоции, хватался за что придётся, в том числе — блестящую в лунном свету шёлковую ткань навеса. Если клал ладоши на плечи варвара, его грудь или локти, мужчина непременно подолгу задерживался губами на костяшках и тонких запястьях. А сам омега тянулся за объятиями, что так невыносимо редко получал в быту, и ногтями истязал широкие лопатки Чонгука, оттуда, вдоль линии позвоночника, подбираясь к бокам. Когда они целовались, мальчишка, за три года так и не научившийся этому ремеслу в совершенстве, глупо мазал устами вдоль чужих, держа своего Конунга за скулы, пухлыми пальцами заправляя за уши пряди его мешающих волос. Любовники двигали челюстями в унисон, пока кто-то из двоих не задыхался, и Чонгук всегда смеялся, если Чимин замирал первым. Тот забавно куксился, кашлял, размарённо хлопая огромными оленьими глазами. Чонгук его боготворил. Обходился с ним, как подобало супругу, строго и бережно. Держал в руках крепко, наслаждаясь каждым изгибом, каждой родинкой и ссадиной, за какую мог бы весь свет божий уничтожить. И они занимались любовью. Пусть эта любовь была странной, болезненной, противоречивой. Пусть она родилась в насилии, взлелеяло её принуждение, но то точно была она. Настоящая. Невооружённым глазом заметная. В том, как Чимин на Чонгука смотрит. В том, как Чонгук прислоняет его к торсу, горячему, словно тлеющий хворост. Альфа не выходил, когда достигал экстаза. Намеренно. Наверное, хватило бы и раза, чтобы Чимин гарантированно понёс от него, но в ту ночь инстинкты преобладали над рассудком. И можно обвинить звёзды, планеты, море — что и кого угодно. Да только омега ни слова не сказал против. Ни разу не воспрепятствовал. Чонгук, со стоном изнеможенно рухнувший лицом в изгиб тонкой шеи, оставил тело Чимина к рассвету. Тогда их первая после долгой разлуки ночь закончилась. А снаружи, за окном, на последних отблесках темноты продолжал сиять снегопад. В маленькой спальне ещё пахло кровью, мёдом и ладаном. Совсем немного — потом, запах которого после долгой близости казался приятным, совсем не режущим обоняние. Лучина на подоконнике догорела, обуглилась, но, благо, красное северное солнце взошло почти полностью — его лучи пробивались сквозь тряпку, прикрывающую окно, и прозрачный шёлк, за которым теперь прятались двое. Чимин лежал на груди варвара. Сонный, капризный от усталости, он слушал, как Чонгук мычит старую корабельную мелодию, увлеченно играя с перстнями на его правой руке. Будто ребенок, мальчик крутил их, снимал и надевал снова, а время от времени подносил к лицу в попытке разглядеть выгравированные на древнем языке скандинавов слова. Альфа же смотрел за ним, подставляя ладонь для всех, каких Чимин захочет, манипуляций. Косы омеги, плохо завязанные лентами, в процессе распустились — иногда Чонгук пытался зарыться в черные локоны носом, но Чимин ворчливо отлынивал. Шкуры сохраняли тепло прикосновений, к тому же, впитывали то, что давала печь, и, даже полностью голый, юноша изнывал от жары. Его тело ломило, глаза закрывались сами собой. Но всё равно на любые уговоры мужчины отложить игры до завтра и отдохнуть Чимин отвечал одному ему понятным, по-настоящему забавным хрюканьем. Это было «нет» на европейский манер. Сколько Чонгук помнил, мальчишка всегда был таким. Безобидным. — Конунг, — зовёт, с трудом выговаривая согласные. Кольцо, что Чимин снял с большого пальца мужа и по сей момент не хотел отдавать, медленно напитывалось теплом его сжатого кулака. Омега казался потрясающе красивым в своей невинности. — М, — сухие губы украдкой дотронулись ровного лба. Его хозяин, к удивлению, не отреагировал, только медленно моргнул. Стало быть, с минуты на минуту отключиться собирается. — Я молился… — зевок прервал фразу. Свернувшись в комок, Чимин поудобнее расположился щекой над сердцем мужчины, размеренно бьющимся. — Молился, чтобы путеводная звезда для вас не гасла ни днём, ни ночью. Если океан заберёт тебя, я… — Не заберёт, — строго шепчет, затылок чужой накрывая, от целого мира Чимина пряча. — Мне одна дорога — твои глаза. На том свете или на этом. Спи, Чимин. Не болтай. И мальчишка уснул. Но сам Великий Конунг не сомкнул глаз. Неважно, проснётся ли Чимин его мужем или снова проявит себя верным сыном далёкой Европы — теперь Чонгук знал, что ему не всё равно. И без опасений свою честь, своё слово, своё могущество, свои чувства, холодные, глубоко сопрятанные, но истинные — всё к босым ногам чужака Северных Островов складывал. Их любовь, неизбежная, незримая, сильная, окончательно пустит в души обоих корни следующим сентябрём. А пока они просто дышат в объятиях друг друга. И им, как песням, как выпитым сегодняшней ночью винам, как рассказанным историям, правдивым и немного приукрашенным, благоволит Один.Благоволят небеса.