Северная весна

Топор звонко разбивал лед, осколки искрами летели во все стороны. Руппи разогнулся, засунул топор за пояс, утер рукавицей вспотевший лоб. Нескольких брусков, которые он сегодня нарубил, хватит, чтобы растапливать на воду неделю. Нагрузив их на деревянные санки, потащил к дому. Снег громко скрипел под ногами, над головой разливались зеленью зубчатые всполохи. До восхода солнца оставалось еще больше месяца. Дом стоял на берегу, закрытый от северных ветров высоким уступом. Кто его построил и когда — никто уже не помнил. Только, наверняка, это был кто-то из охотников. Почерневшие от дождей и ветров стены были срублены из толстых лиственничных стволов. Из трубы вился едва заметный дымок, пахло жильем. Посреди бесконечного снежного безмолвия он казался родным и любимым. Но дело было не только в доме, стены которого до весны и до прихода судов, что забирают охотников, были единственной защитой от непогоды и страшных морозов. Дело было в человеке, что ждал внутри. Руппи оставил санки у порога, постучал нога об ногу, стряхивая снег, зашел внутрь, в промежуток между двумя дверями, тщательно закрывая за собой внешнюю, задвигая засов — был уже случай, когда в дверь долго скреблись и выли, а потом на толстых досках остались глубокие царапины на высоте человеческого роста. Еще раз отряхнувшись, открыл дверь в дом. В глаза ударил свет, с темноты кажущийся ярким, тепло. — Руппи, пришел? — спокойно спросили его, еще не успевшего войти. Можно было бы и не спрашивать, но этот вопрос давал ощущение, что тебя ждут. И он улыбнулся, отвечая: — Пришел! Нарубил на неделю. Меховые сапоги Руппи оставил у порога, куртку повесил поближе к маленькой печи, что стоит посреди комнаты. До утра она согреется теплом, и будет не так холодно надевать ее. Олаф сидел за дощатым столом, в свете коптящего, плавающего в плошке с жиром фитиля штопал порвавшуюся рукавицу. Рукавица принадлежала Руппи, тот ухитрился рассечь ее об острую кромку льда, когда несколько дней назад спускался к морю. Олаф отдал ему свои, а эти, не слушая возражений, взялся починить. Теплый, дрожащий свет выхватывал из сумерек углов строгий профиль Олафа. Прямой нос, суровый разлет бровей, тонкие, с горькой складкой у рта, губы. Шрам, рассекающий левую щеку, почти незаметный сейчас. Изрядно отросшие волосы казались в неверном свете золотыми, но Руппи знал, они давно белые. От этого щемило сердце. Он сосредоточенно хмурился, в узловатых пальцах игла казалась привычной, и сноровисто клал стежок за стежком. Сколько в свою бытность матросом Олаф залатал парусов? — Руппи? — Видимо, заметив, что тот не шевелится, Олаф с легким удивлением посмотрел на него. — Простите, задумался… — Руппи неловко улыбнулся, досадуя на себя за такой промах. Но до весны, когда за ними придут, было еще так долго, а Олаф был так близко, и с каждым днем все труднее становилось не выдать себя. — Поешь, там лепешки и мясо, — кивнул Олаф на посуду на печке. Сегодня была его очередь готовить, и, надо сказать, пока он справлялся намного лучше Руппи. У того лепешки из муки и воды выходят то непропеченными, то подгорали. Олаф только пожимал плечами на огорченные вздохи своего бывшего адъютанта. И говорил, что горячее сырым не бывает, а Руппи делает успехи. С щербатой миской в руках Руппи опустился за стол, напротив Олафа. Пока ел, украдкой бросал взгляды из-под ресниц. Олаф, закончив работу, вывернул рукавицу наизнанку, посмотрел удовлетворенно. Хорошо выполненная работа его радовала. — Готово, — сказал он и посмотрел на Руппи с едва заметной улыбкой в уголках рта. — Спасибо, — Руппи не мог не ответить, улыбнулся, в груди ширилось что-то, грозя выплеснуться наружу. — Эх ты, будь осторожнее в другой раз. Рукавицы я зашью, а вот тебя… — Олаф встал, положил рукавицы перед Руппи, и в мимолетной ласке взъерошил его волосы. Руппи застыл, забывая, как дышать. Сердце билось в горле, наверное, это было очень глупо, так сильно реагировать на невинный жест покровительственной симпатии. Но слишком долго он и надеяться не мог ни на что подобное. Слишком долго сам Олаф был будто замерзшим, далеким, чужим. И вот теперь эта ласка будто страгивала лавину, которая грозила обрушиться на Руппи и погрести его с головой. Когда они пришли в Седые Земли осенью, Олаф был будто чужой. «Хитрый селезень» ушел, оставив им оружие, припасы, будто они и в самом деле собирались охотиться. В двадцати хорнах восточнее в такой же бревенчатой избушке осталась вторая группа. До весны, до того, как начнется навигация, и тяжелые ледяные поля не разойдутся, не расколются на мелкие, открывая проход судам, ждать с большой земли было некого, ни друзей, ни врагов. И Руппи в первые дни, оставшись наедине с холодным, отчужденным Олафом, будто решившим оправдать свое старое прозвище, сам леденел внутри. Руки помимо воли опускались, глядя на то, как целыми днями Олаф сидит и смотрит на огонек жировой лампы, или, когда она уже погашена, тяжело ворочается всю ночь на соседней койке. Он тогда мало говорил. Казалось, каждое слово заставлял себя выдавливать. Но приходилось. Потому что Руппи откровенно не справлялся, взвалив на себя, чтобы не тревожить Олафа, все дела по дому, но не зная, за что хвататься в первую очередь, и как подступиться ко многому. — Брось, — в первый раз, не выдержав, остановил Олаф Руппи когда тот с недоумением смотрел, как из целого плотно набитого котелка снега после того, как он его растопил, осталось едва на дне, и приходилось бесконечно добавлять и добавлять рассыпчатых хлопьев. — Достань топор, со снега проку не будет. Найдем лед. И впервые за несколько дней, натянув меховую куртку, вышел вместе с Руппи на улицу. Тогда они долго ходили вокруг дома, разыскивая место, где бы был не припорошенный рыхлым снегом лед. Темно-зеленый, прозрачный пласт нашли в ложбине между двух холмов неподалеку. С того дня, по капле, понемногу, но Олаф стал оживать. Сперва он лишь подсказывал Руппи, когда тот не знал, как хорошо растопить печь, чтобы она грела всю ночь, или выпечь на листе железа лепешки из оставленной им муки. Но постепенно сходили синяки, оставленные еще там, в Дриксен, и возвращалась свобода движений. Отчего еще так долго Олаф берег плечи, Руппи не спрашивал, только скрипел зубами, когда после первого же взмаха топора, пытаясь наколоть дров для растопки, Олаф болезненно застонал и медленно опустил топор, с неловкостью сказав Руппи: — Не смогу… Такой Олаф вызывал щемящее чувство, но жалости он бы не принял, и Руппи держался. Он по-прежнему называл его про себя «мой адмирал», но единожды увидев тоску во взгляде и услышав тихое, но непреклонное «больше не адмирал», впредь не допускал таких ошибок. И вот сейчас, вдруг, этой мимолетной ласки стало так много, что напрочь отбило и здравый смысл, и разумную осторожность. — Я так рад, что вы живы, — выдохнул Руппи, обнимая удивленного Олафа, и вкладывая в эти слова гораздо больше того. Потому что жить — это не только дышать, есть, ходить. Это — не умирать каждый день внутри себя, мучаясь невозможным. — Ну, не надо, все благодаря тебе, — тихо и ласково прошептал Олаф, обнимая его в ответ, сжимая на миг и тут же отстраняя. Но и этого мгновения тепла хватило, чтобы Руппи совершил ошибку, которую он осознал тут же, но исправить которую было поздно. Лишь на секунду он прижался губами к уголку рта Олафа, целуя коротко, сухо, со всей затаенной до поры в сердце любовью. И тут же отскочил, напуганный своей дерзостью. — Руппи? — в прозрачно-серых глазах было недоумение, которое, как боится Руппи, должно было вскоре смениться или отвращением, или холодом. — Простите, простите меня, это больше не повторится, — жалко пробормотал тот, отступая, и запоздало думая, что мог бы сделать вид, что не произошло ничего особенного. И, наверное, Олаф бы поверил, что это лишь досадная случайность, или сделал вид, что поверил. — Вот как… Я… — Руппи никогда не видел Олафа таким растерянным. Тот отступил на шаг, потом, как-то неловко двигаясь, возвращается на свою койку. — Я не сержусь, — сказал тихо. В сумраке дома не было видно, какие у него глаза. Этим вечером они не говорили друг другу больше ни слова. В тишине, нарушаемой только потрескиванием углей в печи, Руппи долго лежал, вглядываясь в темноту. Там, на соседней койке, близко, так что руку протяни — достанешь, спал Олаф. Или тоже не спал, думал о чем-то. И Руппи не знал, чего бы он хотел больше — чтобы Олаф забыл о случившимся и все было по-прежнему, и Руппи снова доставались крохи тепла. Или не забыл, и… Увы, лучшее, на что приходилось рассчитывать — это на то, что Олаф будет достаточно добр, чтобы больше никогда не вспоминать. Бессмысленной, жгучей обидой — на него ли, на себя ли, — затопило с головой, как шквалом, и Руппи кусал костяшки пальцев, стараясь дышать ровно, на счет, лишь бы Олаф не услышал, не догадался, как жгучая влага скатывается по щекам. Олаф, лучший, вероятно, из людей, был достаточно милосерден и умен, чтобы наутро забыть о произошедшем. Дни потянулись так же, как прежде, разве что Руппи нет-нет, да казалось, что Олаф будто отдаляется от него. Но тот по-прежнему тепло улыбался, по-прежнему вечерами рассказывал, по заведенной традиции, что-то из времен своей юности и службы на Северном флоте. А потом пришла весна. И вместе с ней — беда, которой они не ждали. Глухой удар сотряс дверь, под утро, когда они спали. Руппи спросонок показалось, что это «Ноордкроне» дала полный бортовой, и он слетел с койки на пол, удивившись на миг, что тот так близко. Остывшая печь потеряла остатки тепла, по полу тянуло ледяным холодом, и было тихо. — Руппи, ты слышал? — тихо спросил его Олаф из темноты. Он, привстал с постели, и завозился, собираясь разжечь жировую лампу. Они напряженно вслушивались, было тихо, только, казалось, поскрипывал снег за стенами. Мерно поскрипывал, то громче, то тише. И вдруг снова, уже со стороны маленького, с ладонь, забранного пузырем окна послышался скрежет, а потом недовольное фырканье. — Медведь… — спокойно сказал Олаф, так спокойно, что Руппи сразу понял, что дело плохо. — Проголодался к весне, учуял еду и жилье. Теперь не уйдет, пока не достанет. — Мы можем долго не выходить, — полувопросительно ответил Руппи. — Воды хватит на пару дней, дров на четыре, — возразил Олаф, и слова его был прерваны новым ударом. Кажется, медведь обошел по кругу дом и решил, что лучше всего будет пролезть внутрь, снеся дверь с петель. Чем сейчас и занимался, царапая, и пытаясь поддеть когтями за край. — Они могут ходить вокруг неделями и ждать, — Олаф зажег фитиль, теплый неверный свет залил дом. — Этот ждать не собирается, — хмыкнул Руппи. Дом потряс новый удар, натужно заскрипело дерево, подаваясь. — Ружья, быстро, — сталь в голосе Олафа была знакома, и Руппи бросился выполнять приказ. Ружья стояли у стены, одно он взял сам, другое подал Олафу. Как и всегда в минуты опасности, голова вдруг стала кристально-ясной, а мысли стремительны. Сколько еще выдержит дверь? Не лучше ли… Олаф заряжал ружье, когда дверь не выдержала. С глухим треском подалась, и в открывшийся проем втиснулась сначала огромная лобастая голова, потом мощные лапы, а затем медведь подобрался весь, готовясь к прыжку на людей. Олаф стоял у дальней от входа стены, и выстрелил в тот самый миг, когда зверь рванулся внутрь. Руперта оглушило выстрелом, медведь взревел от боли, но замедлился лишь на секунду, бросился вперед, мимо Руппи, на Олафа, взмахнул огромной когтистой лапой, пытаясь достать. Как вместо ружья, которое он не успел зарядить, под руку попал топор, Руппи не понял. Но бросился вперед, запахиваясь и опуская тяжелое острие на череп медведя. Первый удар пришелся на лоб, второй — на затылок, под топором что-то хрупнуло, но Руппи, не останавливаясь, нанес еще несколько ударов по дергающемуся, шевелящемуся телу. И только когда медведь вдруг затих, сморгнул то ли пот, то ли слезы, застлавшие глаза, и оглянулся. — Олаф! — он чуть не бросился к тому. — Все в порядке, — голос у Олафа чуть хрипел, будто сорванный. — Все в порядке, только чуть ногу зацепил, — он прижал рукой быстро намокавшую кровью штанину. К счастью, оказалось, что его рана и правда была не опасна. Четыре глубокие царапины пересекали ногу и сильно кровили, но не была сломана кость или задеты жилы. Наскоро перетянув рану, Олаф приказал: — Нужно вытащить его и поправить дверь. А завтра уже разделаем. После, изрядно намучившись, и едва вытащив тяжелую, огромную белую тушу на улицу, в выстывшем доме они грелись у разожженной печи. Руппи потряхивало от пережитого напряжения. Олаф был странно задумчив. — Нужно выспаться, — наконец первый сказал Руппи. До короткого рассвета, когда солнце поднимается над горизонтом и тут же заходит, оставалось всего ничего, и нужно было воспользоваться этим временем, чтобы отдохнуть. Разделка туши на мясо и шкуру было делом не только тяжелым, но и долгим. — Да… — будто не слушая его, ответил Олаф. Руппи встал, пошел к своей койке. — Подожди, — тихо, будто сомневаясь, остановил его Олаф. Повторил, громче, увереннее: — Подожди. И схватил за запястье, заставляя повернуться к себе. Встал тоже, оказываясь почти одного роста с Руппи. Серьезно, пристально вгляделся глаза в глаза, вызывая странные тревожные предчувствия у Руппи. Качнулся ближе, так же коротко, как он тогда, целуя. Но не отстраняясь испуганно, а за первым осторожным прикосновением касаясь снова. Руппи замер, будто остолбенел, хотел было обнять в ответ, но сердце билось часто, а руки ослабели. Мелькнула мысль, что Олаф мог сейчас решить, что Руппи более не хочет, и это испугало до ужаса. Но тот не отстранился, сжал крепко в объятиях, отодвинул от себя, и так же, за руку, мягко потянул к своей постели. Руппи не понял, как разделся, запомнил только смешок, с которым Олаф подобрал его рубашку с пола и бросил на вторую, пустующую сегодня койку. А потом, такой же, как Руппи, полностью обнаженный, откинул край мехового одеяла, приглашая. Никогда еще Руппи не жалел так сильно о том, что тускло светит лампа. Он хотел бы рассмотреть Олафа всего, целиком, прежде чем коснуться, а касаться было страшно. Олаф взял это на себя, обняв, прижав к себе всем телом — горячий, жесткий. Набросил на них одеяло, защищая от еще ледяного воздуха дома. И взъерошил волосы. Руппи будто отмер. Захотелось всего, сразу. Поцеловать, огладить, всего, целиком, получить такое же касание в ответ. Можно, было можно! Он слепо ткнулся губами куда-то в лицо Олафа, и довольно застонал, когда тот обхватил его голову ладонями, направляя, и даря первый настоящий поцелуй. Губы у него были жесткие, требовательные, самые прекрасные, какие только Руппи мог представить. Поцелуи длились и длились, но их так скоро стало не хватать! Хотелось быть ближе, и Руппи вдруг понял, что давно возбужден. Ныло, тянуло, тяжестью давило низ живота, и он толкнулся бедрами, замирая от волнения. Олаф не отпрянул, отпустил его, крепко взял за бедра, вжимая в свои, и Руппи впервые застонал, почувствовав, как упруго уперся в его пах чужой налившийся член. Он толкнулся уже сам, пьянея от безмолвного разрешения, и Олаф тяжело выдохнул ему в ухо, оглаживая сильными пальцами спину Руппи, его бедра, ягодицы. Перекатываясь на спину так, что Руппи оказывался сверху, и ладонями задавая темп толчков. Выплеснулся Руппи до позорного быстро, отзываясь на такую безыскусную ласку. Когда последняя судорога наслаждения отпустила, а под веками погасли белые вспышки, он обмяк, не находя в себе сил, чтобы даже откатиться в сторону. Да и отстраняться совсем не хотелось. Этот миг принадлежал ему, им, и… — Помоги, — шепнул ему в волосы Олаф, чуть отодвигая его и оборачивая расслабленную ладонь Руппи вокруг собственного, еще твердого, члена. Руппи, застонал, сжимая горячее, скользкое от своего собственного семени. Двинул кулаком раз, другой, и Олаф выплеснулся, выругавшись сквозь зубы. Потом, едва обтершись чьей-то рубашкой, они легли спать. И Руппи, кажется, уснул даже раньше, чем голова его успела коснуться постели. Не успев подумать о том, почему Олаф ответил на его чувства именно сейчас, не успев представить, что это лишь разовая благодарность, не успев испугаться будущего и потребовать объяснений. Только привалиться всем телом, сжать чужую ладонь, и почувствовать ответное пожатие. И до утра не слышать, как где-то в море со звуками далекой канонады ломаются подтаявшие ледяные поля.