Благовест

      Я молча наблюдал за беспорядочным движением людей на платформе. Они то собирались в кучи, то рассыпались, как песок, по разным направлениям. Но у меня не было никакого желания предаваться той же суете, садиться в душный вагон, наблюдая через окно за тем, как я неумолимо отдаляюсь от Полтавы.        И пусть моё лицо в тот момент казалось совершенно бесстрастным, всё моё естество противилось тому, чтобы я покидал этот милый моему сердцу город. Я так не хотел, чтобы от Полтавы у меня остались лишь мутные далёкие воспоминания. Я попытался взглянуть в глаза матушки, ища поддержки, но от ее взора похолодели кончики пальцев. Её огромные тёмные глаза смотрели куда-то сквозь меня, выражая скорбь, и, быть может, досаду.       Её худое уставшее лицо давало мне понять лишь одно. Разочаровать её я не посмею. Хотелось плакать. Навзрыд. Как бестолковое дитя. Но слёзы, вставшие поперёк горла, никак не хотели появляться на глазах. Мешала то ли хорошая выдержка, то ли неумение признавать собственные слабости.       Матушка шептала мне какие-то напутствия. Я не слышал её слов, но слышал биение своего сердца. В глазах все плыло и затягивалось дымкой. Я в тот момет был так далеко… От матушки, от торопливых незнакомцев, от шума составов. Волнение. Тревога. Страх. Паника. Как раньше уже не будет. Но умом я ведь понимаю, что учёба в гимназии не так уж и страшна… Ведь так?       По спине пробежали мурашки то ли от прохладного ветерка, то ли от паники, накрывающей меня с головой. Наконец, матушка дрожащей и ослабевшей рукой быстро перекрестила меня, благославляя. Но взгляд её, пустой, уставший, всё равно оставался холодным, даже суровым.       Бедная, бедная моя матушка. Не мог я смотреть на её такую. Не мог и выдавить из себя ни словечка, лишь бы пообещать исправно учиться и отправлять ей письма с отчётами об этом. Та пару минут помолчала, точно обдумывая, что сказать, но, тяжело вздохнув, лишь произнесла четыре слова, так сильно мне запомнившихся.       — Господь с тобой, деточка.       Деточка. Вроде такое простое, но в то же время родное сердцу слово. Именно так она называла меня, когда старалась показать свою заботу, ведь иначе делать это у неё не выходило. Матушка работала много. Порой я поражался, наблюдая за тем, как та изнемогала от усталости, но никогда не жаловалась. Семья была, хоть и дворянской, но очень бедной. Настолько, что денег не было даже на прислугу в доме, поэтому все приходилось делать моей матушке, которая, помимо дел по дому, ещё и воспитывала 5-х детей, включая меня. Любви моей матушки не всегда хватало на всех, но никто из нас ни разу не посмел усомниться в её любви. Она всё делала для нас, часто забывая о себе, хоть ей и было тяжелее нас всех вместе взятых, особенно после смерти папеньки. Как я горжусь ей. А способен ли я вызвать у неё подобные мысли? Наврядли.       Наконец на ватных ногах я зашёл в вагон и занял своё место. Огромный железный зверь пугал как своим величием, так и неизвестностью, которая ждет меня, как только я выйду из него. Это переезд в, быть может, совсем другой мир… Громкий свист. Гудки. Стук колёс. Успокаивающие покачивания.       А матушка стояла и смотрела вслед поезду, провожая меня отстранённым взглядом. И всё же я чувствовал, что она ещё долго не покидала платформу, даже после того, как мой поезд исчез из её поля зрения. Так и стояла, наверное, пока не замёрзла в своём, слишком лёгком для октября, черном платье.       Ехал я один, и единственным моим спутником стала старая сумка, купленная покойным отцом где-то за границей.       Я перевёл взгляд и всмотрелся в быстро меняющиеся за окном пейзажи. Вот небольшой перелесок, а вон там огромное поле с растущей на нём пшеницей или кукурузой, за ним снова лес, уже куда более густой. Через ветви деревьев я заметил сияющий диск солнца, такого яркого и тусклого одновременно.       Шум колёс, весёлые разговоры других пассажиров, тошнотворный запах сигаретного дыма, въевшийся, казалось, в сами стены, и абсолютно одинаковые леса за окном успокаивали и клонили в сон. Я попытался поразмышлять о своей жизни, как минувшей, так и грядущей, но мысли расплывались, как и пейзаж за окном. Мне осталось лишь подпереть холодную щёку кулаком и бездумно наблюдать за быстрой сменой пейзажей за окном.       Но как бы то ни было, дорога казалась бесконечной, напряжённой. Я, совершенно непривыкший к подобного рода путешествиям, попросту не ожидал столь длительных поездок. Чуть приподнявшись над сумкой, я принялся с усердием искать в ней столь желанный и нужный конверт. Последнее письмо покойного папеньки.       В отличие от матери, был он человеком спокойным, мягким. Я даже и не знал, что вообще способно вывести его из себя. Но работал он также много, даже, разумеется, больше. Он числился в архивах, а также дослужился до генерала-майора. Умер он тоже героем, во время осады Плевны. По крайней мере так сказала мне матушка, когда той пришло это самое заветное письмо, которое я сейчас сидел и держал в холодных руках так трепетно, словно оно было тончайшим листом хрусталя. Именно благодаря ему я получил возможность обучения в гимназии, но стоило ли оно того? Ничто, ничто в мире нельзя искупить чьей-то гибелью…       Я с трепетом вынул из конверта потрепанную бумажку, где небрежным почерком, видимо второпях, изложены были столь дорогие моему сердцу строки. Я внимательно разглядывал каждую буковку, пытаясь найти в тексте какой-то скрытый смысл, словно я читаю это письмо первый раз. Но результатов это не принесло. А вдруг на деле отец жив, просто кто-то где-то что-то спутал, сказал не то? Вдруг то был какой-то его недоброжелатель столь мерзким и аморальным способом решивший отомстить за какую-то старую обиду? Нет, абсурд. Такого просто быть не может. Я нахмурился, щурясь.       Поезд же шёл, казалось, быстрее. Одна станция сменялась другой, постепенно садилось солнце. Я старался не думать ни о чём, кроме предстоящего первого дня в гимназии. Я не привык к общению с ровестниками, маменька с папенькой не могли позволить себе оплачивать моё обучение, поэтому в основном я занимался самостоятельно, по книгам. Матушка учила меня музыке, чтению и разным языкам. А папенька иногда, когда был свободен, брал меня с собой на охоту. Дни, которые я мог провести с отцом в лесу, я всегда считал самыми счастливыми в своей жизни. Проблем с естественными науками у меня не было. Мне никак не давалась латынь. Красивый, изящный, но мёртный и совершенно непонятный для меня язык.       Я бросил обречённый взгляд на письмо. Папенька мой, как мне сообщили, погиб героем, защищая неизвестного мне юношу, а уже его отец, как оказалось, очень богатый человек, решивший отблагодарить покойного, пристроил меня в петербуржскую гимназию, где обучался его младший сын.       Но не любил я подобного к себе отношения, делавшего моё положение ниже, превращая его в жалкую, бессмысленную пустоту, не имеющую достоинств и вовсе. Ведь этот поступок действительно трактовался всеми вокруг лишь как жалкую подачку со стороны более знатного и зажиточного человека.       Ну как же, как же. В какой-то мере это действительно было таковым, но…я не хотел признавать это. Не желал терпеть унижений, злиться без причины и так далее, далее, далее. Нет, извольте. Полно подобных дум, пора бы и честь знать. За окном совсем теменело, а свеча, совсем уже истлевшая, кажется, молила, чтобы её задули. Так я и сделал.       Ночь была мрачной, тихой. Даже птицы молчали. Слышались только стук колёс, возня соседей и редкие гудки поезда. В темноте фантазия рисовала разные пугающие образы. Я выдохнул, стараясь как можно крепче сжать веки, жмурясь, пытаясь поскорее заснуть и спрятаться от надоевшего мне за этот день мира.       Благо, я довольно скоро забылся в сладком сне, а пробудился от громкого гудка. Быстро садясь, я глянул в окно, где заспанный Петербург встречал меня неласковыми серыми улочками. Но все же город был по-своему очарователен.       Я накинул на плечи своё пальто и вышел из вагона, протискиваясь между хмурыми суетливыми людьми. О да, в этом и заключается особенность Петербурга. Здесь всё холодное и хмурое. Погода тоже. Но я подумал, что с погодой всё же смогу свыкнуться.       Сурово насупившись, я начал оглядываться по сторонам, пытаясь разыскать того генерала, который должен был меня встречать. Было это непросто, ведь я понятия не имел, как тот выглядит.       Благо, мужчина подошёл ко мне сам. То был высокий и сухой, лет сорока пяти, мужчина с яркими голубыми глазами, которые улыбались даже несмотря на то, что сам мужчина был серьёзен. Одетый в военный мундир пестрых цветов с золотыми и белыми вышивками, генерал не вызывал у меня чувства страха.       Глаза его чем-то напоминали родные, матушкины. Такие же большие, немного уставшие… по которым можно прочитать все мысли.       Мужчина отвёл меня чуть в сторону от платформы, полной людей. Он действительно очень напоминал матушку. Глаза мужчины бегали из стороны в сторону, быстро-быстро. Он явно хотел что-то сказать, но никак не мог… прямо как я перед отъездом во время прощания с матушкой.       — Вам… не стоило… — чуть ли не шёпотом сказал я, но, спохватившись, что мои слова могут быть поняты как грубость, начал бормотать: — Простите, милостивый господин! Я не хотел показаться грубым, я лишь…        — Ничего-ничего, — улыбнулся мужчина и протянул мне тёплую сухую руку, как старому другу. — Антон Павлович.       Я не мог оторвать взгляд от его глубоких глаз, таких же родных и усталых, как у матушки.        — Я должен был. — Серьёзно сказал Антон Павлович, глядя куда-то сквозь меня.