Тома.

Тома прекрасен. Он сияет ярко, как январское солнце, но все ещё способен отталкивать с болью, сравнимой со снежинками, что царапают щеки в метель в том же месяце. Тома — набор хаотичных, добрых, сумбурных частиц, пусть и пытается сохранять себя и свое хладнокровие в большинстве ситуаций. Тома — сплошные эмоции, которые он проявляет, но совсем забывает — или не хочет признавать, что они принадлежат ему. Возникнет проблема — он остановится и задумается, погружаясь в свое спокойное огненное море и от досады кусая губы; заглянут светловолосые близнецы — он разразится своим прекрасным смехом так громко, что удивится даже Итто; не получится закончить красивый эскиз татуировки — Тома начнет кусать карандаш. Один раз сломал его пополам. Аято подтвердит, Аято сам видел, когда, сидя в их общей гостиной, Тома недовольно перечеркивал очередной рисунок, и кончик карандаша тут же оказался на розоватых губах. Тогда Аято попросил набить, выточить иглами, нарисовать на его теле нечто особенное, что бы хотел увидеть сам Тома, отдав под это любую часть своего тела. Честно, Камисато надеялся, что его… друг выберет что-то сразу же. Методом тыка выберет нечто нейтральное — нечто совершенно не символичное, но подходящее Аято на каком-нибудь базовом уровне. Аято и этому улыбнулся, обрадовался бы. А Тома сидел ночами после работы в салоне, закрывшись от мира наушниками и своими смешными круглыми очками для зрения. Это выглядело так забавно, что смешки срывались с уст, хотя Аято обещал не смеяться. Он узнал, что у Томы проблемы со зрением лишь спустя три месяца их сожительства и три года дружбы, от сестры. Неизвестно, как, находясь в одном доме со своим… другом, Аято узнавал какие-то вещи только через Аяку, хотя предпочитал видеть Тому буквально каждый чертов день. А Тома сидел после душа до темноты в широкой гостиной, и свет от светильника падал на его пшеничные волосы, что вечером не были сплетены одной из красных лент или резинок, рассыпаясь по плечам. Еще влажные, они оставляли пятна от капель воды на плечах Томы, на очередной черной или красной футболке, и Аято каждый раз хотелось подойти и укутать длинные локоны в полотенце, чтобы Тома не лег так спать с открытым окном и вновь не проснулся на утро с больным горлом, второпях сбегая на работу и отказываясь принимать какое-либо лекарство. А ведь стоило кому-то из господ Камисато тихо чихнуть, он сразу же рассказывал о важности здоровья, пусть и понимал — они не хрустальные. Аято наблюдал за тем, как свет падал на светлые ресницы за стеклами очков, и хотел поцеловать эти пшеничные веера. Спустя месяц на спине Аято расцвела сакура. Черно-белыми цветами она ложилась на его мышцы, очерчивая каждый изгиб. Но Камисато думал только о том, что он помнил. Он помнил прикосновение горячих рук своего…друга, что обжигали даже сквозь перчатки, а Тома постоянно поднимал взгляд зеленых глаз, заботливо спрашивая у Аято, сильно ли ему больно. Когда Тома смотрел на него так, старший Камисато желал, чтобы ему было больно. Настолько, чтобы он кричал от боли, пока заботливые руки осторожно поглаживали бы его и старались унять страдания. Но Аято с улыбкой качал головой и наблюдал. Чувствовал. Чувствовал, как Тома рисует иглой на его коже прекрасные цветы, что теперь останутся там навсегда. Как клеймо на сердце Аято, которое он сам никогда бы не позволил свести. — Аято… В тот вечер Аято долго стоял у зеркала, развязав белый домашний халат и оголяя спину. Он был готов к тому, что Тома — мастер своего дела, но даже так он ощутил непреодолимое желание прикоснуться к рисункам на своем теле. И никогда не убирать руку. — Аято. Прикоснуться к тому, что сотворил Тома. Каким взглядом он смотрел на него, пока касался кожи и пытался причинить как можно меньше боли? Хотя, о чем вообще может идти речь? Это же чертова игла. Тома не всесилен, пусть и старается позаботиться обо всех, забывая о себе самом. — Аято? Да кого Камисато вообще из себя строит? На самом деле, он до чертиков боялся игл и всего, что с ними связано. И понимал, что у Томы нет ни малейшего желания разглядывать никого из клиентов. Он занят тем, чтобы спокойно натягивать кожу и вести ровную линию, а не тем, чтобы наблюдать за тем, какой Аято якобы привлекательный и чувственный. Аято вообще идиот, раз считал, что Тома хоть как-то заинтересован в нем. И татуировки на самом-то деле его не привлекали. Просто….просто он хотел почувствовать на себе хотя бы частичку Томы. Он настолько жаден? — Аято! Старший Камисато вздрогнул, удивленно-вопросительно уставившись на Тому, которому пришлось дотронуться до мужчины, чтобы вывести из глубокой задумчивости. Их дружба длилась пять лет. Пять лет дружбы, три года сожительства и ровно четыре года и месяц невзаимной любви. — Что-то случилось? Я немного задумался, — своим тихим низким голосом произнес Аято, улыбнувшись и убрав свою ладонь из-под обжигабще-горячей руки Томы, чтобы переложить ее на стакан с напитком. Надеялся лишь, что это не выглядело слишком подозрительно. — У тебя был такой взгляд, будто ты на работе, — ответил Тома, внимательно глядя на Аято, после чего пояснил, — будто ты хочешь убить живущих в прошлом веке директоров, а затем позвонить мне, чтобы я с Итто помогли тебе избавиться от трупов. Потому что у нас есть машины. Камисато удивленно моргнул, а затем рассмеялся, нисколько не сдерживаясь.Тома не всегда выдавал что-то подобное, потому делал это совершенно неожиданно, и иногда Камисато даже не мог вовремя среагировать, вгоняя Тому в состояние внутренней неловкости, скрытой несколько одеревенелой улыбкой от неудачной шутки. Но, господи, как же старший Камисато обожал моментами совершенно глупые и несмешные шутки и подколы Томы, потому не мог удержаться, чтобы не достать из своего арсенала самую обезоруживающую и умопомрачительную улыбку, прищурив глаза и глядя точно в лицо блондина. — Ты же знаешь меня. Разумеется, я не мог думать о таком, — расслабленно произнес Аято, — я не стал бы так легко убивать этих стариков. И явно не стал бы осквернять их видом твои глаза. Тогда уже Тома громко засмеялся, проводя рукой по светлому затылку, и, господи, Аято был готов слушать этот смех вечно, перемешивая свой напиток при помощи трубочки. Однако, у судьбы были другие планы, и Тома отвлекся на загоревшийся экран собственного телефона — на старом чехле красовался Таромару — и тут же принялся что-то яростно на нем печатать в ответ. Аято смотрел в окно. Ладно, сегодня он проводил день с Томой, что не могло не радовать. С ростом компании Ясиро старший Камисато толком не мог вырваться с работы, а когда вырывался, от Томы его ждал лишь теплый ужин на столе. Светловолосый к тому моменту либо уходил на работу, либо вымотанный отключался на диване в гостиной — и что в своей комнате не спится? Разумеется, Тома мог не делать даже этого. Они просто друзья. Друзья. Да, друзья. Аято вновь потянули за рукав. — Поехали? Аяка просила привезти тебя. Говорит, у нее важное дело, — с улыбкой произнес Тома, поднимаясь из-за стола. Цепочки на его грузных сапогах и значки, висящих на груди короткой красной кожаной куртки, тихо звякнули от движения, и Аято поднялся следом, все еще держа Тому за руку и не собираясь отпускать. Скажи, что может быть важнее тебя? Аято чувствовал, что, стоя посреди кафе и держа Тому за руку, он поймал на себе кучу странных взглядов, и только тогда сообразил, что произнес это вслух. Очень громко. Но, кажется, его спутник совсем не услышал этого, отчего Камисато не стал сдерживаться и посмотрел на окружающих резко похолодевшими, как у мертвой рыбы, глазами, отчего большинство отвернулось, тихо перешептываясь. Что за реакция? Что странного в том, что он просто разговаривает со своим…другом? Честно, Аято не различал их слова. Ему плевать. — Идем-идем, — поторопил его Тома, как только заметил, что мужчина начал замедляться. И Аято не стал противиться. У кафе обнаружилась машина Томы, уже пережившая самые лучшие и не очень времена, а свинцовые тучи наливались влагой, готовые в любой момент пролить на людей свои слезы. Что ж, не то, чтобы Аято, как и Тому, этот факт пугал. Они оба любили дождь, обожали его всем своим естеством, от макушки до кончиков пальцев, наполнялись им, дышали, и в дождливые дни Тома пешком провожал Аято до его офиса, рискуя опоздать в салон и получить нагоняй от Итто. В вечер, когда Тома закончил свой эскиз для татуировки с сакурой, тоже лил дождь. Ехали молча. Тома предпочитал соблюдать безопасность и благоразумно не отвлекался от дороги, когда как Аято откинулся на спинку сиденья, отвернувшись к окну и прикрыв глаза. Руку приятно покалывало от прикосновения конечностей. Казалось, что до сих пор крепкая рука Томы была в его собственной, не пытаясь как-то выкрутиться или избежать прикосновения. Она лишь сжимала в ответ, позволяя поглаживать большим пальцем тыльную сторону ладони с выступающими синими нитями вен. И от этого сердцу Аято было дико больно, но так приятно. Словно он наелся любимой сладости, из-за переизбытка которой началась жуткая аллергия. Аллергия на Тому. Забавно звучит, верно? Аллергия на того, кого он хранил в своем сердце пять долгих лет. А, может, и больше. Сегодня Камисато поразительно много погружался в собственные мысли. Разумеется, он делал это постоянно, но в его голове рождалось только множество интриг, проказ и происходило ровно в два раза больше мыслительных процессов. Но так много о своем жалком положении и невзаимной любви он не думал уже очень долго, и это приносило просто дичайший дискомфорт. Аято Камисато уже заключил свое сердце в клетку в этом мире, принимающем лишь абсолютные противоположности, и не хотел выпускать собственную боль и порочные чувства из этой стальной клетки. Они остановились и вышли у опушки какого-то… леса? парка, наполненного зеленью? Аято вышел из машины Ладони, держащие зонт, вспотели от неясной тревожности, одолевающей запертое сердце старшего Камисато, но Тома, появившийся следом, ничего не говорил, даже когда Аято вопросительно обернулся. Лишь взглядом попросил раскрыть черный зонт, все еще держась позади, когда они двинулись вперёд по одной из троп. Камисато покорился, вслушиваясь в мерный стук капель о ткань зонта, но и здесь Тома не торопился присоединяться. Мое под дождем. Молчаливо. Они вышли из лесочка, и Аято застыл на месте. Надгробия, множество белых надгробий, так ярко сверкающих в этот суровый пасмурный день на фоне горной местности кладбища. — Старший брат, идем, — произнесла Аяка, в отличие от своего обыденного образа, стоящая в черном платье с лишенным каких-либо украшений хвостом бело-голубых волос. Она вдруг возникла перед ним, а вдалеке позади Аято заметил пару охранников, сопровождающих госпожу. Однако, почему у сестры было такое измученное лицо? Аято натянуто улыбнулся. Ах, да. Наверное, он снова забыл о годовщине смерти родителей. Еще одно событие, столько лет пытавшее его сердце и заставившее его сгореть окончательно, трепыхаясь трупной личинкой до появления Томы. Больше Аято на протяжение пяти лет могилы родителей не посещал. Старший Камисато поднял черный зонт над сестрой, закрывая ее от дождя и ветра и теперь понимая, почему Тома старался держаться дальше, и горько хмыкнул. Тома не хотел мешать. Не хотел тревожить лишний раз. Боже, как же Аято его любил. Настолько, что хотелось сжать в своих объятиях так сильно, чтобы Тома принялся жаловаться на боль в ребрах. — Не волнуйся. Мы посетим родителей и вернемся домой. Тома обещал приготовить данго, — спокойным умиротворенным голосом произнес Аято. Однако, в голосе Аяки послышалось непонимание, когда та откликнулась. — Тома обещал? Ответ Аято заглушил шум дождя, потому он не посчитал нужным продолжить разговор, по памяти двигаясь к могиле родителей. На последнем повороте Аяка вдруг потянула его совершенно не туда, куда требовалось, заставив Аято удивленно склонить в сторону сестры голову. Но сестра лишь остановила его у какой-то неизвестной, но аккуратной и явно богато оформленной могилки. — Я вас оставлю, — тихо пояснила Аяка, — ты долго его не посещал. И ушла в сторону могил родителей. Множество вопросов в голове Аято только росло, и он, ведомый любопытством, склонил голову под черным зонтом, вслушиваясь в шум дождя и разглядывая овальную фотографию на надгробии. Зрачки изящных глаз сузились спустя пару минут. Капля дождя скатилась по переносице Аято, когда он резко опустил зонт. Тома, 29 лет. Любимый друг. Руки, ни горячие, ни холодные, обняли Аято сквозь пальто за талию, и Тома, все это время следовавший позади, прижался к мужчине со спины, устроив голову на плече, словно уставший пес. — Я ведь не обещал приготовить данго, — лишенным каких-либо прежних, сверкающих эмоций произнес родной-чужой голос Томы у уха Аято, сжимавшего ручку зонта до треска. Лучше бы сжал он так свое сердце, чтобы оно не посмело биться при взгляде на белое надгробие, — я даже продукты для него до дома не довез. Ты забыл. Снова ты переутомляешлся. Фото улыбающегося парня с пшеничными волосами на белом мраморе. Значки и цепочки на красной куртке. Машина, где на месте Томы теперь сидел водитель, там, где Аято его совершенно не помнил. Странные взгляды посетителей кафе на мужчину, что говорил с самим собой. Призрачные объятия и равнодушные слова про данго, которых на самом деле не было. Это все в голове. Тома умер три месяца назад. А Аято даже не помнил. Аято с треском ударил зонт на землю и громко закричал. Тома.