***
— Алесь! — мать шагает с огорода тяжелой походкой, вытирает ладони о юбку. — Сходи за медом к Кастусю. Дай им в обмен десяток яиц и ту новехонькую сурвэтку, что я на днях закончила. Такая, с узорами красивыми. — Мама! — я откидываю дрова в кучу и вгоняю топор в бревно. — Какую сурвэтку? Они у тебя все с узорами. — Ну та, с василечками… На столе я ее кинула, верно. — Василечки, одуванчики, клеверочки… — бурчу я себе под нос. — Что я, баба что ли? Разбираться с этими цветочками. Вытираю с лица пот и жмурюсь в небо. Солнце уже высоко. Корова подоена, свиньи покормлены, яйца собраны, дрова нарублены. Можно и побездельничать немного, тем более матушка сама до суседов отправила. Я хватаю корзинку свежесобранных яиц, накрываю их мамкиной сурвэткой. На столе лежали две, и обе с вышитыми цветочками. Почесав затылок, я выбрал ту, которая выглядела свежее. Вроде бы мать ее недавно сшила. Тьфу. Кастусь с семьей живет ближе к тракту, через два дома. Из первого всегда валит густой дым и слышатся ругательства. Любимый всем селом кузнец орудует перед хатой. — Гэй, дядька Михайло! Справа идет? Или вы уже того… — я с ухмылкой щелкаю пальцем по шее. — Вот дурень, совсем совесть перед старшими растерял, — кузнец отвлекается от своих дел и упирается руками в бока, отчего становится еще шире и выше. — Топай лучше сюда! Подсобишь мне. — Только это, дядька Михайло… Вы меня не грузите! У меня вообще-то вот, — киваю на корзинку в правой руке, — порученьице! А то я вас знаю, вы меня сейчас на пять минуточек подзовете, а выйду я после захода солнца. — Да что ты мне тут мелешь, балда?! — усмехается хитро Михайло. — Тебя тут запирают, что ль? На! Держи вот тут. Крепко держи. Должен признаться, дядька Михайло прав. Я слукавил. Мне самому нравится ошиваться у кузнеца. Он меня учит всякому: ковать, рубить, разжигать, полировать, ремонтировать. Михайло у нас в селе мастер. Он все умеет. Подковы кует, инструменты оттачивает, двери крепит, даже дыры в крыше может залатать. Мать говорит, что у него золотые руки и мне стоит почаще бывать у суседа. Дядька Михайло мне как батька теперь. Я осторожно откладываю корзинку на крыльцо и придерживаю свежую доску у окна, пока кузнец прибивает ее гвоздями. Прежняя, видно, не выдержала напора лет и непогоды. Дом у Михайло старый. Древний, я бы сказал. Кузнец то и дело да что-нибудь прибивает к нему, красит, освежает, ремонтирует. — Что, и на вашу хату ведьма порчу навела? — подшучиваю я. — А? — Михайло удивленно косится на меня и на доску. — Это что ль? Да какая тут ведьма… Дерево было старое, гнилое, как труп моей прабабки в землице, да упокоится ее душа. — Ну-ну, дядька Михайло. Кто знает, какие еще беды могла нанести нам эта проклятая колдунья Кася? Вот, к примеру, у Фроськи, я слыхал, давеча целая корзинка свежей пряжи пропала. Корзина пряжи, дядь! А дождь? Когда дождь-то в последний раз был, дядька Михайло? Уж верно две недели ни капли земля не впитывала. — Ведьмы, ведьмы… Ты вроде парень не глупый, Алесь, а все равно слова батьки на веру принимаешь, — кузнец вбил последний гвоздь и сплюнул в траву. — Фрося наверняка снова свою корзинку куда-то в темный угол закинула и не может вспомнить, а дождь поливал пять дней назад, парень, не выдумывай. На заре это было, спал ты тогда. — Как скажете, дядька. Но вы бы это, на всякий случай все равно пристроили бы топор на порог иль там полынью обложились. Русалья неделя идет как-никак. Вы что же, думаете, чепуха все это? Не видели, как Кася горела? Михайло скривился, поморщился, как от боли. Вытер грязной ладонью лоб и двинулся угрюмый к кузнечной печи. — Видел, все я хорошо видел, Алесь. — Ну! — я непонимающе вглядываюсь в лицо кузнеца, пока тот делает вид, будто очень тщательно перебирает инструменты и что-то ищет. Ничего он не ищет! — Дядька Михайло, вам жаль Касю, что ль? — Ведьма иль не ведьма, Кася жила в нашем селе уж много лет. Она ж прибилась к нам совсем девчонкой, ты тогда еще под стол ходил. Без семьи, без гроша за пазухой. Да, не знали мы всей правды и, верно, уж боле не узнаем, — кузнец вновь помрачнел, сдвинул брови. — Но она жила с нами бок о бок, Алесь! Делила с нами и радость, и горечь. Лекаркой заделалась. Она ж и мне сколько помогала, и жене моей покойной, и всем в округе… Травы собирала, зелья свои чудодейственные варила, лечила нас. Рожать помогала и Марусе, и Фроське, и Паулинке. И как мы ей отплатили?! Михайло раздраженно отбрасывает щипцы и хлопает по деревянному столу. Он злится. На себя и на сельчан, не на Касю. А может, и на Касю тоже? — Не заслужила она этого, парень. Уж точно не такой смерти она заслужила. От кузнеца шел я задумчивый и нахмуренный. Дядьку Михайло я уважал, он человек дела, плохого не скажет. Но как же можно проклятую ведьму жалеть? Ну, да, признаю: Кася ни разу дурного словца не сказала мне да и матери помогала не раз. В селе никто не замечал за ней греха. Но как же можно быть уверенным наверняка? Откуда ж нам знать, не делала ли она что-то за нашими спинами? Не проводила ли она свои черные ритуалы, покуда мы спали в соседних хатах? А смерть Левона? Как это объяснить? Все началось с того, что Левона нашли мертвым в камышовых зарослях у реки. Недвижимым, с широко раскрытыми, выпученными глазами и искривленным в испуге ртом. И с кожей бледной, почти голубой в свете месяца. Казалось, будто Левон умер от неземного, первобытного ужаса, а в волосах его прорезалась седина. Он же был немногим старше меня! Матушка его, тетка Зося, говорила, будто перед уходом Левон был у Каси — за леками ходил. В сумерках уж это было. Левон не вернулся, и нашли его бездыханным и окоченелым только наутро. Красавица Кася свою вину не признавала, говорила, что Левону она лишь про нужные травы рассказала и где их искать: у нее запас исчерпался. Судорожно вскрикивала, когда дядька Михайло с Кастусем ее расспрашивали: «Не думаете же вы, что я сама его… Кастусь! Да как ты можешь? Что ты такое говоришь?!» И глаза — неверящие, испуганные. Губы подрагивающие. Я Касе не верил. Она бормотала что-то про русалок, утопцев и водяных. Вот только во всякую нежить я уж давно не верю — сказки все это. Сказки для детишек! Всем селом мы припоминали разные странности, которые не замечали ранее. Дядька Кастусь рассказывал, что Кася иногда куда-то пропадала по ночам и вернуться могла лишь на заре. Он замечал, потому как встает раньше всех в селе. Марьяна говорила, что частенько видала красавицу Касю с опухшими, красноватыми глазами по утрам, но позже та наспех делала себе какие-то припарки и вмиг становилась прекрасной. Да и вообще в Касиной хате хватало странных предметов: порошки какие-то, кости перемоленные, цветы чудны́е. Кошка у нее еще эта… глаза желтые, огромные, словно две луны! — Алесь! Я отмахиваюсь от мрачных мыслей, оборачиваюсь и вижу у колодца Ганну. Две густые косы свисают до пояса, прядки со лба падают на лицо, и она смахивает их одной рукой, во второй — погнутое ведро с водой. У Ганны большие веснушки на лице, вздернутый нос и щербатая улыбка. Она не красавица, как Кася, и не худышка — у нее плавные, приятные формы и очаровательное личико. Мне нравится Ганна. Кажется, я в нее даже влюблен. Уверен, она будет отличной хозяйкой и заботливой матерью. «Ей можно доверять, Алесь!» — сказал бы батька. — Ганька! — я почесываю затылок и подхожу к ней. — Как матушка? Как сама? — Все хорошо, спасибо. Маме уже лучше, а я помогаю папке по хозяйству. — Это хорошо, очень хорошо, — бормочу я и не знаю толком, что еще сказать. Вот всегда так рядом с ней! — Тебе тоже… чудится теперь всякое? — стеснительно спрашивает она и отводит взгляд вниз. — Чудится? О чем ты? — Ну, после Каси и Левона… — у Ганны в глазах мелькают слезы, но она быстро собирается с духом и успокаивается. — Такое ощущение, будто теперь сам лес следит за нами. Мне даже по ягоды сходить боязно, а к реке уж подавно… Она запинается и не продолжает, потому что говорить о таком тяжело. Я ее не подталкиваю: знаю, что девчонкам сложнее, страшнее. Ганька даже смущается — вон, румянец поглощает веснушки на щеках. — А по ночам сны вижу. Кошмары, — признается. — Страшные вещи вижу. Мама говорит, что ей тоже всякое мерещится. Думаешь, это Кася прокляла нас? — Чушь какая! — выпаливаю, чтобы успокоить Ганну, и усмехаюсь для убеждения. — Ничего она нас не прокляла. Попросту запугала. Не стоило тебе на мертвого Левона смотреть, да потом еще и на Касю в огне. Вот и снится теперь всякое… — Надеюсь, ты прав. — Конечно, прав! Знаешь… — мне так хочется поддержать ее и развеселить, что я быстро предлагаю, пока не передумал: — Скоро ведь Купала. Вы, девчонки, венки будете плести, потом на воду спускать, вот и страх пропадет. А потом можем пойти вместе па́параць-кветку искать. Что скажешь? — Папараць-кветку? Ты уверен? А вдруг с нами что-то случится? — мнется Ганна. — Опасно сейчас в лесу. Всякая нечисть пробуждается на Купалу. — Со мной тебе страшно не будет, обещаю, — я подмигиваю и сам веселею от смущения Ганьки. — Если найдешь кветку первой, то загадаешь мне любое желание. А если я — тогда… ты меня поцелуешь! — Дурак! — она смеется и бьет меня кулачком в плечо. — Не буду я тебя целовать. — Это мы еще посмотрим. И вообще… Дай сюда ведро! Таскаешь тяжести. Я забираю у возмущенной Ганны ведро воды и иду к ее хате. Это в другой стороне села, совсем не по дороге к Кастусю, но мне не сложно, а на раздраженную, раскрасневшуюся Ганьку мне нравится смотреть. Прежде чем я добираюсь до хаты Кастуся, успеваю столкнуться и с осунувшейся теткой Зосей, и с Марьяной, и с Янко. Все выглядят подавленными, даже напуганными. Ставят свечи на воротах, осыпают дома маком, полынью, иван-да-марьей. Зося молится с мокрыми глазами. Перед крыльцом Кастуся я стою уже вовсе не в таком приподнятом настроении, в каком пребывал утром. Сусед, конечно, замечает мою задумчивость, но ничего не говорит. Дядька Кастусь у нас за старосту, он умный мужик, работящий, честный. В селе его все уважают, а слова не подставляют сомненьям. Семья Кастуся всегда была близка с семьей Левона, и удар староста наш принял тяжело. Касе было не видать пощады. Он и сейчас ходит мрачной тенью, но говорит уверенно, плечи расправляет широко. Дядька Кастусь не ошибается. Напоследок кладет пятерню мне на плечо, потряхивает и говорит: — Алесь, ты парень смелый, сильный… Но в лесу будь нынче осторожнее. Неспокойно как-то после сожжения ведьмы. Даже дядька Кастусь не на месте, губы поджимает, брови хмурит. Всегда он вселяет уверенность и силу в нас, но сейчас, кажется, и над ним нависла тяжелым маревом туча. — Там, кстати, Яринка из Залесья должна прийти, — добавляет Кастусь перед моим уходом, — травы и настойки принесет. Лекарки у нас пока своей нет, придется обходиться. Я киваю, ухожу со двора старосты и шагаю в сторону дома. Яринка — дочка местного травника из соседнего села — бывала иногда у нас, захаживала в гости. Добрая, любезная. Левон глаз на нее положил, все звал на озеро иль к реке сходить. Яринка всегда отказывала. Я этого не понимал. Левон и так, и эдак, и цветы полевые ей собирал, и медом угощал — без толку. Да и парень он был завидный. Однажды я даже Ганьку приревновал к нему. Яринка же… Милая, но какая-то недоступная. Бес знает, чего ей подавать надобно. Она раздает пахучие травы Юрасю и Ганне. Лицо тоже поникшее. Вроде бы она ни с Касей, ни с Левоном не была близка, но Яринка — девчонка чуткая, мне так кажется. Слух дошел — негоже в горюющей деревне появляться радостной. — Яринка, — руки у меня в кишенях, глаза рассматривают содержимое корзинки травницы, — слыхала про Левона? — Слыхала, — она отвечает коротко и понуро. Быть может, и не так суха и холодна, как кажется. Вдруг питала чувства к нашему Левону, а теперь и горюет? — Зуб даю, он хотел бы с тобой на Купалу погулять. Я почесываю затылок, а Яринка молчит. Не знаю, что я несу и зачем, потому что видно, что мысли Яринки далеки от нашего разговора. — Мы почтим его память на Купалу, он был бы рад, если б ты сказала доброе словцо, — Ганька непонимающе глядит на меня, а я всего лишь пожимаю плечами. Ну что я могу сказать? Не умею утешать людей, а баб так тем более. — Конечно, Алесь, — Яринка улыбается уголком губ. — На, возьми пучок полыни, разложи по дому и с собой носи. Защитит от злобных духов природы. На Купалье — особенная ночь.***
Проць Iвана ночка мала. Ой, рана на Iвана… Ой, рана на Iвана… Дзе Купала начавала? Ой, рана на Iвана… Ой, рана на Iвана… Начавала у чыстым полi. Девчонки водят хороводы вокруг костров. Белые платья разлетаются, сливаются с ветром и пламенем в единый завораживающий танец. Золотистые снопы искр взмывают от костров вверх, вверх, к сияющим в ночи летним звездам. Вышитые алые узоры перед моими глазами волнуются, переливаются, оживают на тканях танцующих. Ганька перед моими глазами. Она красиво двигается, просто, но плавно и волнующе. Косы сегодня распустила, и густые волосы свисают ниже пояса. Все собрались недалеко от реки. Вместе не страшно. Кастусь с Михайло водят глазами по кругу, следят, как бы опасность какая не приключилась. Бабы поют, венки плетут, танцуют. Только тетка Зося хмурая сидит, на реку глядит — оно и неудивительно. С Залесья народ пришел — села наши совсем рядом, сколько себя помню, всегда на Ивана вместе собирались. Яринка тоже тут, сидит рядом с отцом, старым травником Василем. Мы уже и подвыпили, и через костры попрыгали, и песни попели. Тревога растворилась, дурные мысли покинули головы, даже Кастусь расслабился. Мне на месте не сидится. Ночь только началась, ночь на Ивана особенная. Сам воздух густой, пряный, наполненный запахами полевых цветов, терпкого дыма, речного ила, живого леса. Я не могу оторваться глазами от Ганны, и Кастусь хлопает меня по плечу, мол: иди! Да. Сегодня я точно поцелую Ганьку. Оглаживаю рубаху и подкрадываюсь сзади, пока никто не видит. Она вздрагивает и почти сразу смущается. Забавная. На голове — большой венок, от него веет летом и пряностью. Синие васильки торчат в разные стороны. Предлагаю Ганьке улепетывать от стариков, пока те заняты разжиганием большого соломенного столба над посевами. Она кивает, я хватаю ее за руку, и мы сбегаем в лес, прямо как двое нареченных. Надеюсь, она и впрямь станет моей невестой. — Ты знаешь, как выглядит папараць-кветка? — спрашивает Ганна. — Как мы найдем ее? — Не знаю. Но если бы все знали, то ее слишком легко было бы найти, так? Думаю, мы сразу поймем, когда увидим ее. — Она, наверное, сияет во тьме и растет в каком-нибудь чудесном месте, под луной. Мы тихо шагаем по мху, рассматривая то, что под ногами хрустит. Глубоко в чащу не заходим, иначе не выберемся. Однако луна светит этой ночью ярко, не заблудимся. И все же я помню наставления дядьки Кастуся — быть осторожным. В купальскую ночь все не то, чем кажется. За себя я не сильно боюсь, но о Ганьке беспокоюсь. Она всего лишь девчонка, слабая, совсем не бесстрашная. Я должен ее защищать. Поэтому не могу отделаться от чувства, будто нас что-то или кто-то преследует. Иногда я оборачиваюсь, щурю глаза и сдвигаю брови, пытаясь разглядеть в ночи… кого? И сам не знаю. Но странное ощущение надоедливым червяком проедает во мне плешь. По коже пробегают мурашки, хотя ночь теплая. — Алесь… — голос Ганьки звучит тихо и как-то настороженно. — Мне здесь не нравится. Может, ну ее, эту папараць-кветку? — Ганька, ты что? Боишься? — подначиваю я с хитрой ухмылкой. — И ничего я не боюсь, — руки в бока, щеки пылают. — Дядька Кастусь говорил далеко не ходить. И мама с папкой волноваться будут. — Можешь меня за руку взять, если страшно. Я тебя от всякого беса защищу. — Дурак ты, Алесь, — снова возмущается Ганька. — Кто тебя самого от беса защитит? А если сейчас на нас из-за кустов волколак кинется? Или леший? — Леший, волколак… — я отодвигаю рукой ветви клюквы. — Какие еще волколаки, Ганька? Ты и вправду в эти сказки веришь? — А ведьмы тоже, по-твоему, в сказках? — она дергает меня за рукав, стоит мне только переступить через поваленное дерево. Приходится остановиться и развернуться. — Ведьмы способны навести проклятье на человека и превратить его в волколака! Кася жила тут так долго… Откуда ты знаешь, что она не прокляла кого-нибудь? — Не знаю, — честно признаюсь и вздыхаю. Вот, Ганька! Чего она начинает? Один цветок василька выбивается из венка на ее голове, нависает прямо над глазами, и мне хочется поправить его. Я не успеваю, потому что Ганька резко замирает и хмурится, сильнее вцепляется в мою рубаху. — Ты слышишь это? — смотрит куда-то на кромку леса. Сначала я не понимаю, а после прислушиваюсь и вылавливаю странные мелодичные звуки. Пение? Похоже на то. Но какое-то другое, не купальское, не наше. И слов разобрать не могу. — Кто это? — Ганька непонимающе вглядывается в мои глаза. Я пожимаю плечами. Подаю ей ладонь, чтобы помочь переступить через дерево. — Проверим? Ганька не в восторге от этой затеи, но все же следует за мной, хоть и с опаской. Она не выпустила моей руки и идет рядом, крепко сжимая наши пальцы. Нам стоило повернуть назад. Нутром я это чувствовал, головой тоже понимал, и все же что-то тянуло меня к источнику звуков. Мы идем из темного леса к полянам, залитым желтым лунным светом, но кажется, будто нас утягивает в потаенную, глубинную тьму. Воздух сгущается и давит на грудь, сладким паром оседает внутри. Вдалеке я вижу высокий холм с одним-единственным старым древом. Корявые ветки, словно длинные когти, устремляются в вышину. Кто-то развел там костер. Высокое, дикое пламя мерцает, танцует с яркими звездами. И тени. Множество теней извиваются вокруг огня, сливаются в причудливые фигуры, заигрывают с моими глазами так, что отвести взгляд тяжело. — Алесь, это… — Лысая гора, — выдыхаю. — Ведьмы, — шепчет Ганька и жмется ко мне ближе. — Это самый настоящий шабаш ведьм. Не могу разглядеть фигуры, лишь резкие тени — мы слишком далеко. Но я знаю, чувствую: Ганька права. Нам нужно уходить. Если только Кася была одной из них, если только они узнают… Я тяну Ганьку обратно. Нет, там чаща — резко дергаю в другую сторону. Нам нужно на тропу вдоль кромки леса, оттуда мы выйдем к реке и вернемся к своим. Мы не так далеко забрели. Ноги чуть ли не бегом несут меня дальше, дальше от чарующей музыки, песен на неведомом мне языке, дурманящих ароматов. Кажется, будто ветки голого древа тенями следуют за нами, скользят ядовитыми змеями по мху, еще чуть-чуть — и вцепятся в ноги, обхватят, утащат обратно. В голову лезут безумные мысли о том, как ведьмы уже учуяли нас по запаху, словно дикие хищники, и сейчас с пугающим смехом усаживаются на метлы, чтобы броситься за нами вдогонку. Сердце бьется бешено, на лбу выступает пот, а рука стальной хваткой держит ладошку Ганьки. Сам не знаю, почему я вдруг так сильно перепугался. Во рту пересохло, и все батькины рассказы о ведьмах вертятся у меня в голове обрывочными воспоминаниями. — Алесь, подожди, — Ганька пытается остановить меня, но я рвусь вперед, унося ее за собой. — Стой! Мы забрели куда-то не туда. — Как не туда? Что ты такое говоришь? Только сейчас я останавливаюсь и перевожу участившееся дыхание. Мотаю головой из стороны в сторону, оглядываюсь. Куцые деревца торчат то тут, то там, редкие кустарники алеют сочными ягодами. Черт бы меня побрал, да мы на болото вышли! Как? Как это получилось?! — Чертовщина какая-то, — бормочу. — Я же точно вел нас обратно к речке… Было совсем недалеко. Там всего лишь вдоль леса и… — Алесь, давай вернемся, — Ганька пытается звучать спокойно, но голос у нее дрожит, а ладошка в моей руке вспотела. Или это моя? Не знаю. Ничего уже не понимаю. Ночью на болоте опасно — это всякий знает. Я сглатываю и ощущаю горечь на языке. Хруст за спиной. Резко оборачиваюсь, но никого разглядеть не могу. Может, просто птица ночная. Да, точно она. — Зря вы, детки, сюда забрели. Голос сбивает меня с толку, кровь в жилах стынет. Вновь дергаю головой в сторону звука — никого. Показалось? — Кто это? — Ганька тихо пискнула и спряталась за меня. Значит, не показалось. Плохо. Очень плохо. — Глупые, глупые детишки, — голос звучит из-за густой тьмы, и я могу только щуриться в поисках опасности. — Не рассказывали вам взрослые, что на Купалу нужно быть особенно осторожными? Обереги носить, травы… Это ведьма. Точно она. Спустилась с шабаша по наши души. Все, так и сгину на болоте, как батька мой. Бес меня раздери, быть может, его и вправду ведьма околдовала и на болото затащила… — Алесь… — Ганька трясется позади меня и тянет за рукав, но я не могу отвести взгляда от ночной тьмы. — Говорила же тебе, Алесь: носи полынь с собой. Дрожь пробирает меня до костей, холодный пот стекает по спине. Я замираю. Совершенно не могу пошевелиться в полном оцепенении. Почти не замечаю, как Ганька дергает меня за рукав уже так сильно, что мое тело шатается из стороны в сторону. — Алесь! Помоги мне! — испуганный крик Ганьки, наконец, вытаскивает меня из забытья, и я оборачиваюсь. Ее ноги по лодыжки утонули в топкой земле. Она дергается, пытается вытащить то одну, то другую, но ноги намертво застряли и с каждым мигом погружаются все глубже и глубже. У нее на лице безумный страх. Двумя руками я обхватываю Ганьку за кисть и тащу ее на себя, но делаю, кажется, только хуже. Вытянуть ее не могу, а мои собственные башмаки впиваются пятками в землю и тоже утопают в болоте. Мне приходится остановиться и судорожно думать, как выбраться из этого проклятого места. — Пожалуйста, не оставляй меня! — у Ганьки блестят глаза, слезы скатываются по веснушчатым щекам. — Алесь, прошу! — Я не оставлю, обещаю! Мы выберемся. Обязательно выберемся. Ведьма сзади нас выдавливает смешок. — По крайней мере, ты сможешь как следует с ней попрощаться, — говорит она. — Не каждому даруется такой шанс. — Молчи, Яринка! — выплевываю я. Ганьку все быстрее затягивает в топь. Я держу ее двумя руками и гневно оборачиваюсь в сторону голоса. Фигура, наконец, выплывает из темноты. Яринка совсем не выглядит как ведьма. На ней белое платье, в каком она сидела у реки на Купалу, волосы струятся по плечам. — Скажи, Алесь: каково это — смотреть, как умирает дорогой тебе человек и ничего не мочь сделать? — Она не умирает, ведьма ты проклятая! — какой-то булыжник попадается мне под ноги, я упираюсь в него и тащу Ганьку сильнее. — Я вытащу тебя, Ганька. Я обязательно тебя вытащу, а потом мы вернемся к своим и спалим вторую ведьму на костре. Не успеваю сделать ни одного движения, как некая невидимая сила отталкивает меня, отрывает от земли и бросает в сторону. Я приземляюсь на спину, воздух выбивается из груди. Слышу вскрик Ганьки. — Вы сожгли ее попросту за то, кто она есть! — Яринка нависает надо мной и гневно сверкает глазами. Как она оказалась близко так быстро?! — Она ничего плохого вам за всю свою жизнь не сделала. Ничего! И вы сожгли ее! Заживо! Скажи мне, Алесь, у тебя хоть что-то в груди дрогнуло, когда ты слышал ее крики? Ее отчаянные, дикие, истошные крики боли, пока вы там стояли вокруг дьявольского столба и смотрели. Скажи мне, у тебя сердце есть, Алесь?! — Да что ты знаешь, ведьма?! — выкрикиваю я в ответ. — Она Левона убила! Его тебе не жалко? В чем Левон был виноват? — Кася не убивала Левона! А вы… — Яринка тыкает в меня пальцем с омерзением на лице. — Вы даже не подумали о том, что она может быть ни при чем. Нашли труп и сразу все напасти на ведьму скинули. Вы всегда так поступаете. Всегда. Не знаю, что за чушь несет Яринка. Не верю! Нельзя доверять красивым… Тьфу! Да ведь она даже и не красавица. Не понимаю, совсем ничего не понимаю. Знаю лишь, что Яринка хочет отомстить. И убить она хочет Ганьку, мою Ганьку. Я отталкиваю от себя ведьму, вскакиваю и несусь обратно к Ганьке. Ее уже по пояс затянуло. Мне нужно что-то придумать. Вновь хватаю ее за обе руки, но ничего не выходит. Проклятье, проклятье! Это все Яринка. Она заколдовала болото. Я начинаю судорожно бегать по кочкам, искать ветки и кору, обкладывать место, чтобы можно было сильнее упереться в землю. Спотыкаюсь, несколько раз сам чуть не увязаю в топи. Один башмак я теряю, когда с силой выдергиваю ногу из трясины. Ничего не замечаю, все бегаю вокруг, то и дело хватая Ганьку и предпринимая очередную попытку спасти ее. Все без толку. Без толку! — Она ведь просто хотела найти свое место, — бормочет тихо где-то у меня за спиной Яринка. — Она всего лишь хотела, чтобы на нее не смотрели искоса и принимали за свою. Ганька уже даже не рыдает, не всхлипывает, она бесшумно погружается на глубину. Лишь прозрачные дорожки слез стекают по щекам, отблескивают в лунном свете. Когда вода доходит ей до подбородка, мне остается лишь упираться ногами со всей силы в моховые неровности, чтобы снова и снова тянуть ее на себя. — Хватит, Алесь, — голос Ганьки едва слышный, и я отмахиваюсь от него. — Ты не спасешь меня. — Спасу! — не знаю, в какой момент у меня у самого вырвались слезы, но голос предательски дрожит, а на языке чувствуется соль. — Я спасу тебя. — Скажи моим маме с папкой, что я их очень сильно люблю. И Савке передай, чтобы слушался их. И еще, Алесь… — Нет! Нет, слышишь?! Я вытащу тебя… Я вытащу… — Тебя я тоже люблю, Алесь. Я уже не сдерживаюсь, не утираю рукавом глаза. Просто не могу. Воздуха не хватает, и я захлебываюсь в рыданиях, хватаюсь за Ганьку. Пальцы впиваются в мокрый мох, взрыхляют черный торф. Почему? Почему она?! Почему проклятая ведьма решила забрать ее? — Ганька… я… — Я знаю. — Прости меня… Я смотрю, как ее лицо медленно погружается в трясину. Черная вода попадает на рот, щеки, веки. Синие васильки задорно торчат из венка, выглядывающего на поверхности. Ладошка Ганьки до сих пор в моих руках. Она сотрясается в судорогах. Я тоже. Не знаю, кого трясет сильнее. За спиной бесшумно появляется Яринка, склоняется и подбирает с поверхности болота венок. — Надеюсь, ты запомнишь этот вкус, — шепчет она. — Острую горечь потери близкого человека. Похоже на полынь, не правда ли? Краем глаза я замечаю, как она водружает венок с васильками себе на голову, будто имеет на это право. И уходит. Неспешно, тихо, как если бы ничего не было. Уходит к Лысой горе, к кострищу, к своим. Сначала я медлю, но позже что-то прорывается внутри, взрывается снопом искр. Тело вскакивает, ноги несут меня как можно быстрее за белой фигурой. Гневный, яростный клич вырывается изо рта, и я бросаюсь на Яринку. Не уйдет! Не уйдет так просто! И всем телом плюхаюсь в топь, отлевываясь от грязи. Она исчезла. Испарилась, словно призрак. Была ли Яринка на болоте вообще? Не знаю. Ничего не знаю.***
Я люблю зарю. Когда природа только просыпается, туман белесой пеленой затапливает низины, а небеса облачаются в пурпурный. Говорят, на Купалье особенная заря. Роса скапливается волшебная, целительная. Воды в озерах и реках очищаются от всякой нечисти. В ту зарю я увидел, как низины в моем селе затопила серая пепельная мгла. Не сразу понял, что не слышу никаких звуков. Совсем. Потом мои глаза зацепились за черное пепельное нечто у кострища. Это был человек. И еще один, и еще. Они были раскиданы перед посевами скорчившимися фигурами. Сожженные, обугленные. Нет больше моего села. Нет ни матушки, ни дядьки Михайло, ни Кастуся с семьей, ни тетки Зоси, ни Маруси, ни Янко. Никого нет. И Залесья больше тоже нет. В воздухе витали пепельные цветы. Я вдохнул — и чуть не задохнулся от горечи на языке. Тело пронзило сильным спазмом, словно меня сейчас вывернет наизнанку. Колени врезались в землю, и я согнулся в судорогах, выплевывая из себя всю боль, всю злость, всю обиду. Глаза зажмурились, прыснули слезами вновь. Мне не хватало воздуха. Мне нужен был новый, свежий, но лучше тот, прошлый, месячной давности. Когда все было хорошо. Когда все были живы. Горько. Как же горько! Похоже на полынь, не правда ли?