Мост

Леви тратит неделю на то, чтобы объехать все мыслимые и немыслимые места Балтимора в поисках зацепок, способных вывести его к разгадке тайны покушений на его подопечную. Он рыщет отчаянно, подобно цепному псу, преследующему свою добычу. У него есть приказ не останавливаться, есть возможности и ресурсы, поэтому Аккерман проводит дни и ночи, разговаривая с людьми и читая архивные записи различных больниц. Ему все это до омерзения противно, каждый раз, когда приходится лабызить перед очередным информатором, улыбаясь услужливо и слащаво, подсовывая крупные купюры, будто невзначай, и Леви натурально выворачивает. Его, обычно столь правильного и непоколебимого, выводит из равновесия вся эта грязная игра, но он знает, что другого выхода нет. И ему приходится вызывать в себе воспоминания о лице напуганной Хистории, прижимающейся к нему хрупким телом в поисках хоть какой-то защиты. Это отрезвляет, это придает ему сил. Леви знает, что пропадает в этом задании. В этой чертовой работе, которая с каждым днем становится все более и более личной. Ему безразличны те закулисные игры, которые ведет Эрвин, ведь у него точно имеется причина ввязываться в это мутное дело. Аккерман сосредоточен только лишь на своем камерном мирке, на тех мелких событиях, разворачивающихся у него под носом, совершенно не заботясь о чем-то глобальном. Есть люди, которые подумают за него над важными вещами в мире политики и грязных интриг. Его волнует лишь жизнь девочки, которая так отчаянно хочет продлить свое существование. Труды Леви оказываются не напрасными, но стоят ему слишком больших усилий. Он находит то, что искал, прямо под Рождество, в день, когда все люди должны проводить время со своими семьями за праздничным столом. Делить пищу и молитвы с родными, обмениваться подарками и уделять внимание детям, ожидающим мифического старика с мешком игрушек. Леви же находит свой самый главный приз в одной короткой записи Богом забытой и уже закрытой больницы. Только имя и немного сведений о дне, когда родилась Хистория: количество рожениц, детей, пришедших в этот мир, и, что самое главное — их имена. Под списком имен — подпись акушерки, на пороге которой и стоит Аккерман в Сочельник. Укутанный в шарф, он все равно больше походит на снеговика и ожидает оказаться вышвырнутым, когда дверь перед ним открывает старушка лет семидесяти. Седая, одетая в свою, вероятно, лучшую одежду, она соглашается поговорить и лучится теплом, вспоминая тот день, когда на свет появляется Хистория. Ее память удивительно хороша для ее возраста, и дама выдает очень точные детали. Описывает мужчину, который пожелал скрыть имя, но присутствовал на родах. И без имени и снимка понятно, что это был Род Райсс. Его не жена, Альма Батлер, дает жизнь крошечной слабой девочке глубокой ночью и по словам акушерки отказывается приложить собственное дитя к груди, грубо отталкивая от себя родную дочь. Беспечная и исключительно приятная женщина говорит еще много чего о том времени, и Леви искренне благодарит ее лишь через час и пару чашек чая, выпитых на ее кухне. Он спешит уйти, ощущая, что крадет у людей таинство праздника, совершенно не желая стать существом, похищающим Рождество. Он пишет отчет на ближайшей круглосуточной заправке, попивая дрянной кофе и клацая по клавишам ноутбука с непередаваемым остервенением. Ему не терпится вывалить новости на Эрвина, зная, что тот не отмечает абсолютно никак. Его максимум — какое-нибудь пафосное мероприятие, лишенное всяческой душевности. Чтобы не оставалось шанса ощутить хоть какое-либо тепло. В этом они до ужаса похожи. Ему становится известно, что Альма Батлер пыталась избавиться от ребенка. Ей была противна мысль о деторождении, она не желала никого производить на свет и провела все месяцы беременности в муках и ненависти. Во время же родов ее сдерживал статный мужчина, сжимающий ее руку и ласково шептавший успокоение. Он же, Род Райсс, и был единственным, кто обрадовался появлению на свет дочери. Он же и нарек ее интересным именем Хистория. Именно сенатор Райсс настоял на том, чтобы забрать девочку, дал ей свою фамилию и выписывал ее из больницы по прошествии недели. Альма, со слов акушерки, стояла в стороне и так и не взяла сверток с младенцем на руки, даже взглядом его не удостоила. Эти новости — мерзкие. У Леви холодок пробегает по спине от одной мысли, что кто-то может подобным образом относиться к тому, кому дал жизнь. Для него подобное немыслимо. Просто невообразимо, не подвластно пониманию. Ни одно живое существо не заслуживает подобного отношения, и мужчина не может не вспоминать о своей родной матери в этот момент. Какой бы Кушель не была пропащей, какие бы наркотики и тягости жизни не затуманивали ее разум, ее любовь к сыну была неподдельной и искренней. Она не тяготилась им, не пыталась избавиться, и Леви помнит мать исключительно любящей женщиной. Только лишь ее заботливый голос и взгляд, полный обожания, с ноткой беспокойства. Зная Хисторию сейчас, эту жизнерадостную и лучезарную молодую девушку, сложно представить, что ее собственная мать… Впрочем, она ведь очень смутно помнит сове детство. Сама делилась мыслями о том, что о женщине, давшей ей жизнь, не остается абсолютно ничего. Даже имени, которое становится в их доме табу. Просто слово, за произнесением которого всегда следует наказание. Может быть Род таким образом пытается уберечь дочь, хоть и рожденную вне брака? Мысли в голове путаются все больше; этот клубок загадок, сколь гадким бы он ни был, не приближает к разгадке личности организатора покушений. И все же Леви не покидает чувство, что это внутренние разборки клана Райссов, какие-то их внутриусобицы, грозящие лишить жизни одну из членов их больной на голову семьи. Все это отзывается лишь привычной болью в висках, но Аккерман рад ей, как никогда. Все эти дни расследование так сильно забирает его внимание на себя, что не остается ни одной единой возможности унестись размышлениями в личные переживания. Леви убеждает себя со скрежетом зубов, что у него есть миссия, что задание его превыше всего, на кону стоит чужая жизнь, и это действует как красная тряпка для быка: он забывает абсолютно обо всем. Но когда письмо уходит сквозь паутину мировой сети к Эрвину, а Леви захлопывает ноутбук, тяжесть вновь опускается на плечи, заставляя те поникнуть. Мир возвращается к нему с такой сокрушающей силой, что хочется рефлекторно увернуться. Но взгляд цепляется за часы, одиноко отмеряющие время до наступления Рождества. Ну вот. Очередной бессмысленный день, который Леви Аккерман ненавидит. И не потому, что пару тысяч лет назад в эту дату рождается на свет спаситель рода человеческого, а потому, что сам Леви до конца не уверен, действительно ли это его день рождения. Вернее будет сказать, он уверен, что это не так. Также, как социальные работники оказались не в силах разобрать имя исхудавшего ослабленного ребенка и записавшие «Леви», решив, что именно это и бормочет мальчик, одна особенно религиозная сотрудница интерната записывает в графе с датой рождения примерный год и Рождество, считая это благим предзнаменованием. С тех пор мужчина никак не празднует, лишь отмечая, что становится старше. Вот и все. Но у него есть обязательства. И несмотря на усталость, он едет на знакомое кладбище, чтобы почтить память матери. Матерей. Ему всегда кажется, что эта дата в жизни любого человека больше принадлежит тому, кто давал жизнь в мучениях, а не тому, кто просто пришел на этот свет. Поэтому он покупает два скромных букета — его приемной матери мертвые цветы всегда были не по вкусу, — и возлагает их на могилу. Оба на одну: ему неизвестно, где похоронена Кушель, поэтому мужчина отдает честь и дань уважения обеим женщинам в одном месте. Он не верит в жизнь после смерти, Иисуса, религию, ад и рай, но все равно совершает этот ритуал каждый год. Это очередной его якорь, удерживающий в этом мире. Напоминание, что некому будет это сделать, если и он внезапно умрет. Такие маленькие вещи, вроде этой незначительно традиции, помогают не сойти у ума и не покончить с собой в самые темные моменты, когда становится совершенно невыносимо находиться в этом мире. Этот день Леви планирует провести также, как и все остальные свои выходные: проваливаясь в бесконечный сон. Ему удается пролежать в беспамятстве добрых пять часов, что является абсолютным рекордом. Ни одного сна, ни одного кошмара и вскакиваний в поту. Это ощущается словно дар свыше, но мужчина на эту мысль лишь морщится, глубже затягиваясь сигаретой. Он глядит на спящий город: проспав весь день, трудно вообразить который сейчас час, но, видимо, достаточно поздний. Ледяной воздух морозит голую кожу торса, но Леви упрямо стоит, подставляя тело порывам ветра, выдыхая белесый дым, который оказывается тут же развеянным и унесенным вдаль. В его безумной голове как никогда пусто, и это так приятно. А горячий чай, да терпкая сигарета лишь усиливают ощущение праздника вокруг него. Оно рассыпается о звонок телефона с именем Эрвина на экране, и Леви обещает себе, что проклянет начальника, если тот вздумал его поздравить. Но Смит лишь сдержанно здоровается, никак не комментируя бесполезную дату. — Заехай к Хистории, если есть время, — буднично тянет он, будто совершенно незаинтересованный разговором. Голос его звучит сквозь посторонний шум приглушенно, но Леви сжимается внутри от каждого слова. — У них там, похоже, снова что-то произошло. Ему не нужно много времени, чтобы нацепить на себя черную водолазку и брюки, спуститься к машине и выкурить по дороге еще одну сигарету. Старый форд срывается с места с той скоростью, на которую не способны такие автомобили, но Леви плевать. Его одолевает тревога и он не знает способа ее унять, кроме как вдавливать педаль газа до предела. Чувство лишь усиливается при приближении к дому, но на входе его встречают его ребята с автоматами наперевес, и Леви перебарывает желание вынуть пистолет из кобуры. И очень даже вовремя, потому что картина, открывающаяся посреди гостиной, наверняка заставила бы его выпустить обойму в собравшихся. Несколько человек, сгруппировавшихся возле нарядной Рождественской ели, устремляют на него взоры, стоит лишь переступить порог, и Леви едва не валится с ног от изобилия голосов и восторга, звучащих в них. — С Днем рождения, Леви! Он ошарашен так, что не готов прямо сейчас пошевелиться. Хочется лишь развернуться и уйти, спрятаться и больше не встречаться с этой толпой до боли знакомых лиц, но к нему приближается легкая фигура светловолосой девушки, несущей в руках поднос с угловатым и совершенно нелепым тортом. В него воткнуто несколько свечей, и Хистория смотрит своими голубыми глазами с таким восторгом, что даже самый жестокий человек должен был бы смягчиться под этим взглядом. — Тебе нужно загадать желание, Леви, — шепчет мисс Райсс так, чтобы ненароком не задуть самой свечи. Аккерман так и цепенеет. Он не помнит, чтобы совершал это глупое действие хоть когда-нибудь в жизни. Это и именинный торт то первый для него. И праздник такой тоже впервые. Живя с приемными родителями, он уже был достаточно взрослым и осознанным, чтобы просить их не делать из мухи слона, и они никогда не шли наперекор его желанию, уважая и поддерживая. Но Хистория — совершенно иной случай. Леви знает, что она действует из самых искренних побуждений. Возможно даже, что ее собственный день рождения никогда не был важной датой, и теперь ей хочется дать это ощущение праздника Леви. Поэтому тот, поддаваясь какому-то безумному порыву, закатывает глаза, но все же и вправду загадывает желание, задувая несколько свечей. Я желаю разгадать твое дело, Хистория Райсс, чтобы твоей жизни никогда не угрожала опасность. Это меньшее, что он может желать в благодарность перед этим ребенком, до боли напоминающим его младшую сестру. Иззи всегда игнорировала его нелюбовь к дням рождениям и упрямо подкладывала под подушку маленькие подарки. Тонкая девичья рука обнимает за шею, и Леви лишь изумленно наблюдает, как Хистория удерживает на раскрытой ладони тяжелый поднос. Удивление и некая эйфория сходят на нет, и ему приходится столкнуться со взглядами самых близких. Эрвин стоит невозмутимо, изогнув губы в издевательской улыбке, выдавающей его причастность к данному мероприятию. Он непринужденно салютует Аккерману бокалом с шампанским. Нанаба и Майк стоят непривычно близко друг к другу. Блондинка улыбается мягко, а старый боевой товарищ скалится не хуже самого Смита. Оба замешаны, думается Леви, но мысль застывает в голове, натыкаясь взглядом на женскую фигуру. Она здесь слишком инородна, будто и не должна присутствовать на данном сборище, и у Леви дыхание спирает от одного лишь взгляда в эти глубокие карие глаза. Ханджи, собственной персоной, скрестив руки на груди, подпирает кухонный проем, стоя чуть позади толпы. Выражение на ее лице такое спокойное и расслабленное, что Аккерман попадает в капкан, не в силах оторваться, жадно разглядывая женщину, словно она вот-вот исчезнет, подобно мороку какому-то. Слишком уж ее присутствие здесь ощущается нереальным. Но Зое совершенно точно настоящая. Вот она переговаривается с Хисторией и с улыбкой уходит на кухню помочь той с тортом. Кружит по комнате, расставляя кружки и приборы, шутит со Смитом, хмыкая над его язвительностью. Улыбается Нанабе слишком открыто и искренне. Занимает самый дальний угол комнаты, максимально далеко от Леви, будто пытаясь оставить между ними безопасную зону. Она почти не смотрит в его сторону, лишь скользит взглядом, будто замечает в поле зрения нечто, раздражающее внимание. Глядя на Ханджи в этот момент, Леви понимает, что находится где-то в диапазоне между гулким отчаянием и ложной надеждой. Он не ожидает увидеть ее хоть еще один раз в жизни, но вот она тут, на его импровизированном Дне Рождения, стоит полагать, совершенно добровольно. И мысли в голове Аккермана по этому поводу совершенно уж безумные. Вдруг она… Нет. Чтобы там ни было, голос Нанабы, как и ее тяжелый взгляд, направленный на него, слишком отчетлив. Мы не знаем, что творится в головах других людей, напоминает он себе беспомощно. Леви обязательно умыкнет момент, чтобы поговорить, но сейчас его занимает кусок сносного торта и разговор с Хисторией, которая в красках и с диким восторгом в глазах делится подробностями своего коварного плана по организации сего мероприятия. — Мистер Смит сказал, что ты будешь не в восторге от этого, но ты, кажется, рад? — с надеждой спрашивает Райсс, поглощая очередной кусок сладкого бисквита с кремом. Леви бросает на Эрвина уничтожающий по своей мощи и злобе взгляд, но тот лишь ухмыляется в ответ беззлобно. В его светлых глазах пляшут черти, и, кажется, он в этот момент напоминает библейского змея-искусителя, а не человека. Это вновь заставляет Леви закатить глаза. — Я благодарен, мисс Райсс, — капитулирует он, вновь оказываясь в объятьях. Ему дарят подарки, что уж совсем дикость на его взгляд. Хорошо продуманные и подходящие случаю, вроде огромного набора редких китайских чаев от Закариусов. Вдогонку ему идет едкое замечание Майка, что в их доме не остается чая,. и выражение надежды, что ему этого набора хватит до смерти. Смит преподносит конверт с клубной картой в его любимый тренажерный зал. Знает, как подкупить, подонок. Хистория протягивает коробочку, прячущую в себе простой, но элегантный зажим для галстука — его любимого и бессменного аксессуара, и Леви на миг жалеет, что не надевает его именно сегодня, предпочитая комфортную водолазку. — Я благодарю всех за ваше внимание, — искренне, но все же сдержанно говорит Аккерман. Внутри него растекается неконтролируемое тепло, позабытое ощущение родного дома и иллюзия того, что у него есть семья. Но он все же остается самим собой. Тем, кто неспособен все это выразить словами. — За вас! В звоне бокалов утопают смех и искренняя радость. Гомон поздравлений и пожеланий перетекает в неторопливые непринужденные беседы, и Аккерман улучает момент, чтобы скрыться ото всех, пока те увлечены разговором. Ему нужно выдохнуть и успокоиться. Происходящее вокруг слишком напоминает сон, но он уже щипает себя за ладонь бесчисленное количество раз, чтобы убедиться, что не спит. К тому же, все его сны — кошмарные. — Я единственная сегодня без подарка. И это определенно один из его кошмаров. Леви не видит Ханджи. Теперь он стоит к ней спиной, опираясь вытянутыми руками о раковину на огромной кухне Хистории. Отсюда не видно гостиную, несмотря на то, что помещения отделены стеной с огромной аркой посередине. Ничто не способно разрушить их уединения, и от этого становится лишь невыносимее. Ладони сжимают столешницу до побеления костяшек, мужчина ощущает боль в суставах от этого движения и весь подбирается, будто ожидает, что вот-вот получит удар ножом в спину. Впрочем, слова Ханджи вполне себе можно расценить как самые острые лезвия; занозы, врезающиеся под кожу; иголки, протыкающие сердце. Голос ее приглушен и едва различим из-за шума в ушах и подкатывающей тошноты. Леви становится страшно от собственного состояния, но тело сковывает оцепенением. — Почему ты мне все не рассказал? Если бы у него был ответ, он бы раскрыл себя гораздо раньше. Раньше, чем позволил бы себе почувствовать по отношению к ней что-то, кроме всепоглощающего чувства вины. — Ты ведь узнал меня прямо в тот день, когда я свалилась с моста? С первого же взгляда? — Она звучит решительно, и Леви отчего-то знает, что ее глаза блестят восторгом от собственной правоты, насколько Ханджи в себе уверена. — Я поразмыслила и взглянула на все наши встречи под другим углом. Признаю свое поражение, мне тоже стоило догадаться гораздо раньше. Тогда бы я не среагировала неподобающе. К концу фразы голос становится излишне серьезным и инородным для Зое. Едва ли Леви слышит хоть половину. Она движется незаметно, но быстро настигает сгорбившегося мужчину, слегка касаясь чужого плеча. Невесомо, кончиками пальцев. Этого хватает, чтобы Леви развернулся к ней резко, настолько, что темнеет в глазах. Ее глупая и совершенно искренняя улыбка на мгновение смешивается в его голове с образом окровавленного женского лица из его далеких воспоминаний. Это абсолютно нереалистично, совершенно точно не может быть правдой, но для Леви уже слишком поздно. Он позволяет панике завладеть телом, отдает ей бразды правления еще пару минут назад, когда дрожь сковывает конечности кандалами, не позволяя пошевелиться. Ноги его не удерживают, и Аккерман скользит спиной по столешнице, сползая на пол, усаживаясь на холодную плитку, все еще видя перед собой наваждение. Настоящая Ханджи и та изломанная, полуживая Хан смешиваются перед его глазами, и Леви жмурится, ощущая лишь, что женщина перед ним тоже опускается вниз, придерживая его за предплечья. Это слишком унизительно — Аккерман понимает это даже сквозь пелену приступа паники, когда его разум уж совершенно точно не способен мыслить здраво. Тем не менее он осознает полноту своей беспомощности и того, насколько жалким он предстает перед Ханджи. Но, возможно, через пару минут это уже будет не важно. Его легкие горят от того, насколько он задыхается от коротких и рваных вдохов-выдохов, не доставляющих необходимое количество кислорода его мозгу. Его рука безвольно поднимается, он не ощущает ее, не управляет конечностью, лишь чувствует мерный отзвук биения чужого сердца, когда Ханджи прижимает его ладонь к своей груди. Совершенно бесцеремонно и без задних мыслей, и, вероятно, эта картина со стороны выглядит верхом бесстыдства, если бы не тот факт, что Леви находится где-то между сумасшествием и смертью в этот миг. — Дыши, Леви. Вот так. Он едва слышит ее слова сквозь шум в ушах. Только ощущает тяжесть ее руки на своей груди, которая дрожит вместе с ним, да биение ее сердца под своей ладонью. Ее собственное дыхание служит ориентиром, и Леви повинуется, выравнивая долгие несколько минут движением собственной грудной клетки. — Это из-за меня, да? Ее вопрос понятен и логичен, и Леви хочется ответить, что нет. Что в этом нет ее вины, что его истерзанный разум медленно умирает, и это только лишь его вина. Что он был изломан задолго до встречи с ней, и что просто не способен справиться со своими мыслями и эмоциями каким-то здоровым способом. — Прости меня, прости, — хрипло произносит Аккерман, словно в бреду, даже не видя лица перед собой. И он едва ли осознает за что вообще извиняется. За скрытую правду? За то, что позволял себе играть ее чувствами, умалчивая такую важную деталь их общего прошлого? За то, что оставил умирать и не вернулся? За то, что поверил в ее смерть и не разыскал после этого? В нем живет столько много сожаления и горечи по отношению к одной только женщине, что вряд ли вообще человек может столько в себе держать. Аккерман ощущает, как его руки разводят в сторону, а затем Ханджи подползает ближе, прижимая его к себе, аккуратно усаживаясь ему на колени. Она почти не двигается, лишь оглаживает руками по спине, будто пытается успокоить маленького ребенка. Ее тонкие пальцы выводят узоры между лопаток, и это приводит его растерзанный разум к некому подобию равновесия. Помогает прийти в свое нормальное состояние, возвращая потихоньку способность управлять собственным телом. Он ведь мог никогда ее и не встретить, думает Леви отстранённо, когда понимает, что руки слушаются достаточно, чтобы обнять ее в ответ. Он мог погибнуть в тот день и больше никогда ее не увидеть. Одна эта простая мысль усиливает панику в сто крат, и Леви сжимает кулаки, прижимая Ханджи к себе. Аккерман не знает, дозволена ли ему такая вольность, но все равно тянется навстречу женщине, желая не оставить между ними совсем никакого расстояния. Она пахнет жасмином, и это кажется Леви чем-то постоянным и понятным. Терпкий аромат цветочных масел будто пропитывает ее кожу насквозь, ее волосы, одежду, само ее существо. Запах обволакивает и укрывает нежной пеленой, и это еще одна причина для успокоения. Его мысли становятся совершенно спокойными, подобно водной глади в безветренный тихий день. Этот шторм внутри утихомиривается, волны дурных мыслей больше не бьются о скалы воспоминаний, причиняя боль каждым новым ударом. Дышать становится гораздо легче, особенно когда ощущаешь прямо рядом со своим сердцем чужое размеренное сердцебиение. Ханджи слишком близко. Непозволительно для той пропасти лжи и непонятных чувств, разрастающихся между ними изо дня в день. Но вот она рядом оглаживает спину и старается дышать с ним медленно и глубоко, разделяя один воздух. Даже зайди кто-то на кухню в этот момент, подумает, что они решили предаться нежностям на полу, а не что Леви находится в наиболее жалком и уязвленном положении, спасаемый профессором Зое. И эта мысль так и жжется на грани сознания, напоминая о себе и не давая Аккерману забыть, каким беззащитным и слабым он предстает перед другим человеком. Все эти приступы никогда не были предназначены для чужих глаз. Даже Нанаба, знающая о них все, за эти годы так и не видела ни один из них своими глазами. Потому что на людях Леви всегда удается сдерживать их, контролировать себя, держать эмоции твердой рукой и не давать им волю. Но то помутнение, вызванное простым фактом присутствия Зое рядом с ним… Что ж, это ломает его снова и снова, чему он вообще удивляется? — Я не хотела быть этому причиной, Леви, — женский шёпот ласков и обжигает своей неподдельной искренностью. — Извини, что так среагировала. Если бы Леви чуть лучше управлял своим языком, то непременно съязвил бы и заверил, что дело не в ней и не в ее реакции. И мужчина действительно в этом уверен. Вне зависимости от того, что делает профессор Зое из настоящего: целует ли его или шутит ехидные шутки — та Хан из прошлого все продолжает умирать у него на глазах, и Леви никак не может это предотвратить. И ему противно от самого себя и своей слабости, но эти образы, доселе просто соседствующие в его голове, начинают от чего-то сливаться в один. Может, от того, что это и вправду один человек? — В этом нет твоей вины, Зое, — все-таки выдавливает из себя ответ Аккерман. — Это я должен извиниться за… Список слишком длинный, чтобы перечислять. Уйдет пара часов, чтобы Леви и правда смог собрать все свои сожаления относительно этой женщины. — За всё. — заканчивает Аккерман, слегка отстраняясь от Ханджи. Ему не хочется отрываться от нее, но так чертовски необходимо взглянуть в эти глаза, что он перебарывает свое нежелание. Зое удивленно вскидывает бровь, машинально поправляя очки на носу. Она всегда так делает, когда нервничает или активно размышляет над чем-то. Ее руки, как и мысли, всегда пребывают в неком хаосе, поэтому женщина часто накручивает выбившиеся пряди волос на палец, теребит края свитеров, перебирает в руках ручку или карандаш. Леви знает это, потому что наблюдает слишком часто и пристально. Подмечает маленькие надоедливые детали, которые поначалу раздражают, а сейчас кажутся такими естественными, будто если Зое сейчас остановится и застынет, то и вовсе перестанет существовать. — Не извиняйся, Леви, — она качает головой, уводя взгляд в сторону. — Если ты про Кабул, то ты спас мне жизнь. Это большее, что мог сделать незнакомый человек для простой раненой заложницы. Если бы ты не укрыл меня там, если бы унес с собой наверх или оставил в той комнате, где нас держали, я бы погибла под завалами. Был только один шанс из тысячи выжить, и им оказался незнакомый мне солдат. Она говорит так, будто обдумывала эту речь много дней. Совершенно спокойно и четко, в противовес самому Аккерману, пальцы которого все еще мелко дрожат. Остаточный признак панической атаки. — На тебе ведь в тот день было столько амуниции, лицо было скрыто балаклавой и каской, но глаза так ярко светились, в них был живой блеск и столько беспокойства, что я поверила в свое выживание, просто глядя в них. — Ханджи преподносит это так просто, что Леви на миг снова задыхается, но быстро приходит в норму. Она смотрит на него, словно старается заглянуть куда-то глубже. — Знаешь, я была уверена, что запечатлела тот взгляд навсегда, что он отпечатался во мне, и я непременно узнаю того солдата, если когда-нибудь повстречаю. После небольшой паузы она добавляет: — Не узнала. Сам Леви не смог бы забыть и под гипнозом, вероятно. Он поддается совершенно глупому порыву и поднимает ослабленную руку, касаясь чужой щеки пальцами. Ведет линию вдоль острой скулы, ощущая чужое тепло, будто проникающее в него от одного касания. — Ханджи, тот солдат — это я. Ты же понимаешь это? Женщина ухмыляется, но совсем беззлобно. Ей хватает секунды, чтобы податься вперед и накрыть его губы своими, увлекая в незатейливый, почти невинный поцелуй. В нем нет глубины и страсти, с которыми Леви прежде целовал женщин в поисках забытия и успокоения. Это лишь нежные прикосновения, которые, впрочем, доходят до самого сердца, оставляя глубокие отпечатки. Ханджи неторопливо ласкает, получая на каждое свое движение ответные нежности. А Аккерман лишь поражается, что способен на такую трепетность, когда притягивает к себе женщину, уже буквально сидящую у него на коленях и обвивающую его руками. От ее тела невероятно тепло, и хочется просто вот так находиться рядом с ней, чувствовать ее, осязать изгибы под мозолистыми пальцам. Зое вся состоит из острых углов и шрамов, несуразная и слегка сумасшедшая, но такая идеальная в кольце чужих объятий, что это усиливает болезненные ощущения в сердце Леви. Ханджи отрывается, чтобы нежно поцеловать его в щеку и прошептать на ухо, обдавая горячим дыханием: — Я все понимаю, Леви. От этого ты нравишься мне не меньше. Кулаки стискивают ткань рубашки на ее спине. Это очередная провальная попытка спрятать дрожь и собственную слабость. Аккерман совершенно безоружен перед профессором Зое, целующей так и говорящей такие вещи. Все, чего ему хочется — это остаться вот так вот навечно. Чтобы окружающие проблемы были неспособны проникнуть внутрь этого мирка, где есть место только им с Зое. Глупые детские мечты. — Кхм, — кто-то упорно привлекает к себе внимание, невзначай покашливая над ними. — Вам бы стоило вернуться в гостиную, раз уж это твой День рождения, мистер Аккерман. Тон Хистории шутливый, она стоит над ними, скрещивая руки на груди и даже не сдерживает полную восторга улыбку на лице. Она, конечно, принимает желаемое за действительное: со стороны и не видно в каком Леви пребывает смятении. Со стороны лишь кажется, что они жарко прижимаются друг к другу на полу чужой кухни. Эти детали и различия настолько незначительны, что только Нанаба бы и догадалась. И Аккерман счастлив, что над ними стоит его подопечная, а не психотерапевт. Хистория уходит, и вскоре две фигуры как ни в чем не бывало возвращаются к гостям. Только вот держатся они друг с другом уже куда более открыто. Да и садятся рядом на огромном синем диване. Это, конечно, замечают все. Это никто не комментирует. Леви благодарит всех и каждого с той искренностью, на которую способен. Ему этот день все еще кажется неважным и совершенно незначительным в разрезе всех тех проблем, которые на него наваливаются в последнее время, но, тем не менее, сложно отрицать, что друзья украшают этот вечер своим присутствием и поздравлениями. От абсурдных шуток Майка, от философских бесед Нанабы и Ханджи, от несерьезных перепалок Хистории и, на удивление, Смита. Все это напоминает семейный вечер, и у Леви в груди становится тесно от этого простого факта. Они с Ханджи так и остаются в доме Хистории еще какое-то время. Девушки болтают без умолку, а он пьет чай и смотрит на них поверх бока с обжигающим напитком. Ему кажется, что он мог бы наблюдать за этим вечно. Ему хочется верить, что это могло бы быть правдой. Совершенно неведомыми тропами, к середине ночи Леви и Ханджи, попрощавшиеся с юной мисс Райсс, оказываются в том единственном месте, где их присутствие кажется правильным: на Арлингтонском мосту. Зое ведет его за руку от машины, не отпуская ни на миг, сжимая длинными пальцами его ладонь и кутаясь в свою тонкую, совершенно не по погоде куртку. Зима в этом году в Вашингтоне снежная, и пушистые волосы женщины не выдерживают такого нападения: превращаются в необъятное лохматое облако на ее голове, делающее весь ее вид еще более безумным. Ханджи лишь улыбается, не обращая внимания ни на морозный ветер, ни на коченеющие руки. В какой-то момент Леви просто не выдерживает и силой притягивает ее к себе, снова распахивая полы своего теплого пальто, прижимая Ханджи к себе и укутывая ее приятным теплом. От ее близости жарко, этот огонь внутри потопит все ледники Антарктики, сожжет напалмом все леса Америки, осветит путь в непроглядной тьме. Ледяные руки Зое ощущаются даже сквозь ткань теплой водолазки, когда та бесцеремонно касается спины. А уже когда подлазит пальцами под ткань и сжимает их на голой коже, Леви от неожиданности дергается и закатывает глаза. Ханджи выше, и ему приходится привстать, чтобы поцеловать ее, но в этот раз, в первый раз, он делает это сам. Для него поцелуи, как и любые другие формы физической близости, никогда не имели такого уж значения. Не возникало желания прижаться к кому-нибудь губами, ощутить кого-то так невообразимо близко. Любая женщина в его жизни была так незначительна, что ему даже порой становилось стыдно от своей собственной бесчувственности. В этот раз всё наоборот. В нем слишком много чувств. Его переполняют эмоции такой силы, что это сложно контролировать. Но Леви в этом водовороте спокойно. Он совершенно точно не теряет контроль, подаваясь навстречу Зое, зарываясь руками в копну ее волос, притягивая женщину ближе и углубляя поцелуй. Она на вкус сладкая, как именинный торт, будто самый долгожданный подарок, ожидающий под елкой. От нее веет въевшимся ароматом цветов, таким дурманящим и путающим мысли. Ее несуразные очки мешают и постоянно сползают, пока Леви с раздражением не снимает их и не убирает ей в карман. Ханджи стремительно перехватывает контроль, блуждая руками по очертаниям мышц под его кофтой, осыпает мелкими колющими поцелуями скулы, пока не спускается к шее. Ворот водолазки мешает, и женщина фыркает, обдумывая момент, не стянуть ли с него раздражающую вещицу, оставив перед собой обнаженным. Леви, несомненно, выдержит, его жар на грани с лихорадкой не даст замерзнуть, но все же это будет слишком. Впрочем, озорной огонек в женских глазах обещает что-то большее, и Аккерман едва может удержать улыбку — немыслимое выражение на своем лице. — С Днем Рождения, Леви, — шепчет Зое прямо в губы, легко целуя. — У меня нет для тебя подарка. Ее голос виноватый, и она глядит пристыженно, как юная школьница, сильно в чем-то провинившаяся. Однако, самому Аккерману абсолютно наплевать и на этот день, и на подарки. Само их присутствие здесь ощущается самым большим даром небес. И, если бы Леви верил в божество, с которым делит день рождения, то обязательно воздал бы ему молитвы благодарности. Вместо этого он снова целует. Крепко и глубоко, так страстно, как только может, прикусывая губы и проникая языком, вытворяя безумные вещи, от которых даже его бледные щеки трогает легкий румянец. И будь Леви проклят, если сможет когда-то теперь от нее оторваться. — Спасибо, Хан, — шепчет он сквозь поцелуи, ощущая как губы Ханджи расходятся в улыбке.