“I hate the gods for making me as they did.” “I do not.” — Laenor and Rhaenyra, House of the dragon.
Подушечки пальцев мерно отбивали ритм по рельефному переплету. Обычно помогало сосредоточиться, но сейчас Этельстан не мог выбрать на чем именно. Вскоре эта необходимость отпала. И не только само появление хозяина покоев вновь вернуло внимание Этельстана в реальность, но и его внешний вид заставил каждую до единой мысли испариться из вечно переполненной ими головы. Взгляд невольно скользнул по крепким изгибам мышц на спине. Давно прошли времена, когда Этельстан был хилым мальчишкой, который, словно пожухлый стебель, гнулся туда, куда потащат, и стоял на месте струною там, где его оставляли стоять. Теперь он натренированный воин с плотными мускулами под все ещё бледной, тонкой кожей, и всё же рядом с ним казался себе слабее, чем был на самом деле. Обращать свой взор к нему и выражать почтение Осберт не спешил, но не из неуважения, а потому что кинулся от двери сразу к гардеробу, суматошно пытался скорее прикрыть наготу ещё влажного торса. Этельстан почувствовал укол совести, потому что продолжал пялиться, пока Осберт старался изо всех сил снизить неловкость этой ситуации. И вскоре льняная ткань простой рубашки скрыла положенное, впитав в себя мелкой россыпью капли воды. Этельстан поспешно отвернулся к окну. В нем ярко слепило, не смотря на то, что в это утро, солнце было заволочено белым, плотным полотном. Столь же невыносимо яркой была улыбка Осберта, когда Этельстан взглянул на него, как только он приблизился со спины и негласно дал разрешение повернуться. — Лорд-король, — кивнул он, встречая растерянное лицо Этельстана лучистым взглядом. Улыбка грозилась возникнуть и на губах Этельстана. Обычно ему без труда удавалось держаться в рамках своей угрюмости, выражая в том числе и радостные эмоции, но не усердствуя, — слышал, что его звали «Унылый король», — но рядом с Осбертом это становилось сложнее. — Простите за это, закалка с утра — часть моей рутины. Не думал, что вас сразу отведут в мои покои... — Я так пожелал, — смягчил Этельстан его гнев на слуг, что все же проскальзывал в голосе, полном радушия и благосклонности. — Что ж, — действительно голос звучал мягче прежнего, — я, честно признаться, и в целом удивлен вашему визиту… без предупреждения. Этельстан позволил себе чуть расслабить напряжённые губы, надеясь, что это отдаленно напомнит улыбку. Ведь не зря же говорят, что красота — в глазах смотрящего. А Осберт смотрел на жизнь очень воодушевленно, широко раскрытыми глазами. Этельстан, заламывая пальцы опущенной руки, отвернул голову и всмотрелся вдаль. — Иногда становится так невыносимо тоскливо, что ноги сами несут тебя к лошади, а лошадь — в Беббанбург… — Где вам всегда рады, лорд-король, — с улыбкой перебил его Осберт, но следом губы изогнулись чуть более лукаво. — Но все же для успокоения ваших тревог вы могли послать ваших доверенных. Но какая честь, что меня проверяет сам Король, — беззлобно хмыкнул он и пригласил жестом вернуться в кресло, из которого Этельстан подскочил при приветствии. Сам Осберт не спешил садиться напротив, за продолговатый стол у окна, а прошел в глубь комнаты. Этельстан опустил взгляд на книгу, уложенную на коленях, а когда поднял голову, Осберт уже на весу наливал из кувшина. Поставив бокал к Этельстану, он подвинул стул с укрытым мехом сиденьем и присел совсем рядом, на углу. — Не думал даже тебя проверять. — И затем поспешил утихомирить свои пальцы, беснующиеся внизу, даром что бесшумно. — Ты же знаешь, что я не стану пить. Я держу пост. — Я себе, — невозмутимо кивнул Осберт. — Что за книгу вы привезли? — Нашел одну интересную в библиотеке деда, — скромно прокомментировал Этельстан, но знал, что большего и не требовалось. Беззастенчивый и любопытный Осберт имел в привычке, даже и ответа не дожидаясь, выхватить чтиво из чужих рук и самостоятельно докопаться до истины. Что он и сделал. — Очередное толкование. Этельстан был уверен, что ему не показалась усталость, коротко брякнувшая в голосе — Осберт был с ним честен. Да и сам себе Этельстан врать не хотел. Ему невозможно было отыскать прощения внутри себя, невозможно было допроситься его у мертвых, так что он искал меж строк… — Я пытаюсь рассмотреть Писание с разных точек зрения, чтобы полностью осмыслить. — Вы ищете ответов, которых не найдете, — неласково, но почтительно отрезал Осберт и отхлебнул наконец из своего бокала. — Мне кажется, вам стоит искать прощение не в текстах, но в своем сердце. Потянувшийся к нему Осберт заставил его растерянно моргнуть. И даже чуть отстраниться, хотя удара он не ожидал. И осторожно-боязливое касание руки к его груди заставило это самое сердце замереть на мгновения. Мгновения, в которые Этельстан разглядел в этом жесте столько же трепета, сколь и уверенности. Такой уверенности ему порой не хватало — относительно многих вещей. Жаль, что в правильности своих не столь давних действий он был слишком уверен. Каким-то образом, впустив в свое сердце бога, он стал воспринимать мир враждебным. В разы более враждебным, чем когда был окружён ещё меньшим количеством доброжелателей, когда был никому не нужным бастардом, когда буквально выгрызал свою жизнь из лап беспрестанно атакующих врагов. То были наемники Этельхэльма, и только на нём оставалась вина — например, за резню в Румкофе. В этот раз ко множеству бед был причастен Ингильмундр, но Этельстан не находил смелости обвинять его. — Бог, говорят, обитает там. Мысли унесли его слишком далеко, так что он потерял нить разговора. — Там? — В сердце. Этельстан ненавидел то, каким нуждающимся себя чувствовал. Как жаждал услышать эти слова утешения, несмотря на свою решимость в отлучении от церкви, несмотря на путь расплаты за грехи, который избрал. И не хотел даже представлять, насколько ещё более жалким выглядел для Осберта. Но кажется, почти мог разглядеть свою тоскливую физиономию в глазах напротив. В приступе самоненависти он отвернулся вновь и упёрся взглядом в стену. И почувствовав почти невесомое касание к коже: Осберт аккуратно попытался выудить книгу из его рук, которые он уложил на стол словно в отчаянной просьбе о помощи. На эту просьбу друг и радушный хозяин ответил незамедлительно. — Давайте-ка я заберу её себе. — Зачем? — Почитать, — удивлённо усмехнулся Осберт. Этельстан в одно лишь мгновение слабости вскинул брови в скорбном жесте, понимая, какую ношу водрузил на плечи Осберта. Постоянно вытаскивать его из пучины самобичевания, мрачных размышлений и поисков оправдания. — Все талмуды из библиотеки под таким предлогом ты забрать не сможешь. Осберт все ещё был весел и безгранично терпелив к нему. — Мне все и не надо. Только эту, чтобы вы на обратном пути ехали в покое, а эта книженция не жгла вам грудь. Он поднялся, направился к двери. — Уже провожаешь? — Нет, вообще-то собирался предложить поесть, — он взглянул через плечо и зазывно вскинул брови. Этельстан решил выдать себя в этот раз, и уголки рта его непривычно дрогнули в подобии улыбки. Осберт и прежде не был медлителен ни в принятии решений, ни в телодвижениях, но теперь взмахивал руками смелее, хмурился четче. Улыбался тоже шире. Стал чуть строже, чем когда он был сыном Утреда. Уже он сам являлся олдерменом Нортумбрии — земли, принадлежащей Королевству Англия. Некогда юноша почти одного с ним возраста, которого Этельстан грозился убить, отправляя Утреда на скитания, служил ему верным христианским хранителем отнюдь не христианского Севера. Пусть в этой части Англии право на свободу вероисповедания оставалось неизменным, как и холодный пропитанный солью воздух, Осберт, кажется, чувствовал себя на своем месте. А Этельстан и в собственном королевстве не ощущал тепла дома. И чужаком были не остальные, а он сам. Осберт с мягкой настойчивостью, с которой общался со слугами, парой жестов и слов распорядился подать им трапезу. И также мягко попросил последнюю служанку, что замешкала, поскорее оставить их одних. Они сидели в окружении множества свечей. Но свечи не согревали Этельстана. И не свечи вовсе его согревали. — Ни к чему держать пост, когда ты в гостях, — терпеливо проговорил Осберт, видимо, заметив, как он уныло оглядывал алкоголь, сыры, мясо и даже рыбу. — Ты не соблазнишь меня, — шутливо отвечал Этельстан, зная, что это и не пришло бы тому в голову, но не посмел улыбнуться. Больше нет. Больше его никто не соблазнит. Не проникнет в голову рукою, густо обмазанной чернью греха, не коснется губами лба, помазанного миром, не прижмёт в лживом нежном жесте к своему плечу, оглаживая спутанные волосы. Он не позволит случиться этому вновь. Его пост — его попытка искупления. Одна из, по крайней мере. Потому что искупить требовалось непомерно много. — Это мученичество, — фыркнул Осберт. Не только говорил фразами отца, но и голосом его звучал. У Этельстана на краткий миг сжалось сердце. — Разве в нашей религии не славят за мученическую смерть? — Этельстан подпёр щеку рукою, лениво оглядывая блюда на краю стола, на котором они расположились. Словно в маленьком, закрытом от остальных уголке. — Разве не отворяют Врата без промедлений перед теми... — А ты так торопишься в Царствие небесное? Осберт подшучивал, но не намеревался издеваться: вскоре отломил кусок хлеба и выразительным жестом уложил на его блюдо, — мол, держи, страдай, раз так жаждешь. Может быть, он бы хотел быть свободен, точно так же как Осберт. Даже в том, что касается религии с её вполне строгими указаниями. Что ж, ни Утреду, ни его сыну, очевидно, ничто из написанного человеческой рукой не указ. — А если бог не увидит? — Осберт задул единственную свечу, что освещала их часть стола. Перед тем, как в зале стало чуть темнее, Этельстан увидел мелькнувшую на губах улыбку. Бог определенно видел всё. Каждое его решение мыслями читал, каждый звук вонзающегося в плоть клинка слышал. И тогда Этельстан был убежден, что то была Его воля. Пока не распознал дьявола на плече — запоздало и не без помощи. Дьявола, чьим ядом питался прямо с его губ. Тормозил его напор, в ткань ворота впиваясь пальцами, но в голову пробраться позволил... Мысли Этельстана на миг увело в воспоминания о том дне, как за этим столом его нарекли Королем Англии, и он вдруг спросил: — Ты скучаешь по нему? Осберт немного погодя мотнул головой. — Мне его… не хватает. Его совета, плеча, его... даже его богохульных шуток! Этельстану превосходно удавалось прятать многие эмоции, так что сейчас он нарочно нахмурился, чтобы дать понять Осберту, что ни одну шуточку из набора Утреда он слышать бы не хотел. — Ты используешь Вздох Змея? — Нет. Не думаю, что пока достоин. Этельстан понимающе кивнул. Он не стал переубеждать Осберта, хотя и был уверен в обратном. Он знал, что этому чувству нужно время, чтобы истлеть, иссохнуть и развеяться под буйным порывом ветра, вынуждающего действовать безотлагательно под гнетом обстоятельств. Этельстану потребуется вечность. В его тихой, унылой, затхлой гавани не предвиделось больше ветров. «Не достоин» Осберта было лёгким, непринуждённым, чуть приглушённым, но все же сказанным с искренней верой, что однажды он будет. «Не достоин» Этельстана тлело черной смолой, разлитой по ребрам, застывая с каждым днём всё крепче, сковывая, кажется, навсегда. Осберт точно не мог читать мысли, но Этельстан все же засомневался, когда он заговорил. — Ты достоин всего, что отец доверил тебе, — и заглянул в глаза так пронзительно, что Этельстан даже вновь выровнял голову. Руку опустил на стол. — Он рискнул своей жизнью, отказываясь вверять тебе Север в определенный момент, потому что считал, что ты пока не готов. Прежде рискнул так же, отказав твоему отцу. — Теплая рука Осберта мягко накрыла его. — Если он в итоге сделал это... Не думай, что отец ошибся. Этельстан плавно подтянул руку к себе. — Я убил Этельвирда, Альдхэльма. Почти убил Утреда, — бесцветно перечислил он, опуская глаза. — Я убил брата, — уже подрагивающим голосом повторил. — Этим была запачкана моя корона прежде, чем коснулась моей головы. Я видел в нем врага. А он не был... — Он был. — Осберт стойко выдержал его хмурый, темнеющий ещё больше из-за полумрака комнаты взгляд. — Ты не забавы ради сделал это, ты ведь верил, что находился в опасности. И это была твоя ошибка. Грех, если хочешь. Мы все слабы… Слишком просто. Слишком бесстыдно оправдываться этим. Осберт не рассуждал бы так, будь на его месте. Так, словно у него дикая лошадь вышла из-под контроля и кто-то из его товарищей повредился. До него только сейчас дошло, что рука Осберта снова согревала его тонкие пальцы, бережно сжимая. Повторно он не стал протестовать. Отчего-то смотрел в прикрытые тенью глаза пристально, но напоминал себе, что и от них ответов не стоит ждать. В конце концов Осберт первый отвёл взгляд, снова оглядел пищу на столе. — Хлебом ты не наешься, без эля не согреешься. Что ж, думаю, тебе нужны бобы? — Этельстан растерялся, не улавливая, к чему опять звучали нотки веселья в голосе никогда не унывающего Осберта. — Но тогда ночевать вы будете на улице, ваше величество. — И показательно зажал нос пальцами, скорчив лицо в отвращении. — Ты улыбнулся! Его фальшивый траур — ошибкой было не сдержать улыбку, — выглядел, должно быть, ещё отвратительнее, чем попытки себя пожалеть и оправдать. И откупиться пресной пищей и пресным выражением лица. — Не надо оправдывать себя, — словно опять забрался в его голову. — Просто прими, что сделал. И начни делать иное — в искупление. Если тебе так хочется его... Этельстан принял решение обойтись хлебом и водою. Пообещав, что к ужину, возможно, примет хотя бы несоленую кашу.***
Скинув с плеч намокший плащ, Этельстан с тоской подумал о том, что их прогулка у моря закончилась слишком быстро — а все из-за нарастающего ливня. Теперь смотреть в окно было вполне выносимо: небо чернело, пока ещё несмело потрескивало, словно готовое расколоться, клубилось тучами; порывы ветра гнали их так быстро, что, гляди он наверх не из закрытого пространства, закружилась бы голова. А возможность созерцать природные пейзажи была как нельзя кстати, потому что Осберт переодевался в углу — зачем-то сейчас, зачем-то ужасно промокший и зачем-то по-прежнему излучающий красоту и достоинство. Как бы забавно ни торчали его намокшие короткие волосы. Кудри Этельстана завились еще больше, но, к счастью, намокнуть успела только голова, потому что плащ принял на себя удар ворчливых небес. А вот упрямый Осберт отправился на прогулку в лёгкой одежде в два слоя. И даже сейчас, когда Этельстан зябко ежился, Осберт снова облачился в одну лишь рубашку. Привыкший к суровым условиям северянин, каким прежде был и Этельстан. Но он уже успел пристраститься к теплу юга за столько лет и забыл, что такое помалкивать, даже когда ломит кости от холода. И все же он молчал. И допросился милости: на его плечи опустился сухой плащ взамен прежнего. — Эля, чтобы согреться, мой лорд? — предложил Осберт и, не дожидаясь реакции, всем видом дал понять, что это была шутка, а затем осушил кубок. — Ты голоден? Этельстан отрицательно мотнул головой. — Я могу выкрасть чёрствые сухари с кухни, — засмеялся Осберт. Этельстан повторил ответ, вновь безмолвно, и сильнее вжал голову в плечи, пряча руки под накидкой и растирая их, старясь делать это бесшумно. Пальцы продолжали неуютно ледянеть. С уже надетой поверх кожаной безрукавкой и с небольшим полотенцем в руках Осберт направился к нему и, подойдя, тут же остановил его попытки вылезти из-под теплого укрытия, края которого плотно смыкались. Осберт настоял: одной рукой укутал его получше. Бережно снятая корона почти беззвучно опустилась на дерево стола, и Осберт покрыл его голову. — Шум моря неплохо прочищает голову, согласны? — В какой-то мере, — задумчиво ответил Этельстан, чувствуя мягкое поглаживание по голове и из-за этого — как окутывает сонливость. Рядом с Осбертом все привычные тревоги тускнели, но рядом с ним мысли путались совсем о другое. Осберт непрестанно излучал собой полное доверие божьей воле и его добродетели, верил в неизбежность зла, но и в бравых воинов, что было посланы сражаться с ним. Принимал со спокойным сердцем обещанные английскому народу кровопролития, но видел конец этому всему и за него стоял. Без страха, что может даже не застать этот момент триумфа и величия. Этельстану бы хотелось так уметь. Вне их покоев Ингильмундр был человеком решительным, собранным и настороженным (учитывая, сколько лживых речей ему требовалось держать в уме — неудивительно). Это отражалось холодком во взгляде и надменностью на лице, впрочем, не лишая того красоты. Этельстан неосознанно подражал ему, его собственный облик сделался понурым и тревожным. В Осберте он обнаруживал те же качества, но с Ингильмундром ничего общего у них не было. Какая жалость, что Этельстан больше не умел перенимать настроение других, сделаться хоть в половину таким жизнерадостным ему не светило. Иногда думалось, что свой смех он позабыл с момента, как впустил в сердце бога. Иногда пытался обманывать себя и заверял, что несчастным стал, когда впустил в сердце Ингильмундра. Но правда была такова, что задолго до встречи с ними обоими он лишился покоя — когда познал свою истинную суть. — Когда бежишь в укрытие от дождя, так и вовсе никаких мыслей в голове не остаётся, — справедливо подметил Осберт над ухом. Руки его продолжали неспешно обтирать волосы. К рукам Ингильмундра Этельстан тянулся и тот с теплой улыбкой принимал его в объятья. Этельстан млел в них, млел под ними, когда они по его настоянию касались в запретных местах и доставляли постыдное удовольствие. Этельстан таял под его взглядом, и в глазах Ингильмундра отражалось, надо полагать, его такое же жалкое, потерянное лицо, требующее властной ласки. Но красота — в глазах смотрящего и, что ж, Ингильмундр заставил его поверить в свою любовь. Грехом тогда казалось не ответить на эту любовь, не поддаться чувствам, не прильнуть к зазывно раскрытым губам. И эти губы, перед тем как охладеть, произнесли такие неласковые слова. Во влажном взгляде блеснуло сожаление — а может, Этельстану только показалось, — и затем красота смотрящего угасла навсегда. Больше на него никто так не посмотрит. В тот миг это осознание резануло по щеке горячей слезой, и Этельстан похоронил в земле, пропитанной кровью, свою последнюю надежду. Это его наказание: его израненное сердце, его истерзанный разум. И ни одной руке отныне не будет позволено коснуться и вновь поманить во тьму. Кроме, может, той, что теперь, массируя, спустилась к шее. — Как ты это делаешь? — согревшийся и разморенный Этельстан едва находил силы, чтобы шевелить губами. Он уже согрелся и выставил локти на стол, глядел потупленно, большим пальцем дергая кольцо на безымянном. — Что именно? — Живёшь без разрывающих голову мыслей. Выращенный в монастыре, а затем отцом-язычником, на Севере, что любезен к христианам и данам одновременно... — Мой король, это целое искусство, но оно постижимо, — издал смешок Осберт. — Я уже говорил, но… Вера не в замасленных страницах. Это внутреннее чувство, отец научил меня. Но и заслуги его подруги, моей наставницы в монастыре, нельзя умалять, она ведь это тоже переняла от него. Да, его Утред тоже учил. Смотреть на жизнь по-особенному, не разделяя грубо на две равных части, обязательно противостоящих друг другу. Напомнил об этом, когда заявился в лагерь у Камней Дьявола, протестуя против принудительного крещения. Высказал оскорбительное предположение о его связи с Ингильмундром. Не осудил её. Осудил другое. Если бы только Этельстан не был так озабочен попытками остаться невозмутимым, то заметил бы. Утред не осудил. Никогда бы не осудил. Утред бы принял. Но в своё время, отлученный от него и его вольных, «еретических» взглядов на жизнь, служащий отцу в Уинчестере, Этельстан оказался один на один со своими мыслями. Одинокий средь толпы, которая проповедовала о правильной любви, и чувства Этельстана не подходили под её описание. Когда он с ужасом осознал тягу своей слабой, грешной плоти, то побежал сломя голову вымаливать прощение у бога. — Расскажи мне о нем. О внутреннем чувстве. — Это интереснее, чем Писания? Этельстан в ответ только шутливо нахмурился, уже прикрыв глаза, и медленно склонился к столу. Он прилёг щекой на плечо вытянутой руки, с недовольством осознав, что отклонил голову от нежных касаний. Он не хуже Осберта был осведомлён, что это за чувство... Когда исписанные заветами страницы не имеют никакой силы и связи с реальным миром. В Писаниях он чёрно-белый, скучный, пресный, без оттенков добродетели, без учёта разных точек зрения, без страсти и наслаждений. Дать волю себе всё это почувствовать — вот величайшая его блажь и непростительный грех. — Увидя перед собой ребенка, ты вряд ли ощутишь желание его изнечтожить. И в сущности не важно, последователем какой веры и плодом какой любви он является. Его таким создал Бог. У тебя несомненно есть выбор, убить или нет, у него есть выбор, кем стать. Этот выбор тоже дал Он. — И я сделал столько неверных… — пробормотал Этельстан, почти задевая губами поверхность стола. — Позволить вести себя чувствам… в этом есть чистота веры. Искренность, которой просит Бог. — Волосы не до конца обсохли и холодный воздух послал мурашки по его телу, когда Осберт закончил и убрал полотенце. — Мой брат, Утред, стыдился нашего отца — язычника и убийцу. Но ни разу отец не противился своим порывам, в этом его сила. — Осберт сделал паузу, видимо, погрузившись в воспоминания. — К моменту нашей первой встречи я уже кое-что знал об Утреде Беббанбургском. И увидел не только любящего отца, но и друга, мужа, верного своему слову воина. Я был рождён от его семени, но стать его сыном — было моим выбором. Для меня не имел значения висящий на шее молот Тора... В конце концов, Господь судит наши деяния. «Господь судит наши деяния». Это любил повторять Ингильмундр. — Я никогда не сомневался, что амулеты на шее не имеют значения. Я просто… Я вдруг увидел в них угрозу. «Угрозу, что мой грех, мой величайший грех раскроют». — Этельстан, послушай… — Теплое касание к шее осталось греть кожу. Другой рукой Осберт аккуратно подлез сначала только одними пальцами под его расслабленно лежащую ладонь. Из-под полуприкрытых ресниц Этельстан понаблюдал, как Осберт присел подле него на корточки. — Мой отец был упрям, но в итоге нашел покой в той мысли, что... Тебе тоже следует принять, что ты не всемогущий, простить себя за прошлое и следовать новым позывам сердца. Добрые слова и прикосновения Осберта пробуждали внутри неприятные воспоминания. У него никогда не было мамы, и материнского тепла он не знал. Доброта женщин, что его окружали, и лишь на короткий миг забота Эльсвиты не позволили напиться вдоволь. Но Утред был терпелив к нему, даже, когда он ещё не научился послушанию, справедлив и не жесток. Как умел, проявлял любовь, но в основном — обеспечивая безопасность и обучая, подготавливая к грядущим битвам. Те, что шли и внутри, и снаружи. Но оказалось, что ничего не могло утолить той естественной жажды плоти, что, как известно, делает немощным дух. Но оказалось, что ничего не могло уберечь его от жестоких решений. И страх быть преданным, опозоренным и слабым заставлял его совершать ужасные вещи. Когда как он давно, не ведая того, сдался на милость врага. И за эту слепоту к собственной ничтожности, от которой бежал, но которой позволил случиться в чужих объятиях, обвиняя всех вокруг — его душа будет гореть вечно. — А если тень греха затмевает веру? «Если я сам та тень греха? Всё моё существование — порок…» Этельстан не мог пошевелиться, не мог потянуться рукой к лицу, это бы выдало его с потрохами, поэтому уповал на то, что Осберт не заметит влажности его прикрытых ресниц и мокрой дорожки на щеке. Хотя надежды было мало, потому что Осберт вдруг сильнее сжал его руку. Как жалко он выглядел, исповедуясь тут, лёжа на столе в полудрёме, и уже заранее чувствуя холод отсутствия в ладони. Когда Осберт отдёрнет руку. — Расплата за грехи неизбежна, — сиплым голосом заключил Этельстан, обозначая, что этот разговор окончен. — Это решать богу, не тебе. Продолжать спор ему не хотелось. И наступила такая долгожданная тишина, только за окном шумела буйная вода, о камни билась и на землю стрелами падала. А в голове раздавался топот копыт, лязг клинков. Костры пылали, камни разбивались о камни, а скорбную тишину разрезала скрипящая от тяжести тела веревка. И вдруг необычный звук, как журчание ручейка. В лесу, убитом осенью, окрашенном безжизненными цветами, зажурчал ручеек. До прихода весны далеко, но Этельстан доверился и обернулся, почувствовал её дыхание открытой шеей. И он не увидел синюшного лица в петле, а позади больше не раздавались вопли заживо горящих невинных свидетелей его стыда. Ручеек, быстрый и звонкий, таранил себе путь по земле, поблескивая под солнцем. Прикосновение горячих губ к его шее через мгновение уже ощущались как клинок, разрезающий кожу. Этельстан подскочил, повалил за собой стул и потятился ещё дальше. Почти физически ощущая лапищи морского змея, что потянулся к нему, снова пытаясь затащить в свою бездну. В его личной бездне ему было гораздо спокойнее. — Этельстан, Этельстан… — Осберт простер к нему руки. — Нет! Нет! Осберт сделал обратно свои несколько шагов и уже вскинул ладони в примирительном жесте. — Не стоило мне приезжать! Нет... — Этельстан закрыл лицо рукой, чувствуя, как дрожали губы, и рот, наполнившись слюной, словно вязало, так что слова больше не спешили выходить. Да и в голове ничего сложнее отчаянных «Нет!» не находилось. Нет, он не встанет на этот путь снова. На его счету неподъёмное количество грехов, с которыми он не знал, как волочить свое жалкое существовать, ему просто непозволительно добавлять новых... старых новых. Он виноват, сам виноват, что воспользовался добротой Осберта и выпросил… Он, грешник, отвратительный и мерзкий, снова навлек беду на кого-то, в этот раз — на хорошего друга, сына его почти отца, на верующего христианина. — Этельстан, пожалуйста, не надо, — почти взмолился Осберт, как только взгляд Этельстана метнулся к короне на столе. Голова без неё ощущалась сжатой с ещё большей силой, чем с ней. — Не беги. — Я не хочу... Нет! — Ты не спасёшься, продолжая прятаться среди чернил и свитков. Он без остановки мотал головой и метался глазами по полу покоев, лишь бы не смотреть на Осберта. — Это неправильно. Грех, грех... Я грешник. Один короткий слом его обета — лицо, которое все привыкли видеть бесстрастным в лучшие дни или угрюмым в худшие, исказилось в гримасе отчаяния. Голос сломался. И он тут же прижал края ладоней к глазам в попытке контролировать хоть что-то. — Кто сказал, что это грех? — А кто сказал, что нет? Боги твоего отца?! С языка закапал яд, которым он так боялся отравить всех, кто ещё остался рядом. И зарываясь в тексты все глубже и глубже, он наивно верил, что рёв его ярости утихнет, сравняется с шелестом страниц. В глазах Осберта блеснул металл. — Я им не верен, ты знаешь. — Он совершил попытку приблизиться, и Этельстан, пристыженный вновь, позволил. — Но верен своему богу, который возвещал о силе любви. Обезоруживающая улыбка Осберта подавила все спешащие вырваться изо рта слова. Этельстан чувствовал себя таким уязвимым от того, что слишком быстро подался чужому очарованию. Снова. Он умолк, тяжело дыша, потупился. Тепло и угрожающая ласка чужого тела накрыла его и заставила окончательно оторопеть. Осберт заключил его в объятья, и он снова почувствовал зависть мышечной силе парня. Его хватка была непреодолимо цепкой. Этельстану грозило навсегда остаться на этом месте. Он устало опустил подбородок на чужое плечо. Знакомо. Привычно. Но иначе. Затылка миражом коснулась уже давным-давно холодная его рука. — А если любовь порочит все прочее в тебе? Даже после всего, что я сделал... Я стоял в том лесу, смотря ему в глаза, и всё, что меня интересовало — любил ли он меня по-настоящему. После всей крови, что я пролил, я думал только о себе… И казнил его за ответ, который он дал. Не за предательство, не за смуту, не за жизни невинных, которые я отнял по его совету. За отвержение меня... — Что порочного в любви к себе? — Робкое проглаживание по спине. — Ты не сможешь стать любящим отцом и защитником народа, пока не станешь таковым для себя. — Голос его, пропитанный сожалением, понизился до шепота: — Этельстан, это нелегко, я понимаю. Что за пытка для такой доброй души… — Так говорил и Ингильмундр. — Но в книгах ответов ты не найдешь. А так Ингильмундр не говорил. «Ответы только в Книге» — вот, что звучало обычно из его уст. — Я не смогу найти прощения для себя в твоих объятиях. — Кажется, Осберт был с ним согласен, и это, наверное, было тем, в чем он так нуждался. Чего боялся, но в подтверждении чего нуждался. Руки безвольно заскользили вниз по спине, и Осберт отпрянул. — Я ненавижу то, кем я… являюсь. — Я — нет. Это была Его воля. Он создал тебя таким. Ты умеешь любить иначе, в этой любви нет ничего уродливого. Осберт говорил от сердца. В глазах его искрилось пламя, какое Этельстану тоже было присуще раньше — досталось от Утреда. И бережное прикосновение руки к его плечу — это тоже у Осберта от их отца и наставника. Но Осберт был способен на большее, Осберт позволял себе больше и все ещё оставался верным богу и своему имени. Каким образом ему это удавалось? Невозможность постичь это встала слёзной пеленой перед глазами. — Значит, Он ошибся. В памяти свежи оставались воспоминания о требовательном взгляде любимых глаз, об искушающих поглаживаниях, дурманящих разум. Осберт же не настаивал. — Пока ты так считаешь, это твой выбор. И я уважаю его. — Осберт пожал плечами. — Поэтому я не сделаю того, что собирался. Этельстан сморгнул и растерянно взглянул на полностью принимающего и не желающего навредить Осберта. Он слегка щурился, пока ждал, а Этельстан только хмурился, беспокойными губами беззвучно шевелил, поджимая, выпячивая, приоткрывая и языком проводя меж ними. И когда он сглотнул и проследил, как взгляд Осберта метнулся к его кадыку, то понял, что бежать некуда, и глухо шепнул: — Сделай. Ингильмундр только осторожно подманивал, позволяя приникать, затем пленил, сжимал страстно и проникал грубо. И Этельстану было неожиданно приятно чувствовать нечто иное. Осберт льнул сам, встречая его на полпути, вплетался аккуратно, жаждуще, — пальцами в его волосы, растворялся в нем ответно, оглаживая рукой чувствительную шею с одной стороны и целуя с другой. И свободной рукой пробираясь в горячую теплоту под плащ — тот грозился в скором времени сползти с плеч. И порыв ветра в окно на высоте, где был слышен присвист, обдаст тогда ледяной волной. Это невыносимое наказание он примет, как и следующую за ним награду: горячую кожу к коже, опаляющее дыхание и мягкость простыней. Оттаивая телесно, изобличая все вновь запрятанные желания и отпуская себя, Этельстан надеялся посмотреть наконец бесстрашно в глаза тех обвинителей, что приходили к нему во снах. То были сплошь его собственные лики. Надеялся принять свои грехи, как свою собственную шкуру, закутаться в неё, а не пытаться сдирать по кусочкам обуглившуюся кожу, ища оправдания тому, почему он оказался в ней, ища тех кто поджёг и не помог спастись. Не обвиняя море или рыхлую землю, что не оказались рядом. Этельстан хотел сгореть снова: с криками такими, чтобы уши заложило… И чтобы сквозь глухой занавес пробился щебет птиц в осеннем лесу, который уже на восстановить. Чтобы снег крупными хлопьями укутал землю своей жестокой нежностью, дожидаясь весны. Дожидаясь сладкой мелодии — журчания ручейка, который поспешит вырваться из-под снежного покрова. В Писаниях сказано: любить. Мир, Его, себя... Лучшего друга. Датского предателя. Сына твоего приемного отца. И Этельстан легко влюблялся и отдавался чувствам с головой, и ему хотелось верить, что этот пламенный жар он сможет однажды подарить и самому себе. И вдали от безмолвных книг, которые толковали вкрадчивым шепотом Ингильмундра о его собственной мерзости и о соблазнительной красоте греха, о том, что он изгой в собственном Королевстве… Рядом с Осбертом надежда на это разгоралась под рёбрами всё большим племенем. Так горел Беббанбург, но выстоял. Так будет гореть его знамя, под которым он пройдет по уготованной ему тропе. Судьба распорядится, но Этельстан будет заранее знать о её решениях. Он примет их сам.