Раз-два-три

— Папка, а что это? — в обычно спокойных голубых глаза загорелся огонёк инетереса. — Это граммофон. — Он делает музыку? — следующий вопрос.       Ванюша редко донимал названного отца несколькими вопросами подряд, но, выросший в неспокойное время, он проявлял большой интерес к неведомым элементам роскоши. Возможно, играли в нём гены и биологического отца, который проявлял, как помнится, жадный интерес к богатствам. — Ну, положим, он только проигрывает, создаёт музыку всё ещё человек, — с прилагающейся к воспитанию долей наигранной надменности ответил Николай Фёдорович. — Ты для мамы принёс? — Почему ты так думаешь? — вопросом на вопрос ответил Крушевский. По его мнению Ваня уже вступил в тот возраст, когда детям нужно не только отвечать на вопросы, но и задавать их, внимательно слушая их ответы. — В календаре день красным обведён, а мама грустная. Такое уже было, но давно. Ты говорил, что это мамин день рождения, и принёс что-то тоже интересное, но я не помню, что… — Устами младенца, — на выдохе произнёс Крушевский и мягко потрепал светлые тонкие волосики на голове Вани.       Лицо его на первый взгляд казалось аристократически бесстрастным, но мелкие детали в выражении его выдавали лёгкое волнение и напряжение. Прошлый день рождения Лизы был омрачён горькими воспоминаниями. Ведь когда-то, в день совершеннолетия госпожи Журавлёвой жизнь трёх людей пошла наперекосяк. Для самого Крушевского этот день не вспоминался в плохом ключе, но Елизавета Павловна после формального праздничного ужина, уложив сына, заперлась и проплакала пару часов в одиночестве. Тогда Николай не посмел рушить её одиночества. Сейчас же, если повторится подобное, он уже вторгнется в её мрачные мысли. За прошедший год они сблизились. Теперь, временами, ходили по улице под руку, и ни у кого из пары противоречия это не вызывало.       На пластинке, которую выбрал Николай, были записаны композиции, пользующиеся популярностью в салонах и гостиных известных семей довоенных времён. Мужчина, надеясь, что старые душевные раны его жены затянулись, хотел напомнить ей о спокойных временах, создать более привычную домашнюю атмосферу, и не слушать треск древесины их полупостоянных лачуг.       Прогоняя эти мысли в голове, Николай стоял и медленно перебирал волосы на макушке своего сына. — Николай, что это? — из дверей раздался высокий, но немного приглушённый голос. Удивительно, что вопрос этот, интонация его совпадали с тем, как спросил Ваня две минуты назад. Яблоко от яблони, как говорится… — Граммофон это, — уже с ухмылкой ответил Крушевский. — Вижу, Крушевский, что не плафон. Откуда он здесь? — проворчала Лиза с деланным недовольством, попутно обнимая сына. — Оттуда, где его больше нет, Елизавета Павловна, — подобные обращения в их разговорах уже не были средством выстраивания границ, скорее, дань их прошлому и способ подтрунить другого.       Что на это ответить, Елизавета не нашлась, смиренно и мягко улыбнулась и пошла раскладывать продукты, купленные в какой-то лавчонке. Как только она достала хлеб, доску и нож, Николай аккуратно забрал это из её рук и, раскладывая утварь по местам, сказал: — Я уже всё приготовил, не утруждай себя лишними хлопотами.       Взял её за руку и медленно, с торжеством провёл к праздничному, насколько позволяли условия, столу. Граммофон стоял в проходе между кухней и гостиной. Музыка играла классическая.       Семья из трёх человек при свете керосинки пировала под временами скрипучую мелодию граммофона. В сервизе из давнего приданого матери семейства скромные яства, в бокалах вино и сок для самого младшего члена семьи. — За твой день, Елизавета Павловна, — произнёс Крушевский, подняв бокал и пронзительно исподлобья смотря в большие глаза супруги. Это был первый и единственный тост за вечер.       К своей радости, в глазах жены Крушевский видел только небольшие отголоски светлой печали, какая прилагается к дням рождениям, когда кажется, что ты больше не взрослеешь, а стареешь. Николай надеялся, что настроение супруги не ухудшится и после отхода Вани ко сну.       И вот настал момент истины. Елизавета уложила сына, поцеловала его в лоб, аккуратно прикрыла дверь в спальню, случайно скрипнув половицей. Затем она развернулась и с толикой нежности улыбнулась мужу. Казалось, она хочет к нему подойти, взять за руку, может быть, поблагодарить или мягко пожурить за лишние по её мнению траты на праздничные блюда. Но тут горечь проглотила всё её выражение, а взгляд переместился от светлых глаз мужа к граммофону. Композиция сменилась на аккомпанемент к какому-то бальному танцу. «Полька», — вспомнил Николай. Похоже, что спокойствия мужа Лиза не разделяла. Плохие воспоминания, связанные с этим танцем, всё же нарушили умиротворённое состояние именинницы. Светло-карие глаза заблестели от накатывающих слёз.       Достав из комода распашонку Вани и швейный набор, Елизавета разложила это на столе и начала молча ремонтировать слегка порванную одежду мальчика. Не привыкшая к подобной работе с детства Елизавета и так часто попадала иглой по пальцу, а сейчас застилающие глаза слёзы вызывали ещё больше укалываний. Она не попросила выключить музыку, не сменила пластинку самостоятельно. Лиза молча, глотая слёзы, делала обыденные дела, сидя через стол от Николая.       Жилищные их условия изменились, и теперь спрятаться от его присутствия она могла лишь в уборной или на улице. Выбор был невелик, и Лиза решила, что прятаться уже и не стоит. Теперь она доверяет своему супругу и не боится показать перед ним грусть, не прикрывает её едкими словами и злым выражением лица. — Что такое, Лиза? — спросил Крушевский с надеждой на то, что она поговорит с ним и облегчит свою душу.       Как бы не так. Елизавета повела плечами, не дав какого-то определённого ответа. Николай выпрямился, тяжело вздохнул и сжал кулак. На его заострённых, выпирающих скулах играл слабый свет керосинки. В этом же свете поблёскивали слёзы его жены, в очередной раз уколовшей палец.       Николай встал, громко шкрябнув стулом по полу. Елизавета дёрнулась, на секунду отвлёкшись от тяжёлых мыслей, и, недовольно сведя брови, посмотрела на Крушевского, чего, мол, шумишь, сын за стенкой спит. Николай в ответ опустил взгляд и уже аккуратно задвинул стул.       Встал и ушёл. Лиза выдохнула, стала плакать свободнее, немного захлёбываясь. Вспоминала раннее утро после совершеннолетия, отказ её отца Володе, долгие его извинения за это на полу гостиной, уходящую по-юнкерски прямую спину Сычёва, фамилию Крушевского, впервые звучащую в предложении рядом с её именем, блеск её дома в день рождения, первая встреча с Николаем, его похабнейшее поведение и образ. Первая и единственная ночь, проведённая с Володей, напоминание о которой всегда смотрит на неё яркими голубыми, по-детски чистыми глазами.       Казалось, она давно всё отпустила. С Володей ныне она связи не поддерживает, его сын уже и не его вовсе, разве что по крови. Иногда Лизе и правда кажется, что глазами, главное взглядом, Ваня пошёл в Крушевского. С детства он перенял этот спокойный, твёрдый и пронизывающий взгляд. Подчас от этого могло сделаться даже жутко, но, с другой стороны, откуда у сына офицера во время войны появится радость в глазах?       А сам Крушевский теперь не вызывает в Лизе злых, мрачных эмоций. Лишь временами хочется спрятать от него свою боль, ведь он слишком хорошо её узнал, льдом глаз подлазит под кожу, к сердцу.       Одежда была отлажена, Лиза продолжала на неё смотреть, думая о своём. Неожиданно, в незамеченно установившейся тишине комнаты прозвучал первый аккорд. Лиза задумалась так глубоко, что не заметила, как Крушевский вернулся с гитарой, сел на табуретку в углу. Из-под его пальцев тонких, по происхождению ли, по истощению ли, струны, дёргаясь и создавая причудливые тени под светом керосинки, создавали незнакомую мелодию.       Бледная, почти прозрачная кожа, тёмные волосы, холодные глаза и тонкие губы. Подобие гусарских усов, горбинка на носу — вот и весь его образ. Всё то, что испугало Лизу в первую их встречу. Всё, что выражало тогда желание обладать, взять, как красивую фарфоровую куклу из её коллекции. Сейчас по всему его лицу, по мозолистым рукам, по видимым шрамам и морщинкам гуляет нежность карих глаз. Вместо испуганной девчонки с оленьими глазами, перед Николаем женщина, прошедшая поле боя. Как на войне, так и в своей жизни, в душе.       Наконец, Николай начал петь, тихо, хрипловато, но глубоко: — Услышь меня, хорошая. Услышь меня, красивая, — как обращение, словно молитва, — заря моя вечерняя, любовь неугасимая…       Откуда он знал такие песни? Лихо играл их на гитаре? Скорее всего, бурная молодость в дыму и пыли от цыганских костров не прошла бесследно. Или же на службе, в крепости, был гитарист. — Ещё косою острою в лугах трава не скошена, ещё не вся черёмуха к тебе в окошко брошена, — продолжил Крушевский.       Лиза улыбнулась. Казалось, что последнюю строчку муж в текст песни добавил сам. Ведь однажды на пару с Ваней он действительно принёс ей к окну душистый букетик из веток черёмухи, осыпавшейся мелкими белыми лепестками. — Ещё не скоро молодость да с нами распрощается, люби покуда любится, встречай пока встречается.       Николай прекратил играть на гитаре, поставил её в угол и пошёл к Лизе, не прекращая петь. Ноги двигались медленно, осторожно, он подходил к ней, будто боясь спугнуть лёгкую, красивую улыбку. — Встречай меня, хорошая. Встречай меня, красивая, — лукавый прищур исподлобья, хитрая ухмылка, но взгляд добрый, мягкий, обнимающий. Вдобавок — протянутая ладонь.       Как от такого отказаться? Так подумала Лиза, аккуратно вложив ладонь в ладонь. Книксен, лёгкий поклон, поцелованная девичья рука, ощекоченная усами. — Ведь музыки нет, — отметила Лиза, смотря прямо в глаза ведущему её Крушевскому. — Как же нет? — он переместил её руку со своего плеча прямо к сердцу, где отчётливо чувствовался его пульс. — Раз-два-три, раз-два-три…       Лиза уже не ощущала соли на своих щеках. Она слышала ритм их танца сердцем и душой. Двое закружились в маленькой гостиной, вторили им силуэты из теней, танцуя на стенах их маленького дощатого мира. Раз-два-три, раз-два-три…