Чернее угля

Раз за разом на щербатой, неровной бумаге проступало одно и то же лицо. Давно пора бросить это дело, но маркиз Эр-При бездумно повторял штрихи, словно был не Иноходцем, а упрямым бараном — рисовал, потому что больше не мог ничего. Ни встать без посторонней помощи, ни поговорить дольше пары минут, ни-че-го, только водить угольком по бумаге и ждать, ждать, ждать, пока изменится погода за окном, изменится власть, изменится он сам. Мироздание не спешило удовлетворять желания Робера Эпинэ, а самому Роберу спешить было некуда. Больше некуда. — Сказала бы, что заболел, — буркнула Матильда, присаживаясь рядом с его койкой. — Да ведь и не выздоравливал. Вдовствующая принцесса приходила чуть ли не каждый день, и явно не из корыстных побуждений. У Робера не хватало сил на благодарность, и то, что он не мог её выразить, угнетало ещё сильней. Ну и что, что ранен был? Не оправдание… Ранен, проиграл, потерял почти всю семью и последнюю надежду… Что ж, он не один такой, но что толку от того, что кому-то так же или хуже, чем тебе? Угольный огрызок хрустнул и разломился надвое, выскочив из пальцев. Мелочь, а что-то да значит… — Опять малюешь? — Вовсе нет. И зачем он врёт? Всегда можно показать кособокий пейзаж с осенними листьями. Их так учили, хотя маленький Робер частенько отлынивал от уроков живописи. Разумеется, лучше всего ему удавались лошади, но на лошадей мэтр отвёл всего пару месяцев — это в доме герцогов Эпинэ! Никто как будто не заметил иронии… Нет, не выйдет — листья он Матильде уже показывал. В первый раз. То, что принцесса не была груба, Робер уже понял: правильнее сказать, она со всеми держала себя одинаково, просто кто-то мог разобрать заботу за шипением и треском пламени, а кто-то — нет. Он уж точно не заслужил, но объяснять это Матильде Ракан было бы и глупо, и… грубо, да и что говорить о себе? Мало ли по миру страдальцев. — Так и будем молчать? Робер поднял на неё глаза — госпожа Матильда чудо как хороша, её бы на портрет! Её, а не… Пленительная фигура, гордо расправленные плечи, выразительные брови и жгучие глаза; плюя на все правила приличия, Матильда часто захаживала то в мужском платье, то без парика, и если некоторым дамам не стоило позволять себе подобных неосторожностей, то ей так было даже лучше. Настоящая и живая женщина с пламенным сердцем — огонь искрит на ресницах, жаль, что дурной художник не в состоянии его повторить. Он так и не нашёлся с ответом, и Матильда отошла. Недалеко, перекинулась парой слов с местным коновалом и вернулась; за это время Робер успел перепрятать листы. Закатные твари, он ведёт себя хуже напроказившего школяра… Только пусть она видит листья, пруды, сады, а не эти… наброски. Лица Эпинэ рисовал плохо, но есть такие лица, которые трудно не узнать — и неважно, видел ты их вживую или нет. — Скоро осень, — сказал Робер. Молодец, очень оригинально… Так она решит, что раненый маркиз не хочет её видеть… А хочет ли? Не имеет значения, это с собой надо что-то делать. — Уж на пороге стоит, — согласилась Матильда и кинула короткий взгляд через плечо — она сидела у окна. — Сегодня торговка лимонами подвернула ногу на скользких листьях. Жаль, конечно, но сама дура — загляделась на того остолопа, что сбавляет плетёные корзины за углом. — Неловкое молчание длилось совсем недолго: её высочество не терпела заминок. — Скоро осень, а за ней зима, ты сколько собираешься валяться в этом кошачьем приюте? — Сколько понадобится, ваше высочество. Говорят, я ещё не совсем здоров, — как тяжело разлепить губы и что-то сказать, как тяжело больше не быть собой. Прежний Робер не оглянулся бы на свои раны, встал и пошёл, как только открыл глаза — ну, или хоть попытался! Теперь идти было некуда и незачем: конь потерял седло, уздечку и всадника, забрёл в болото и остался там, умирая от удушья и комаров, всё глубже погружаясь в трясину. Шевельнёшься — утонешь, останешься на месте — ничего не изменится, и даже некому пустить милосердную пулю в лоб. — Ты здесь и не поправишься, — огрызнулась Матильда. — Не был бы ранен, дала бы по башке и так отволокла! Ну скажи мне, что тебя здесь держит? Не хочешь к нам с Альдо — так и скажи, не обижусь, только в этой навозной куче тебе не место! А где ему место? Матильда справедлива к приюту Святого Марка — здесь не лечили, просто не добивали, всем было на него плевать, разве что приносили еду и помогали менять повязки. Вот оно, самое место для проигравшего мятежника… Если б не было опасно переносить раненого, принцесса Ракан и её внук забрали Робера сразу же. Так они сказали. А теперь было поздно, он пришёл в себя и дал отказ. — Дай сюда, — не дожидаясь разрешения, женщина схватила со стола листы. Не те. — Наружу тянет, видно же… Это где, в Эпинэ? — Да, неподалёку. Было такое поле, — поле и сейчас есть, это тебя нет. Тебя, Арсена, Мишеля… — Мы часто ездили через него наперегонки. — А это? — заинтересовалась Матильда. Пальцы, скромно украшенные парой перстней, безотчётно погладили бумагу: вдовствующая принцесса не боялась испачкать руки. — Чем-то Алати мою напоминает. — Не знаю. Просто дуб… — Просто дуб — это ты, — не осталась в долгу Матильда. — А здесь неплохая дубовая роща. Твою кавалерию, Робер Эпинэ! Хватит умирать и возвращайся уже. Ты не мёртв, по крайней мере пока я без пистолетов. — А вы без пистолетов? Ответом была ухмылка. Её высочество вновь ничего не добилась и ушла. Она всегда возвращалась, но в этот раз Робер почувствовал что-то, похожее на дыхание осени в затылок — может, Матильда больше не придёт. Это будет облегчением для них всех: Эпинэ не верил, что он теперь кому-то нужен, а самому ему было тяжело смотреть в глаза живым и тем более принимать помощь наследного принца, которого они так подвели. Стоило злиться на деда, но он пока не мог думать о доме. Мыслей в голове вообще не было — одни привычки да монотонные действия и тупая боль, приходившая где-то на закате. Странное дело, но с этим гулом в висках и тяжестью в затылке Робер чувствовал себя живым — не из-за боли, из-за того, что вместе с болью приходила злость. Тогда он перебирался за низкий столик, от сидения за которым немела спина, ставил слепую свечу рядом и рисовал. Сегодня ничего не изменилось: виски заломило раньше, чем в узенькое оконце проникла полоска огня. Робер сбросил тонкое, скоро перестанет греть, одеяло, сел и спустил ноги на пол, подождал, пока пройдёт тошнота. Привычно ощупал раны — крови нет, жара тоже. Кое-как его заштопали, скоро и в самом деле придётся уйти… Куда угодно, но принимать помощь, которой он не заслужил, Эпинэ не собирался. Встать, сделать три кое-каких шага, рухнуть на стул — света пока хватало, ну и славно, последнее время от огня слезились глаза. Слезами пламя не потушишь, толку-то от них? За рисование он взялся случайно. В приюте не было ни холстов, ни масляных, или на чём их там мешали, красок, но попавшийся прислуге под ноги обломок угля прикатился к его порогу; в тот вечер Робера только отпустила лихорадка и ему до жути хотелось занять руки и голову хоть чем-нибудь, лишь бы не сталкиваться лицом к лицу с удручающей явью. Трусость пришла из жара и боли, сейчас он это понимал, но дурные привычки прицепляются быстрее полезных: поправляясь, маркиз Эр-При всё чаще рисовал. Он перебрал несколько листов бумаги, измазанных чёрным, и подавил вздох раздражения. Не конь, а чернильная крыса! Ворох листьев на опушке леса, кривой горизонт, беспорядочные пятна облаков… дубы, сосны и неудавшиеся клёны… река, переходящая в невнятное болото. Знакомое. Ещё птицы — Эпинэ даже не старался, мелкие точки вверху страницы больше напоминали мошкару. — Слишком твёрдый нажим, — выговаривал мэтр Арсену, придирчиво рассматривая его работы. — Вы расчётливы и резки, сударь, это чувствуется… А вам, мой господин, нужно больше усидчивости, — Мишель почтительно покивал, дождался, пока мэтр отвернётся, и показал ему язык. Другие учителя занимались с наследниками лично, этот же обожал всё сравнивать. Обидно не было, только смешно. — Сударь… — Да? — маленький Ро вскинул голову, ожидая, что скажут ему. — Какой живой набросок лошади, — заметил мэтр. — Что касается всего остального… учитесь. Едва ли он чему-то научился, и это видно: глупые картинки будто кричали о том, что их рисовали через силу, вымучивали, как желание жить. Нет, всё же он постепенно приходит в себя, это уже кажется диким… Матильда права, хватит сидеть в сырой полутьме и жалеть себя. Так принцесса не выражалась, но могла подумать… Робер отогнал от себя эти мысли, а на следующий день Матильда не пришла. Её не было целых три дня. На четвёртый день Робер с облегчением понял, что тишина подстегнула его сильнее всех слов. Вот так-то, господин маркиз, вы уже совсем ни на что не годитесь! Неужели её высочество сдалась, видя, что все её старания разбиваются о глухую стену? Это совсем нехорошо. От осознания собственной тщетности Робер пока избавиться не мог, а вот то, что он расстроил Матильду, пробуждало спящую галантность и даже — о чудо! — лягало застоявшееся желание если не жить, то хотя бы пытаться. В конце концов, остальные хотели бы именно этого. Испытывая такой душевный подъём, Робер потянулся к столу, не вставая с постели. Самая гнусная рана опять заныла, и Леворукий с ней! Не гноится, и на том спасибо… ещё немного, и можно будет встать… Пожалуй, Альдо с Матильдой были правы и в приюте Святого Марка он только растянул своё выздоровление, но принимать приглашение так поздно совсем уж некрасиво. Что ж, об этом подумаем после, а пока надо перестать сходить с ума. Увесистая пачка, такой и убить можно. Если постараться. Робер разложил на коленях листы — неровные, пожелтевшие, то в дырах, то в кляксах: рисовал он на чём придётся, выбор был невелик. Кажется, что-то потерялось, пускай… Эпинэ рассеянно поворошил бумаги и взял одну, пальцы моментально почернели. Единственной птицей, которую он сумел нарисовать, оказался Ворон. — Сударь, — на пороге его норы поскрёбся унылый слуга. — К вам пришли. — Хорошо, — пробормотал Робер, не разобравший, что ему сказали. Ворон! Из всех людей, которых он видел за свою жизнь, рисовать приспичило именно Ворона — можно подумать, вокруг него вертится мир. Чем это объяснить, сильным воспоминанием или сильной ненавистью? В бредовых снах и не менее лихорадочной яви Робер искал ответы, а находил оправдания. Они и не говорили толком… Алва говорил с отцом, с Эгмонтом, с кем-то ещё, но точно не с тобой… Каждый раз, когда Робер брался за уголь, он не думая выводил одно и то же: бесформенное тёмное пятно превращалось в колет, размашистый чёрный росчерк становился запоминающимся резким профилем, робкая тень углублялась, и в её объёме, которого так долго не мог добиться мэтр художник, отчётливо проглядывались волосы. Или перья. Больше всего бесило то, что в этих набросках, сделанных неумелой рукой, таилось настоящее движение, в них было что-то, делавшее их неизменно удачными. Кошачья удача! Перешла, видать, от своего обладателя… Теперь, когда обрывки воспоминаний о Ренквахе начинали складываться в единое целое, Робер понимал как никогда ясно — он злился лишь на то, что Рокэ Алва был до бешенства, до омерзения живым, настолько живым, что даже нелепые рисунки напоминали об этом. Живым вопреки всем, кого он убил своими или чужими руками, живым до сих пор. Неожиданная вспышка гнева быстро сошла на нет, и Робер устало потёр пальцами переносицу. Ну, убил. Кто из них не убивал? Было бы странно, если б маршал Талига не карал мятежников, а то, что маркиз Эр-При свихнулся и рисует, уж никак не может лежать на совести Ворона — если, конечно, там есть где прилечь. Само собой, им никогда не стать друзьями, но пришлось признать: каждый делал всё, что мог. Что, как думалось, был должен… — Какая же всё-таки дыра, — вместо приветствия сказал Альдо Ракан. Одежда принца не была богатой, и всё равно он смотрелся здесь странно, как будто вместо одной полудохлой свечки зажгли целый канделябр. — Права Матильда, надо было тебя бездыханного домой оттащить. Как жизнь? — Ваше высочество… — Я же тебе говорил! Никаких высочеств, мы на «ты». К тому же, — Альдо усмехнулся беззаботно и весело, — я согласен только на «величество». — Как скажешь, — Робер сам не знал, насколько будет рад его видеть. — Зачем вы… ты пришёл? — За тобой. Матильда грозилась сопровождать, но у нас теперь прибавилось гостей, — наследный принц комично поморщился: речь явно шла о том, что уцелевшие мятежники посыпались в Агарис, но почему-то в устах Альдо это не прозвучало как претензия. Во всяком случае, как претензия к собеседнику. — Она уже который вечер вырваться не может, бедная… Да, я бросил родную бабушку на произвол судьбы, но только на один день! Или на два… Хорошо, на два с половиной, и это предел. Всё, маркиз, собирайся и идём… и да, у тебя переносица грязная. Если что. — Куда? — уточнил Робер, не удосужившись вытереть лицо. Рядом с Альдо, искрящимся бодростью и жизнелюбием, он чувствовал себя стариком, но в то же время ему самому захотелось помолодеть и воспрянуть духом. Матильда, воплощение огня, вызывала те же чувства, но тогда он был больше нездоров… — Куда, — передразнил Альдо, его взгляд упал на разбросанные листы. — Куда угодно, только не за наш счёт. Доволен? Матильда сказала, ты упёрся, как осёл дурацкий. Вот и будешь жить в монастырской гостинице. — Это мне по душе, — звучит ужасно, но идти ему и впрямь некуда. Либо гнить в приюте, либо проедать чужое, либо прозябать на улице. — Вот и славно. Неплохо рисуешь, — он уже отвлёкся и с некоторым недоумением перебирал бумажки. Разумеется, без спроса, но принцам не отказывают. Робер удержался от замечания о том, что на самом деле это ужасно, и сдержанно поблагодарил. — Кто это? Какое-то время они молча смотрели на рисунок: в тот раз профиль Роберу не удался, поэтому не подозревавший об этих художествах кэналлиец стоял вполоборота, со шпагой в одной руке и пистолетом в другой. Кто-нибудь другой Алву бы узнал, его вообще не узнать трудно — к счастью, Альдо было не с чем сравнивать. — Не знаю. Просто образ. — Ну да, на Матильду не похоже, — со смешком согласился Альдо. — Давай, собирай всё и пошли. Я тут долго не выдержу… Надо было что-то сказать об оказанной чести, хотя зачем? Принц вел себя, как друг, и маркиз Эр-При не имел ничего против такой дружбы. Покидать каморку было на удивление легко, и Робер немного устыдился того, что так долго перечил Матильде. Женщина была права с самого начала, а он не понимал… Кое-как преодолели тесные глухие коридоры приюта, выбрались наверх — почти всё лето Эпинэ провёл в полуподвале, вот почему было так мало света. Сумеречный Агарис не поразил его в самое сердце, но это и не нужно: осень, которая ещё недавно лишь маячила на горизонте, потихоньку вступала в свои права. Было тихо и прохладно, пахло прелой листвой и чем-то то ли кислым, то ли горьким из ближайшего трактира. — Обопрись на меня, — Альдо не стал дожидаться, пока кто-нибудь рухнет, и закинул руку Робера себе на плечо. — Отлично… Здесь недалеко, поэтому пешком. Эпинэ промолчал, понимая, что на карету попросту нет денег ни у кого из них. Странно, что Альдо пришёл за ним сам и в одиночку, хотя не похоже, чтобы принц как-то переживал за свою безопасность. Они медленно побрели по улице, и Робер быстро забыл о месяцах, проведённых в приюте — воздух был несвежим, но всё равно ласкал ноздри, и шуршащая под ногами неубранная листва отчего-то смешила, как щекотка. Неужели он во сне? Не похоже, раны разболелись по-настоящему, и всё-таки… — Вон тот дом, — Альдо кивком указал через дорогу, и они постояли, пропуская телегу и пару карет. Цокот лошадиных копыт эхом отдавался в голове. Перед глазами немного плыло, и Робер сощурился, пытаясь разглядеть здание. — Прошу простить, но вы ничего не перепутали? На монастырскую гостиницу не похоже… — «Ты», Робер… Почему нет? Ты много видал монастырских гостиниц? Что-то было не так, но силы стремительно покидали его. Голова кружилась от пряного осеннего воздуха, и Эпинэ сосредоточился на том, чтобы переставлять ноги и не висеть мешком на плече у принца. Левая, правая, левая, правая… что за марш… Вот они перешли дорогу, вот со скрипом открылась дверь. На пороге возникли два женских силуэта, судя по платьям — служанки и госпожи. — Наконец-то! — голос Матильды Ракан он узнал бы даже в бреду. — Лекарь уже наверху. Давай я помогу… — Не надо, я сам… Ой! «Ой» — это Робер споткнулся на пороге и, теряя сознание, почти свалился, подхватили сразу трое. От служанки, которую звали Пакеттой, было больше визга, чем прока, но его всё-таки дотащили до постели. Вот ведь… Робер почти ничего не соображал, только успел пожаловаться: — Я же говорил… что это… не монастырь. — Ну конечно, — Матильда раздвоилась, из-за плеча левой принцессы выплыл лекарь. Тоже раздвоенный. — Мы же знали, что ты иначе не пойдёшь. Они с Альдо рассмеялись на удивление одинаково, прежде чем уйти. Кто-то потрепал его по руке, кто-то — по голове, и после этого Эпинэ уже совсем ничего не помнил.

***

На подоконнике стояла ваза с засушенными листьями: ещё зелёными, жёлтыми, оранжевыми и кроваво-красными. Там, снаружи, листва уже почти облетела, и скромный букет казался памятником ушедшей жизни. Каждый раз, садясь в постели, Робер сначала смотрел на него, а потом — в окно, впрочем, вид там не менялся изо дня в день: он был в Агарисе, в доме, где жили Раканы, и на дворе по-прежнему стояла осень. То ли в приюте лечили совсем плохо, то ли короткая прогулка через две улицы оказалась лишней, но кончилось всё это очередной лихорадкой. Врач ворчал, Матильда злилась, Альдо пару раз виновато развёл руками и был таков — в конце концов, никто не умер, а он хотел как лучше. Робер его не винил — сам он чувствовал себя хорошо почти до порога, да и кем бы он был, разъезжая в экипаже за чужие деньги?! Долги и так копились ежедневно, что совсем не прибавляло сил. Выздоравливающего маркиза кормили, иногда насильно, и обхаживали так, что он при всём желании не мог не полюбить этот дом. Они все были в одном положении — нет денег, нет трона и даже надежды, да и семьи почти что нет. Все, кто остался у Робера, были далеко и наверняка уже похоронили его, а у Матильды и Альдо были только они сами: вдова да сирота. Несмотря ни на что, они веселились! Веселились, устраивали праздники, принимали гостей — а потом, проводив нежеланные лица, скромно праздновали снова, на этот раз уход. Вот так, можно жить и в бедности, и в изгнании; Робер видел, что им тяжело, и считал дни до своего выздоровления, а его никто не торопил. Слишком щедро, слишком добро… Слишком хорошо для правды. — Как думаете, скоро я смогу покинуть этот дом? Лекарь неопределённо пожал плечами. Он был более чем хорош: неизвестно, что продали новые друзья, и лучше об этом не думать. — К концу недели, если будете вести себя тихо, — вынес вердикт он. — Не люблю лечить военных, сударь. Чуть что — сразу на ноги да за шпагу, а я потом виноват, что открылась рана! — Мне не в чем вас винить, — усмехнулся Робер. — Даже если встану, это будет моя вина. — То-то же. Разрешите откланяться… Ах да… вам просили передать. Он уже вышел, прикрыв дверь, а Эпинэ всё таращился на стопку бумаги и новый крепкий уголёк. Стоило пожаловаться на скуку!.. Что ж, они угадали — приобретённая на грани жизни и смерти привычка никуда не делась, страшно хотелось что-то начеркать. С усилием отодвинув подальше старую пожелтевшую пачку листов, перевязанную лентой, Робер повернулся боком к свету и сделал первый штрих. …Матильде портреты нравились — то ли она не разбиралась, то ли в самом деле не находила в них топорности, которая так раздражала… художника! Нет, им Робер никогда не был, хотя Альдо теперь дразнился маршалом-художником — двойная ложь, зато всем весело. Сам принц изредка выдавал критические замечания по поводу недостаточной глубины или неправильных пропорций, но скоро сознавался, что говорит наугад. Ну, так, чтоб было — не может же будущий король всегда хвалить своего маршала. Иногда и ругать надо! Робер соглашался и пробовал рисовать Альдо, но выходило плохо: Альдо был солнцем, переменчивым и жгучим, но солнцем, а маркиз мог рисовать только черноту. Случайные штрихи на листе без команды сложились в другое лицо. Только не снова! Робер размашисто закрасил целый квадрат, но это не помогло; даже когда весь листок казался чернее угля, Ворон смотрел на него из тьмы. Иноходец уткнулся головой в колени и закрыл глаза. На внутренней стороне век отпечатался тот взгляд, так сильно он давил на бумагу. Алва ничего не требовал, ни о чём не говорил и, хвала Создателю, ни разу не приходил к нему во снах, он просто был, как клеймо, как напоминание обо всём, что случилось раньше. С этим давно стоило смириться, а Робер всё искал причины. Свихнулся — ладно, решил прыгнуть выше головы и малевать шедевры — полбеды, но что это за проклятие — всё время рисовать врага?! Смешно даже, что по своей воле Робер о нём почти не вспоминал, но стоило провести первую черту… Если есть первая черта, должна быть и последняя. С грехом пополам поднявшись, Эпинэ сгрёб в охапку свои творения и подошёл к камину. Сойдёт… Он опустился в кресло напротив и стал задумчиво скармливать огню один набросок за другим. Бумага темнела, шипела, кукожилась и в итоге исчезала без следа. Дубы и птички, и с ними самые удачные портреты Матильды лежали в изголовье, их он не трогал. Робер сжигал только те, где Алва… Закатные твари, какая комедия! Он не выдержал и хмыкнул, смеясь над собственной нелепостью — так страдающие влюблённые жгут портреты, только он не был влюблён, да и ненависть как-то поостыла, обратившись пеплом. Всё, чего Роберу хотелось, это избавиться от неведомого проклятья, от странных уз, которых он никогда не хотел. Вместе с бумагой тлели дни и месяцы, проведённые в приюте Святого Марка, тлело лето. Не тлела только Ренкваха, но целое болото так не уничтожишь, не говоря о памяти. Поболел и хватит! Он почти здоров, а значит, больше никаких картинок. Не пристало военному воображать себя мазилой, а Робер Эпинэ ещё повоюет. На стороне законного короля Талигойи, Альдо Ракана. — Доброе утр… Ты чего творишь? — лёгок на помине, Альдо ворвался в комнату. — Только эти не жги, бабушкины любимые! Чего это с тобой? Муки творчества? — Вроде того, — легко согласился Робер и рассмеялся. В боку закололо, но совсем чуть-чуть. — Вон они, у изголовья лежат… Можешь забрать и делай с ними, что хочешь, я больше рисовать не буду. — Я рад, — отозвался Альдо от постели, где он перебирал листы. Как в самый первый раз. — Только не обижайся, договорились? Искусство — это прекрасно, да и у тебя в самом деле получается, но маршал мне нужен больше, чем художник. — И не думал обижаться, ваше величество! — Ах, вот как? Грубая лесть, — несостоявшееся величество задорно расхохоталось и распахнуло окно. Горьковатый дымок почти исчез, стоило осеннему ветру проникнуть в комнату. — Ладно, как закончишь, приходи завтракать. До камина дополз, одолеешь и лестницу! — Полностью согласен, — Робер проводил глазами принца, и улыбка медленно сошла с его лица. Было спокойно, почти радостно. Почти… Альдо с Матильдой поставили его на ноги, подарили смысл и силы не то что жить — быть дальше, и ради них он точно перестанет сходить с ума, но в грязных неразборчивых рисунках было не меньше пользы, чем вреда. В конце концов, пока Эпинэ не соизволил прийти в себя после Ренквахи, он держался только за крошечный уголёк… Медленно, чтобы не потревожить почти затянувшуюся рану, Робер потянулся к камину, взял щипцы и выхватил верхний лист. Остальные уже не спасти, и пусть их… Это был самый первый эскиз — рваные линии, незаконченная фигура и на удивление удачно схваченный взгляд. Такого не может быть, он ведь совсем не художник, но… Робер до рези в глазах вглядывался в незаконченный портрет Рокэ Алвы, пытаясь понять, почему всё сложилось именно так. На него пристально смотрели в ответ.