Неочевидное реальное

Дима так сильно устал. Но Дима мент. Майор, если это еще что-то значило. Ему надо терпеть. К концу рабочего дня мозг начинал вытекать из ушей. Медленно и неторопливо, капля за каплей, без остановки и перерыва. Он устал выходить на сутки, устал слышать визг начальника, устал терпеть жалобы безликих незнакомцев, устал заполнять бессмысленные протоколы и устал в очередной раз сажать в обезьянник одних и тех же алкашей с одними и теми же пьянками каждую неделю. У него нет выходных в ближайшее время, нет последней сигареты в пачке, нет премии и нет терпения. На него за столько лет бесконечного бдения на службе атрофировалась задница, сочувствие и совесть. Все положительное вытекло без остатков вместе с мозгами и последним лучиком надежды, который больше не сидит где-то на задворках сознания в ожидании чуда. Мертв, документов при себе не было, но опознали, бывшие товарищи по детдому. Он каждый день проживает на автопилоте и не задумывается над своими действиями совсем. Ему не надо, у него все выверено и все высчитано, он далеко не глупый человек, так что с базовыми навыками у него все в порядке. Он даже держит себя в приличной форме и не позволяет въедливой брезгливости переползти из жизни в зеркало, ему даже нравится чувствовать на себе зависть обрюзгших коллег. Дима знает, когда нужно забрать Аню с ее невероятно выебистых курсов по китайскому языку, знает, когда у Полины заканчивается обожаемая только ей одной гимнастика, он знает, и этого должно быть достаточно. Он улыбается, треплет дочерей по волосам, выслушивая их рассказы о школе и подружках, и отвозит домой, где приятно пахнет домашней едой. Но Дима ненавидит видеть остатки вчерашнего ужина у себя в контейнере на обеде. Он лучше сдохнет от гастрита из-за шаурмы и китайской вонючей лапши, но не притронется к заплывшим жиром котлетам и подсохшей за ночь гречке. Бесконечный крики и претензии обиженных и обделенных его больше не беспокоят. Когда-то волновали почти до трясучки, но не сейчас. Девочки, которых, кажется, изнасиловали, бабушки, не терпящие шума уже в семь часов вечера, пьяные нахалы, возомнившие себя королями мира, дамочки с потерянным кошельком или сумкой, малолетки, пойманные за распитием спиртных напитков в общественном месте. Все они десятками и сотнями проходят сквозь его кабинет и никогда не находят там защиты, которую обычно ожидаешь от хранителей правопорядка. Диме настолько плевать, что каждый из них уходит и никогда не возвращается, но на их места всегда приходят другие персонажи, потому что даже с катастрофическими проблемами демографии планета перенаселена уебками и деградантами. Дима хочет лично перегрызть глотку каждому из них, увидеть глаза с неизбежно угасающей в них жизнью и впитывать трупный запах разлагающегося тела. Диме не жаль и он не расстраивается, когда Руслан, услышав его желания, предлагает подать документы на одну из вакансий в аду, потому что замашки у него соответствующе людоедские. «Вот поэтому вас, ментов, ненавидят», отвечает Руслан, безразлично запивая чужое отчаяние чаем. Дима не спорит и тоже отхлебывает чай. Он видит в каждом проходящем человеке виновника своего собственного краха и ненависти. Будто все без исключения приложили руку к тому, что Дима заработал хроническую усталость, одну-другую зависимость и, кажется, клиническую депрессию в придачу. Прохожие, потенциальные или уже бывшие посетители его кабинета, несут на своих плечах вину, о существовании которой не подозревают. Дима, разглядывая их унылые лица, думает, тяжелее ли им от этого двигаться. Он почти винит в своей ненависти свою жену. И нынешнюю, и бывшую. Потому что обе ему мешают, ощущаются ничем иным, как жесткой удавкой, наброшенной на его шею без согласия, перетягивая кожу все сильнее и отказывая в доступе к желанному кислороду. Наташа раздражает своей неестественной успешностью и просьбами наладить контакт с сыном. Она холодная, словно гадюка, улыбается с рекламных плакатов известного журнала, за которыми не видно, что собственный босс потрахивает ее время от времени. Диму она заебала, он говорит, что Илье уже двадцать три, всем на их отношения категорически плевать, а налаживать контакт уже поздно, и скидывает трубку. «Я ушел, Наташ, от тебя и от него». Милана осточертела покорностью и бесконечным смирением в глазах. Мягкая во всех отношениях, она молчит, прощает и всегда ему улыбается, накладывая борща. Ее не в чем обвинить, и это выбешивает даже сильнее, потому что в нем самом недостатков целое море. Иногда желание разбить ей голову об дорогущую плиту настолько велико, что Диме приходится напоминать самому себе, что вспышки гнева и драки он оставил в детдоме вместе с подростковыми годами и первой влюбленностью в парня. Ни в одной из них он не может найти то, что находил в мертвеце-наркомане, который сдох исключительно по собственной вине. Они все чересчур или недостаточно, и к ним всегда прилагаются дети. Или сын, или две дочери. А о скольких еще он ничего не знает? Диме нужно было прекратить засовывать член в женщин еще на первом курсе универа. Не прекратил. И где он сейчас? Между самоубийством и несчастным случаем. Немного паленой водки, изъятые у малолетки колеса и табельное неплохой способ закончить жизнь в сорок два, но Дима слишком упрямый, чтоб закончить все вот так. А еще он любит драму, буквально топит себя в ней и продолжает упорно просыпаться по утрам, есть заботливо разогретый завтрак, забирать дочерей с кружков, дарить жене цветы и иногда скидывать деньги сыну, про которого он, нет, не забыл, Наташа, что тебе надо. Его преследуют все призраки прошлого, кроме того единственного, кому он действительно был бы рад. Настигают его по-разному и не оставляют ничего, кроме как разбираться с последствиями своего хуевого выбора, совершенного больше двадцати лет назад. Дима свои обещания держит, да и вообще он человек действия, а не пустого трепа, так что проблем не возникает, а призраки покорно возвращаются в свой загробный мир или продолжают жить вместе с ним, потому что они, в конце концов, его семья: женщина, которой он сделал предложение, дочь, которая была причиной этого предложения, и еще дочь, но там им просто гандон бракованный оказался, а Милана посчитала аборт грехом, ведь мог родиться гений. Вот его мать так же думала, а родился Дима. Он живет кривым циклом, написанным программистом с садистскими наклонностями, потому что ставить на повтор самобичевания и ненависть было по-настоящему жестоким поступком. Это вам не персонажей Симса в бассейне топить, тут кто-то действительно решил поиграть в симулятор и испоганить чье-то существование. В жизни Димы нет ничего нового. Он очерствел. Устал. Его доконала окружающая реальность. Не так, чтоб до смерти, но так, что мозги вытекают наружу и собственное мнение потихоньку начинает истончаться, терять свою прежнюю прочность под бесконечными приказами, указами, просьбами и прочей херней, в которой Дима даже не хотел разбираться. Если ему говорили, что у него все хорошо, то он кивал и соглашался. Потому что у него не было причин жаловаться, в его жизнь была тысяча и одна вещь, за которую другие люди, несчастные более очевидными путем, разорвали бы его на части. У него была квартира, дача, работа, любящая супруга, дочери, приличный достаток. Диме действительно не на что было жаловаться. Но разве объяснишь этим людям, что у него не было единственной нужной вещи — свободы? Разве нужно было другим знать, что свою любовь и преданность он похоронил вместе с наркоманом, который и себя довел, и почти потащил за собой все, что считал хоть сколько-нибудь для себя важным. Разве эти люди поймут, кто такие Зевс и Афродита вне греческой мифологии, что такое Кофейник, какого это, вкусить и разделить власть над десятком-другим таких же детдомовских заморышей, какого из года в год вспоминать смуглые руки на своих бедрах, какого впервые пробовать раскурить непонятно откуда взявшийся косяк на чердаке и находить в чуть раскосых глазах всю свою планету, солнечную систему и вселенную, почему ничего по-настоящему ужасного не случается до последнего лета? Дойдет ли до них, какого это найти его, замерзшего, полуголого и обдолбанного в непонятном притоне, а потом провести лучшие несколько лет своей никчемной жизни, зная, что тот самый всегда врал и никогда не был чист, что тайком ширялся в ванной, где потом, спрятав глаза со зрачками-блюдцами, заставлял поступаться своими принципами и устоями ради него? Осознают ли они, как больно находить своего человека в морге, все еще полуголого, уже навсегда замерзшего и точно обдолбанного в момент смерти, что такое устраивать похороны тому, кому некого на них пригласить, тому, о ком никто, кроме мента с проблемной головой никто и не вспомнит, а потом стоять у свежезасыпанной могилы и не иметь разрешения даже на открытую скорбь потому что полицейские преступников не оплакивают, даже если они были любовниками? Дима знал, что эти люди, так уверенно заявлявшие о чужом счастье и благополучии никогда не поймут и не осознают, им не объяснишь и до них не дойдет, ведь они никогда не были частью того его мира, очень счастливого и немного больного. До Наташи, до Миланы, до армии и до академии полиции. До того, как Дима сам добровольно забрался в клетку и самостоятельно посадил себя на цепь. Имел ли он возможность этого не делать и быть действительно свободным в своих высказываниях и решениях. Была ли где-то развилка, что могла перевернуть его мир? О чем он думал тогда? Дима не помнил ничего, кроме дыры, становящейся с каждым воспоминанием, сном, кошмаром о нем все больше. Тогда его размыло, разметало по разным углам сознания, и он оказался на том пути, который привел его к самому нежелательному исходу событий. К безразличию, ненависти, скуке и к такой отчаянной скорби, потаенной за лицом хорошего сотрудника и любящего мужа, что позавидовали бы все разлученные герои сопливых романов. К всем удобствам и благам, о которых он только мог мечтать, разглядывая протекший потолок комнаты их группы. Дима когда-то лелеял мечты об их спасении, но пришел только к медленному, стратегически продуманному саморазрушению. Камиль был стремительным и неуловимым, его никогда нельзя было поймать или ограничить. До конца жизни, в самые тяжелые периоды зависимости он все еще оставался собой, сохранял свою невероятную индивидуальность мудреца-шалопая, пришедшего в этот бренный мир исключительно ради хаоса и удовольствий. Камиль завораживал с самой первой секунды, не прилагая при этом никаких усилий, это было в его неестественной природе, в космическом магнетизме его поведения. Камиль был тем, что он так отчаянно и неистово искал в других людях и никогда не находил. Он уравновешивал, раскачивая, и уничтожая, сотворял. И Дима, как бы ни старался, так и не смог его достичь. Дима вообще никогда не мог того, что умел он. Лишь в продолжительности жизни он его переиграл, простояв у безмолвной могилы не меньше часа. Дима стал всем тем, что они ненавидели, презирали, и проклинал себя за это. Потому что прожитые им годы были предательством, жестоким, таким, какое он не смог бы простить никогда. Дима ощущал призрачное презрение ежедневно, без перерывов и выходных и лишь надеялся, что его мозги вытекут побыстрее. Потому что дальше будет нельзя. Дальше будет только хуже. Дима так сильно устал. Но Дима мент. Майор, если это еще что-то значило. Ему надо терпеть.