***
— Я вижу, вы жили в Афганистане, — сказал незнакомец. Принуждённо улыбнувшись, я подумал: «Конечно, я жил в Афганистане, где бы ещё могли довести человека до такого состояния?» Джентльмен, с которым познакомил меня Стэмфорд, был молод, энергичен, охвачен научным энтузиазмом. В нем всё было несколько чрезмерным. Он был не высокий — он был очень высокий. Его кожа была очень бледной, а волосы — очень темными. В нём не было ничего, что было бы не очень. Он был очень властный, очень умный и очень, очень красивый. Его звали Шерлок Холмс. Через несколько дней мы уже вместе въезжали в квартиру на Бейкер-стрит. — Отнести это наверх? — спросил он на лестнице, заметив, что мне не по силам тащить огромный саквояж, набитый журналами по хирургии. — Я справлюсь и сам, — улыбнулся я. — Не сомневаюсь, — согласился он с холодной вежливостью знатного лорда. — И всё же вам не стоит этого делать. — Уверяю вас, вы совсем не обязаны помогать мне. — Доктор, сейчас я не настолько состоятелен, чтобы позволить себе лишиться вашей половины платы за квартиру, если вы упадёте с лестницы и будете погребены под лавиной медицинских справочников. Ведь всё же я не врач. В попытке спасти вас мне придётся самым тщательным образом изучить все эти печатные руководства, но ко времени, когда я овладею нужными медицинскими навыками, боюсь, будет уже слишком поздно. Он говорил насмешливым тоном, но я уже разгадал холодную учтивость, таившуюся за язвительными словами. Посмеиваясь над собственными финансовыми трудностями, он будто бы подзадоривал и собеседника последовать его примеру, потому я не счёл, что этот тон имеет отношение лично ко мне. И, в любом случае, он уже забрал у меня саквояж. Так я впервые убедился, что Шерлок Холмс всегда делает только то, что считает нужным сам. Меня много раз спрашивали, каким образом, живя с Холмсом, мне удается сохранить здравый рассудок. Если мысленно вернуться к тем первым дням, то тогда всё было очень просто: он оказался очень приятным соседом, а я, в свою очередь, старался держать себя в руках, ибо понятия не имел, насколько причины, вызывавшие у меня раздражение, действительно его заслуживали. Например, хруст под его шагами разбросанных на ковре документов живо напоминал мне треск отдаленной артиллерийской пальбы, но я молчал, потому что жаловаться на такой пустяк означало признать себя сумасшедшим. С другой стороны, стрельбу из пистолета в комнате я находил до смешного эксцентричной. А в какой-то день, когда он весьма любезно переставил мою чашку с недопитым чаем со стола на поднос, я едва удержался от тумака, ещё не привыкнув к тому, что старый добрый английский чай, заваренный на чистой воде, больше не является какой-то редкостью. Но меня весьма располагал к себе терпкий запах табака, наполнявший гостиную, когда мой сосед, предаваясь размышлениям, закуривал трубку. И многое из того, что он говорил и делал, было мне также весьма по душе. Я составлял списки, в которых отмечал черты его личности и характера, и один из них я даже сделал достоянием общественности. В Холмсе меня восхищало почти все, включая вспыльчивый нрав и свойственный ему дух аристократического превосходства — признаюсь, меня всегда безнадежно тянуло к таким людям. Не чувствуя себя ещё полностью оправившимся от болезней и потрясений, полученных в ходе афганской кампании, я не стремился устанавливать какие-либо свои правила взаимоотношений с моим компаньоном. А дело Джефферсона Хоупа и другие расследования, которые пришлось нам разделить в самом начале, вполне основательно показали, что этого и не нужно делать, всё сложилось само собой, и лучшим для меня оказалось всего лишь во всём и везде следовать за Шерлоком Холмсом. Моё сближение с самым благородным и самым мудрым человеком из всех, кого я когда-либо знал, подвигалось вперед не осторожными небольшими шажками, а скорее огромными прыжками. Вскоре я понял, что холодность он проявлял, когда желал быть таковым, а при всех других обстоятельствах бывал совершенно очаровательным, и, являясь мастером на язвительные остроты, он, одновременно, принадлежал к числу тех, кто любит вести за собой. Мне не приходилось сомневаться в искренности его взаимной симпатии, но мои ответные чувства были глубже и сильнее. Я, втайне мечтая о нём в тиши своей комнаты наверху, пытался понять наверняка, относится ли он к числу тех, кто увлекается представителями своего пола, или он попросту одиночка. Его взгляды, которые я иногда ловил на себе, навели меня на мысль, что если его и возбуждали мужчины, я определенно не относился к их числу. Прыжки к сближению, о которых я говорю — это случаи, которым была свойственна одна и та же значимая особенность: в каждой из этих ситуаций мой друг играл на скрипке. Первое существенное изменение в наших отношениях произошло вскоре после того, как мы окончили дело, которое я описал под названием «Этюд в багровых тонах». Накануне ночью я спал очень плохо, и вовсе не под влиянием впечатлений от распутывания этой тайны, содержавшей в себе элемент подлинной драмы, но потому что меня преследовали сны об Афганистане. После того, как мне довелось проснуться семь или восемь раз от кошмаров, расположение моего духа было мрачным и мучительным. Когда в одиннадцать утра я перебрался в гостиную и без сил рухнул в свое кресло, то подлинным облегчением для меня было присутствие Холмса: я был благодарен судьбе за то, что нахожусь здесь не один. Холмс поднял бровь в знак приветствия. Он был в халате и виртуозно наигрывал гаммы на своей скрипке. Слушая, я прикрыл глаза. Я был совершенно без сил, словно после целой ночи тяжелой работы. Вдруг Холмс перестал играть и потянулся за куском фланели. Видимо, ему что-то не понравилось в звучании инструмента, и он начал натирать струны канифолью. Возможно, причиной послужила дурно проведенная ночь, или чему-то подобному суждено было случиться, но раздавшийся звук получился совершенно таким, какой издает сабля, пронзая чье-то тело — звук, который мне так часто приходилось слышать. Моей выдержки хватило не более чем на полминуты. — Перестанете вы или нет?! — взорвался я наконец. Если мне когда-либо случалось напугать Шерлока Холмса, то это произошло именно сейчас. Скрипка осталась у него в руке, но он выронил фланель, и, широко раскрыв свои поразительные серые глаза, смотрел на меня в изумленном потрясении несколько секунд, а затем вдруг с подозрением сощурился. Мое лицо уже пылало от стыда. — Простите, дружище, — выдохнул я. — Сам не знаю, что за муха меня укусила. Сожалею, что побеспокоил вас. Забудем это. Продолжайте свое занятие, и пожалуйста, не сердитесь на меня. Я начал было вставать, но тут моего плеча мягко коснулся смычок. — Сядьте, — властно приказал Холмс. Я сел, устало потирая ладонями лицо и воспаленные глаза. — Вы лжёте, — серьёзно и задумчиво произнес Холмс. Я вздохнул, оправляя на себе халат. Он был прав — но его властный тон задел меня. — Я вовсе не желаю вмешиваться в то, что меня не касается, — продолжал мой компаньон, садясь в свое кресло, — но не буду иметь ничего против, если вы сами расскажете мне об этом. Холмс закинул ногу на ногу в своей излюбленной манере и взирал на мир с видом молодого наследника богатого поместья, только что проснувшегося после бурной ночи, проведённой за кутежом. У него часто был такой вид — одновременно девственно невинный и в то же время искушённый и полный усталости от жизни, и я не могу описать, как это меня возбуждало. При этом я подумал, что Холмс был последним в мире человеком, перед кем я хотел бы проявить свою хранимую в тайне уязвимость. Я молчал. И тут он неожиданно рассмеялся. — Вы не будете возражать, дорогой друг, если я скажу вам, о чем вы только что подумали? — спросил он, соединяя вместе кончики пальцев. — Холмс, — устало откликнулся я, — вы распутываете сложнейшие дела и, конечно, очень умны. Полагаю, я уже не раз дал вам понять, что ваши необыкновенные способности производят на меня очень сильное впечатление. Но читать мои мысли вы не можете. Обычно, когда я говорил нечто подобное, он усмехался, но не в этот раз. — Вы думали, — продолжил Холмс с какой-то необыкновенной спокойной уверенностью, — что не знаете никого в Лондоне и потеряли многих из тех, кому бы могли довериться. А из-за того, что я являюсь не военным и довольно неприятным самоуверенным типом, вы решили предпочесть молчаливое страдание риску потерять уважение человека, которого при всем этом считаете своим другом. Мне знакомы подобные рассуждения, поскольку я тоже не имею друзей, и на вашем месте скрыл бы любой секрет, опасаясь, что вы найдете его отталкивающим. Но в данном случае, доктор, у меня есть преимущество перед вами, потому что ваши мысли мне известны так же хорошо, как и то, о чём думаю я сам — и, при любых обстоятельствах, я не сочту это отталкивающим. Зная вас достаточно хорошо, могу клятвенно заверить, что вам ничто не угрожает. Пусть это было довольно унизительно, но при этом и трогательно, и пока он говорил, мои глаза наполнились слезами. Я не стал вытирать их в надежде, что так не привлеку внимание Холмса, и он ничего не заметит. — Это было похоже на тот звук, что издает сабля, — прошептал я. Я всё ещё видел кровь, струящуюся из ран, видел свою беспомощность, почти ощущая запах израненной плоти, пропитавший собой всё вокруг. Он удивленно посмотрел на меня, подняв свою патрицианскую голову. — Звук моей скрипки? — Когда вы стали протирать ее канифолью. Похожий звук издает сабля, вонзаясь в тело. Красиво очерченные губы моего нового друга слегка приоткрылись. — Уотсон, я так сожалею… — Пожалуйста, не нужно, — перебил я его. — В конце концов, это мой жалкий разум нашёл тут какую-то связь. — Ваш разум вовсе не жалок. На самом деле, вы прекрасно мыслите. — Вероятно, когда-то так и было, — согласился я. — Но теперь мой разум порядком ослабел и играет со мной жестокие шутки. Мой компаньон в нерешительности смотрел на меня. — А я терпеть не могу хвойный запах канифоли. Меня смутило это признание. — В самом деле? Почему? Холмс смотрел в пламя камина, прижав к груди одно колено и задумчиво приложив палец к губам. — Потому что однажды в детстве, во время верховой прогулки моя любимая лошадь, угодив в укрытую еловыми ветками яму, сбросила меня. Падение смягчили кусты, за которые я зацепился. Я сломал руку, однако много страшнее этого было ржание погибающей лошади, которой я не мог помочь. Мне пришлось пешком пройти три мили до дома, и в моих ушах не переставая звучал этот мучительный крик бедного создания. Вернувшись, мы обнаружили её мертвой. — Ужасно, — севшим голосом едва выговорил я. — Ну, едва ли это хуже сабельных ударов, — осторожно возразил он. А затем улыбнулся мне. Холмс нечасто так искренне улыбался, и могу сказать без преувеличения, что это было волнующее зрелище. — Дорогой друг, — отважился я, — право, мне очень жаль о произошедшем с вами несчастном случае, но признаюсь в своей благодарности за то, что вы рассказали мне об этом. Мне уже начинало казаться, что я схожу с ума. Отныне обещаю отказаться от рождественской ёлки и других хвойных украшений, пока мы оба будем жить здесь вместе. — Вы слишком добры, но я не стану возражать. — Тут мой новый друг нахмурился. — Доктор, а верно ли мое предположение, что такое случалось и прежде, но тогда вам удавалось скрыть свои мучения? В ответ я просто вздохнул, но Холмс воспринял это как согласие. Он встал со своего кресла и, приблизившись, склонился надо мной — его взгляд был полон живой решимости. — Если это случится вновь, не важно, отчего — звука скрипки, свиста или стука ложки об тарелку — вы должны сказать мне об этом, — произнёс он и протянул мне руку. — Ведь не зная о неудобствах, которые вам причиняю, я буду продолжать. Я пожал его руку, дивясь про себя, какой оборот приняло дело этим, казалось бы, невеселым для меня утром. Во-первых, выяснилось, что Шерлок Холмс был так же одинок в этом мире, как и я. А во-вторых, я коснулся его руки. Его руки были произведением искусства — тонкие, изящные, удивительно подвижные, именно такие, какими в идеале и должны быть руки. Я нехотя отпустил его ладонь. — Итак, — в раздумьях произнес Холмс, — на чём же я остановился? Он не стал возвращаться к гаммам, а сыграл целый ряд великолепных пьес, и, казалось, что вместе с ними к нам проник свежий деревенский воздух, наполнив нашу гостиную светом и покоем. Это чувство убаюкивало, и меня всё сильнее клонило ко сну, а Холмс продолжал музицировать, погружаясь в самосозерцание минорной тональности, играя печальные, нежные вальсы и старинные цыганские напевы. И если бы не очевидная абсурдность такой мысли, я бы уверился, что он играл всё это для меня. Но по какой бы причине Холмс не играл всю эту чудесную музыку, я, прежде чем заснуть в своем кресле тем утром, понял три вещи. Первая их них — то, что Шерлок Холмс вовсе не был холодной машиной, как я считал раньше. Он был слишком музыкальным и слишком тонко чувствующим человеком, чтобы можно было и дальше верить в подобный вздор. Вторая — если прежде я находил его восхитительным и полным непреодолимого очарования, то теперь я начал чувствовать, что он был необходим мне для того, чтобы просто продолжать жить. И третья: если я не проявлю достаточной осмотрительности, влюблюсь в него, и это приведёт меня к краю пропасти, рухнуть в которую будет слишком больно — и я приму все мыслимые меры предосторожности, чтобы избежать этого. Недели через две, прогулявшись по парку и выпив в пабе пинту пива, я вернулся домой уже в сумерках и увидел, как Шерлок Холмс сидит в эркере окна, наблюдая за прохожими. Я много раз отмечал его прекрасное, хоть и достаточно язвительное, чувство юмора, но временами он бывал очень печален, и то, что начиналось, как задумчивая погруженность в собственные мысли, потом не раз перерастала в самую мрачную меланхолию. Исходя из моих собственных знаний и наблюдений, я подозревал, что тут замешаны наркотики — причина если не изначального упадка духа, то уж точно наступавшей потом апатии. И если прежде у меня не было никаких тому доказательств, то в этот вечер я получил самое верное доказательство, какое только можно себе представить. Сидя за наполовину опущенными портьерами, закрывающими его с улицы, Холмс полностью закатал левый рукав рубашки и разглядывал множество маленьких отметин на коже. В правой руке он держал небольшой шприц. Когда я вошел, Холмс лишь мельком взглянул на меня, и, пока я подходил к нему, вновь стал изучать свою руку самым внимательным образом. — Любопытно, не правда ли, — произнес Холмс, — что при всех развлечениях и интригах этого города, я порой нахожу его таким невыносимым? — Вы действительно считаете, что в этом виноват сам город? — осторожно спросил я. В нерешительности я сел напротив него у окна, положив ногу на ногу. Мой компаньон подтянул одно колено к груди и лениво подвинулся в самый угол, чтобы дать мне место — возможно потому, что я, собравшись силами, не стал смотреть ни на шприц, ни на Холмса, ни на его бледную руку каким-то иным взглядом, кроме самого нейтрального. — Возможно, город тут и ни при чём, — безучастно согласился он. Его взгляд вернулся к темным силуэтам лошадей, кэбов и пешеходов, сновавших внизу. — Возможно, всё дело в его населении. — По-вашему, оно слишком пёстрое? Слишком сложное? — Дело не в сложности — улыбнулся он. — Полагаю, вы знаете, что сложность доставляет мне большое удовольствие. Нет, дело в их мелочности, завистливости, алчности, самодовольном невежестве, извращенности и пороках, и в том, что каждый думает лишь о себе, игнорируя нужды других. Его словам нельзя было отказать в справедливости, хотя в них было и преувеличение, иногда свойственное его кратким драматичным тирадам. — А я решил, что вы любите уединенность. Что до всего остального, то, на мой взгляд, вы слишком сгущаете краски. Неужели вы хотели бы жить в деревне? Я совсем не могу представить вас сельским жителем, — признался я. Холмс был настолько городским существом, что воображение отказывалась рисовать его в соломенной шляпе и льняном костюме вместо обычного котелка и привычного твида. — В деревне ещё хуже, можете мне поверить, — хмуро ответил Холмс. — В самом деле? — Да. В деревне те пороки, о которых я упоминал, ещё и остаются безнаказанными. — Холмс, что-то случилось? — Если бы где-то за пределами жалкого ежедневного фарса этого мира происходило что-то дурное, как бы вы отнеслись к этому? — спросил он бесстрастным тоном. — Я вовсе не желаю вмешиваться в то, что меня не касается, — процитировал я его так хорошо запомнившиеся мне слова, — но не буду иметь ничего против, если вы сами расскажете мне об этом. Это вызвало мимолётную улыбку, но разве из-за того, что я воспроизвёл его слова. Тем не менее я воспринял эту улыбку как знак, что между нами устанавливается взаимопонимание. Холмс согнул свою обнажённую левую руку и задумчиво вертел в пальцах шприц. — Сегодня у меня была клиентка. Это ничего не объясняло, потому что клиентам он радовался, как школьник началу каникул. К тому же это был заработок, а мой компаньон, несмотря на свой изысканный гардероб, был беден. Поэтому я промолчал. Я не хотел попасть в неловкое положение, напрасно поздравляя его с этим визитом, обещавшим пищу его уму и гонорар за консультацию. Если его нынешнее настроение было связано с этой клиенткой, вряд ли её дело хоть как-то его воодушевило. Несколько минут он не произносил ни слова, и я прождал всё это время с выражением молчаливого сочувствия. Наконец, Холмс заговорил вновь, и его глубокий, красивый голос был сейчас начисто лишён всяких эмоций. — Это была женщина с весьма ограниченными средствами. Она хотела, чтоб я сфабриковал дело против её мужа, обвинив его в одном или даже в нескольких преступлениях — на моё усмотрение. Она предложила мне полное содействие, обещала снабдить информацией и уликами, которые мне могут потребоваться, чтобы убедить в своей правоте Британский суд присяжных. Ещё она добавила, что если я помогу ей, то это будет способствовать росту моей карьеры, так как я смогу обвинить её мужа в преступлении, которое привлечет внимание общественности. В дополнение к известности, которую должен был принести мне процесс над её мужем, она обещала мне пять фунтов. Пять фунтов. Невыносимо думать о том, каким образом она достала такие деньги. Уотсон, вы можете представить, что значат пять фунтов для людей ее круга? — Нет, — признался я, — хотя и для меня это звучит, как огромная сумма. Но что это за женщина, прибегающая к таким низким… — Она желала, чтоб я отправил за решётку её мужа, — прошептал мой друг, — из-за того, что он творил с их детьми. Я не находил слов в ответ и лишь смотрел на него. Во время этого мрачного рассказа он ни разу ни взглянул на меня. Взгляд его благородного, одухотворенного лица был решительно устремлен на шприц, на его худощавую руку в шрамах от уколов, на улицу внизу, при этом он всё сильнее и сильнее хмурил брови, а его бледное лицо становилось всё бледнее и бледнее. При нашей первой встрече с Шерлоком Холмсом у меня создалось впечатление, что ничто не может пошатнуть ни его уверенности в себе, ни его холодной сдержанности — и вот сейчас он выглядел совершенно измученным лишь мыслями о неизвестных ему страдающих детях, словно предотвратить их страдания было его прямой обязанностью. Мне уже не раз приходила в голову мысль, что он считал Лондон своим королевством, а беды его жителей — коль они обратились к нему за помощью — своей единственной заботой. — Мой дорогой друг, — произнёс я, когда обрёл дар речи, — я не могу выразить, как мне жаль, что существуют такие люди и столь прискорбные события. И я понимаю, что это производит на вас очень тяжелое впечатление. Я разделяю его. — Тут он, наконец, взглянул на меня, и в его пронзительных серых глазах промелькнула искра удивления. Но я продолжал: — Однако вам следует знать, что я не разделяю вашего мнения о населении Лондона. Вы вправе возмущаться пороками некоторых наших сограждан, но у этих никчемных, порой преступных людей есть и их полная противоположность. И вы тому самое яркое свидетельство. И я считаю наивысшей привилегией то, что узнал об этом — то, что я узнал вас, Холмс. Едва я это выговорил, Холмс замер и почти перестал дышать. Он поднёс руку к глазам, его расстегнутый рукав сполз, и я на минуту отвернулся, чтобы дать ему возможность овладеть собой. Я ни в коей мере не винил его за гордость. Собственно говоря, я со дня нашей встречи понял, что он очень горд, и уважал его за это. Лишь когда Холмс слегка ткнул мою ногу своей домашней туфлей, я вновь переключил всё своё внимание на него — лишь на него одного. — Что вы будете делать? — спросил я. Холмс пристально взглянул на меня — его глаза блестели слишком ярко. — О, Уотсон, я… — тихо произнёс он с подозрительной, приводящей меня в замешательство улыбкой. — Что вы сделали? — спросил я, чувствуя приступ внезапного ужаса. — Я дал ей пятьдесят фунтов, — сказал мой друг с нервной улыбкой. — Такой суммы достаточно, чтоб отправить троих малышей к их тете в Сассекс и обеспечить им там сносную жизнь на пару лет или даже больше. Я проводил их на вокзал час назад. — Холмс, — потрясенно произнес я, возвращаясь в суровую реальность, — у вас нет пятидесяти фунтов. — Я знаю, — сказал он и снова беззвучно рассмеялся, но в его смехе не было и тени веселья. — По логике вещей мне следовало бы сделать, как просила она, и заработать её пять фунтов, Бог свидетель, что я в них нуждался. Но… В общем, я одолжил эти деньги. Могу добавить, что у довольно отталкивающего типа, ибо больше обратиться мне было не к кому. — Холмс, у меня тоже нет пятидесяти фунтов! — Разумеется, у вас их нет: ни своими расходами, ни вскользь брошенным словом, ни выбором жилья вы не демонстрировали, что они у вас есть. — Холмс, что мы будем делать? — задал я третий вопрос. Казалось, он на минуту забыл о шприце, который держал в руке, потому что невольно взмахнул им, наклонившись ко мне. Его глаза блеснули острее иглы его шприца. — С какой стати вы только что сказали «мы»? Разве это вы побудили меня к моему поступку? Если бы и в самом деле это было так, то, несомненно, нам стоило бы разделить это бремя. Но в сложившихся обстоятельствах вы совершенно ни при чём. — Вы, кажется, забыли, что я вношу половину платы за эту квартиру. — В своём безрассудстве виноват только я. Причём здесь половина платы за квартиру?! — Холмс внезапно поддался такому раздражению, что перешёл на крик. — Я где-нибудь найду денег на оплату половины аренды, а затем тут же съеду, чтоб вы могли разделить квартиру с кем-нибудь достаточно разумным и способным платить, как полагается. Вы вполне можете выставить меня на улицу, и ваша проблема тут же разрешится. А мои проблемы предоставьте решать мне. — Не говоря уже о том, что договор сдачи квартиры внаем оформлен на ваше имя, не смейте даже думать, что я могу согласиться на то, что вы предлагаете, — резко возразил я, придя в ужас от мысли о жизни на Бейкер-стрит без Шерлока Холмса. Я предпочел бы его отсутствию любую экономию. — Вы здесь живёте. И мы что-нибудь придумаем. — Доктор… — Мы вместе что-нибудь придумаем. Я пока не могу вернуться к активной практике, потому что в таком состоянии боюсь причинить кому-то вред. Но я сделаю, всё, что в моих силах, чтобы помочь вам. Ведь я вам обязан возможностью поселиться здесь. Вместе мы справимся. Можно было подумать, что я говорю на иностранном языке, потому что он, казалось, не в силах был поверить в мои слова. Его чёрные брови были приподняты, рот приоткрыт, словно он собирался сказать что-то необдуманное, но успел остановиться. По правде говоря, я ожидал какой-то гневной отповеди от этого гордеца. Но в конце концов Холмс просто сомкнул губы, и на его царственном лице появилось выражение поразительной сердечности. Я никогда не встречал у него такого взгляда, и сердце моё бешено застучало. Его взгляд был искренне невинным и в то же время каким-то совершенно иным — испытующим, острым, даже подозрительным, словно Холмс желал точнее узнать, почему я принял такое решение. — Мне нечего предложить вам в качестве компенсации, — сказал он, и за светской учтивостью в его голосе чувствовалось смущение. — У таких, как я, есть лишь… — Да, есть нечто такое, что я хотел бы от вас получить, — поспешил заявить я. Мой друг слегка откинул голову назад, закусив губу. Но затем он потерял ход своих мыслей, ибо в эту минуту я выразительно посмотрел на шприц. — Вы хотите немного морфия? — Я хочу, чтоб вы отказались от него. Я предполагал, что его лицо омрачится, и он действительно нахмурился в ответ на моё неловкое и неожиданное вторжение в его личные дела. Я солгал бы, если б сказал, что какую-то минуту он не смотрел на меня с угрюмой досадой. Но потом Холмс лишь пожал плечами, поднялся и спрятал шприц в футляр, который убрал потом в один из ящиков стола. — Вы предлагаете разделить со мной высоты бедности, а в ответ желаете лишь, чтоб я воздержался от дозы морфия? — спросил он, вновь обернувшись ко мне. Почему-то его бледное лицо разгорелось румянцем, словно он опять был смущён. — Да, — улыбнулся я. — И теперь мы можем отпраздновать. Холмс оперся бедром о свой стол, скрестив руки на груди с выражением явного неодобрения. — Что может человек, пусть даже с вашим воображением, считать сегодня достойным празднования? Я пожертвовал своим будущим, а вы решили пойти на дно следом за мной, если не откажетесь от этой эксцентричной и, честно говоря, совершенно необоснованной преданности. Что, скажите на милость, нам сейчас отмечать? — Переезд в Сассекс трех детей. Я не собирался вызвать у него такую реакцию, но Холмс резко отвернулся, скрывая или подавляя смятение, которому я невольно стал причиной. Затем он с самым непринуждённым видом приблизился к буфету и точным, грациозным движением ничуть не дрогнувшей руки налил нам два бокала кларета. Внезапно я вспомнил о том, когда последний раз был страстно влюблен в другого мужчину. Те мои чувства и нынешние были крайне не схожи. Сейчас меня переполняли восхищение, уважение, дружеское расположение; мои прежние чувства были искренними, но не вмещали в себя так много. — За вас, Джон Уотсон, — сказал Холмс, протянул мне бокал и поднял свой. Уголки его губ дрогнули, изобразив некое подобие улыбки. — За ваши таланты в надежде на то, что они принесут столь необходимую нам удачу. Когда наши бокалы коснулись друг друга, на какое-то время они оставались в таком положении, что было не похоже ни на один из тех тостов, которые мне приходилось видеть. — За вас, Шерлок Холмс, — ответил я, — в надежде, что я еще смогу наслаждаться вашими способностями. Например, скрипача… Он засмеялся своим чарующим беззвучным смехом, поставил на стол бокал и взял смычок и скрипку. — Если вы хотите, чтоб я заработал пятьдесят фунтов исключительно игрой на скрипке, то мне лучше начать практиковаться. Так в тот вечер среди разговоров за бокалом вина, молчания и скрытого беспокойства мой друг долго играл для меня на скрипке. Думаю, это был единственный способ, каким он мог придать событию атмосферу праздника. Он во всем блеске своего музыкального таланта выступал перед публикой, состоявшей из одного раненого военного врача в отставке. И это был второй из самых важных случаев, когда он играл только для меня.***
И всё же ни один из нас не знал, где нам раздобыть деньги. На вопрос, нет ли у него какого-нибудь родственника, способного одолжить ему нужную сумму, мой компаньон только мрачно улыбнулся и ответил, что та родня, к какой он может обратиться, в своей бедности подобна ему. Спустя несколько дней, когда пришёл срок платить миссис Хадсон за квартиру, я, достав чековую книжку, выписал чек на полную сумму. Теперь на моём счете оставались лишь жалкие крохи. — Вы либо святой, либо сумасшедший, — произнес мой друг, склонившись над моим плечом и наблюдая за моими действиями. — Вы вернёте мне их в следующем месяце, — ответил я, не обращая внимания на скептическое выражение его лица. — Я вам доверяю. — Но у вас нет на то никаких оснований, — пробормотал он. — Вы против того, чтоб доверять своим ближним? — А разве многие, в особенности жители Лондона, заслуживают доверия? А я обхожусь с человеком согласно его заслугам. — Неправда. Вы относитесь к людям гораздо лучше, я не раз наблюдал это… Но однако я уже начинаю волноваться: вы хотите сказать, что мне не доверяете? — усмехнулся я. Холмс едва заметно улыбнулся. Он взял у меня чек. — Конечно, я доверяю вам, — медленно проговорил он. Затем многозначительно похлопал по столу чеком. — Но у меня в руке веское основание для этого, а у вас его нет. Я вполне ему доверял, пусть даже это было и не совсем разумно. Но для того, чтобы вновь продемонстрировать это, средств у меня больше не было. И я не стал скрывать это от Холмса. Всё же Шерлок Холмс имел способ заработать себе на жизнь, в то время как моё ранение обеспечивало меня не более, чем определённой суммой выплат. Обстоятельства сводились к тому, что мы нуждались в расследованиях, допуская возможность множества мелких дел или одного, но от состоятельного клиента. Поэтому мы с Шерлоком Холмсом брались за все дела, с какими к нему обращались, порой даже за два или три одновременно. Поначалу я никак не мог уяснить, с чего Холмс вообще позвал меня в свои расследования, пока не изучил его характер и не понял, что, являясь прирождённым актером, он предпочитает показывать фокусы на публике. И будучи очень благодарной публикой, я, помимо искреннего восхищения, старался приносить и практическую пользу. А ещё я стал вести записи, чтобы когда-нибудь с позволения Холмса написать рассказы, опираясь на этот материал. Но пока даже не мечтал о том, чтоб поделиться с ним этой идеей. — Что вы делаете? — спросил он меня однажды, бросив мрачный взгляд на блокнот в моей левой руке и карандаш в правой. Мы стояли на краю платформы деревенской станции, ожидая обратного поезда до вокзала Кинг-Кросс. — Увековечиваю вас, — серьёзно сказал я. — Увековечиваете мои новаторские методы проверки расписания поездов? — съязвил Холмс. В тот день ему пришлось немало обмениваться колкостями с полицейскими, и он ещё сохранил этот тон. — Мне кажется, Уотсон, что для человека, повидавшего так много, вас слишком легко удивить. — Вообще-то я записываю сказанное миссис Бердсли о том, когда обычно слуги расходятся по своим комнатам на ночь — на тот случай, если вам понадобится с кем-то из них поговорить. — О, — произнёс он. И после недолгого раздумья добавил: — По мере того, как вы поправляетесь, доктор, всё более заметной становится ваша склонность к лукавому юмору. Похоже, я должен научиться остерегаться её. — Прошу прощения. — Нет, не стоит, — улыбнулся Холмс. — Я привыкну. Взяв на себя роль его секретаря, на самом деле я служил дополнительной парой глаз и ушей, а так же необходимым свидетелем, если вдруг слова Холмса нуждались в подтверждении. А однажды стылой, дождливой октябрьской ночью благодаря моему револьверу злоумышленникам не удалось задушить моего друга в аллее близ Ковент-Гардена. Я никогда не описывал это дело, но, возможно, ещё вернусь к нему — исключительно из-за его драматизма. Хотя, учитывая способ, которым, как узнал Холмс, девушка-цветочница передавала закодированные послания бандиту по кличке Вампир — этот случай может представлять интерес и для ботаника. То был очень холодный день, но нам пришлось долго находиться на пронизывающем ветру, к которому присоединился дождь, и совершенно ледяные капли стекали нам на лица и за воротники. Когда мы явились с итоговым отчетом в Скотланд Ярд, то оба уже промокли до нитки. И хоть я старался скрыть свою дрожь, Холмс — ужасная красная отметина от удавки у него на шее была теперь спрятана шарфом — начал поглядывать на меня с беспокойством. — Я найду для нас кэб, — заверил он, вполне сохраняя самообладание, и оставил меня на крыльце полицейского участка под укрытием каменного выступа. — И прошу вас, доктор, не отходите отсюда ни на шаг! Увы, как я ни бодрился, сил моих, чтобы сдвинуться с места, уже не было. Холмс тут же вернулся с кэбом и выпрыгнул из него, чтоб помочь мне туда забраться. Мой друг смотрел на меня с укором, за которым ясно читалось опасение, как бы он ни старался это скрыть. — И вы молчали! — удручённо произнес он. — Но и я сам должен был бы предположить, что нынешняя погода… — По-моему, моё присутствие сегодня пошло на пользу делу, разве нет? — спросил я, отодвигаясь от него подальше, чтобы моё болезненное состояние не так бросалось в глаза. Следует признаться, что обычно, находясь с Холмсом в кэбе, я действовал наоборот. — Конечно, да, — ответил он, — только вот наградой за такой героизм стала не только моя благодарность, но и ваше недомогание. — Наградой для меня служит то, что вы остались живы, а вовсе не ваша благодарность. Холмс бросил на меня пронзительный взгляд. И я тут же опустил глаза. Когда он смотрел так на людей, то казался опасным, словно парящий над полем ястреб, который, завидев внизу кого-то маленького и беспомощного, решал его дальнейшую судьбу. От этого взгляда невозможно было ничего утаить, и, будь он сейчас направлен мне в глаза, я потерпел бы окончательное фиаско. — Как бы там ни было, это лишь небольшой рецидив, — выдавил я. Я попытался говорить спокойно, но мне это удавалось недолго. — Он должен был случиться рано или поздно, а если учесть мой опыт лечения людей с подобными ранениями, то скорее рано. Мне повезло, что я вообще смог оправиться. — Везение слишком ненадёжно, чтобы на него рассчитывать, — буркнул Холмс. — Вы нуждаетесь в хорошем уходе. — Правда? И кто же будет за мной ухаживать? — Произнеся эти необдуманные слова, я тут же их устыдился. — Вы мне желаете добра, Холмс, и я совсем не хочу показаться неблагодарным, но вы придаёте слишком много значения пустяку. — Если вы и в самом деле так считаете, то, несмотря на совместное проживание под одной крышей в течение нескольких месяцев, до сих пор не имеете ни малейшего представления о моем характере. Приходится сделать вывод, что вы даже менее наблюдательны, чем мне это показалось вначале. Уж поверьте, — строго произнес мой друг, — я способен понять, что пустяк, а что нет. В ответ я заверил его в своем хорошем самочувствии, но он мне не поверил, потому что это действительно было ложью. Когда мы вернулись на Бейкер-стрит, я тут же пошел в ванную комнату, решив принять горячую ванну. Но истинным моим желанием сейчас было скрыться там от Холмса. Он, являя собой подлинное воплощение выносливости, был человеком, наслаждающимся собственной силой и виртуозно владеющим своим телом, и потому не стоило ему видеть меня таким. Я чувствовал, что приближается приступ нервного расстройства, случавшегося со мной в Афганистане, когда, потеряв контроль над собой, окружающее я видел словно в тумане и был способен выболтать о себе детали, которые нельзя делать достоянием чужих ушей. В не меньший ужас меня приводило воспоминание о ночных кошмарах, которые, похоже, снова надвигались. Боль раненого плеча с уродливым шрамом, оставшимся от пули, становилась невыносимой. Я залез в ванну. Сначала я подумал, что горячая вода поможет предотвратить лихорадку, но довольно быстро понял, что ошибался. Я тщательно вытерся, надел халат, и, прихватив с собой стакан воды, крикнул Холмсу с лестничной площадки, что иду спать, и мы увидимся уже за завтраком. Содрогаясь от озноба, я надел ночную рубашку и рухнул в постель. Я старался спокойно лежать под одеялом, но с каждой минутой мне становилось все хуже и хуже и вскоре это стало напоминать пытку. Мне трудно дышалось, потому что воздух в моей маленькой спальне казался одновременно влажным и обжигающе знойным, что напоминало уже не Афганистан, а Индию. Повернувшись на бок, я свернулся калачиком, но это не помогло. И вдруг, спустя час после того, как я лёг в постель, к моему полнейшему смятению дверь комнаты распахнулась. Холмс вошел без стука, и, судя по его решительному виду, меньше всего сейчас он был озабочен соблюдением этикета. Хоть видел я довольно неясно, но смог разглядеть, что, оставаясь в брюках и рубашке, он был бос, а волосы слегка блестели влагой — похоже, он только что принял ванну. Похоже, ему, уже готовому отойти ко сну, пришла в голову мысль пойти узнать о моём самочувствии. В одной руке мой друг держал стакан, а в другой — тонкую свечу, которую, войдя, он поднял повыше, чтобы лучше меня видеть. Увы, я слишком хорошо понимал, что представшее его взору зрелище было довольно безрадостным. — Это моя вина, — произнес Холмс. — Разумеется, нет. Я всеми силами пытался сдержать дрожь, совладать с болью и мучительным ощущением того, что мои кости вот-вот переломятся. Конечно, эти усилия были тщетны. Шерлок Холмс поставил на стол свечу и стакан с водой. Затем, присев на край постели, он опустил свою ладонь на мою дрожащую спину. — Вы должны держаться от меня подальше, — пробормотал я. — В конце концов, это лихорадка. — Глупости. Вы же сами предположили, что это рецидив. — Да, но… — Даже если это лихорадка, человеку с крепким организмом опасаться не стоит. — Увидев, как я поморщился в ответ на эти его слова, Холмс спохватился: — Я не имел в виду, что… — Нет, вы правы. Мое здоровье подорвано. Нет смысла отрицать это. В этот момент я понял, что уже очень давно никто так ко мне не прикасался. От тёплой человечности этого жеста у меня перехватило дыхание. Поразительно, какое умиротворение исходило от этой руки на моей спине, и в то же время мне ужасно не хотелось выглядеть в его глазах больным и беспомощным. Я принял решение не жаловаться, ни за что на свете. Выглядеть в его глазах слабым нытиком — будет концом всему. Случись выбирать, что делать — выброситься из окна или сетовать на свои мучения, вызывая его царственное сочувствие, лучше я разобью стекло и кинусь вниз. Нет, никогда Шерлок Холмс не услышит моих причитаний. — Может быть, мне стоит поискать что-нибудь в вашем чемоданчике? — тихо предложил он. — Нет, — выдохнул я. — Там нет ничего подходящего. Его рука на моей спине слегка напряглась, но затем его прикосновение стало ещё нежнее, чем прежде. — Никогда не поверю, что ничем нельзя помочь, — упрямо сказал Холмс. — Давайте подойдем к этому систематично. Скажите мне, что беспокоит вас больше всего? — Плечо, — признался я, слегка поколебавшись. Этот прямой вопрос очевидно требовал ответа, и с моей стороны было бы грубостью промолчать. — Всё остальное терпимо, хотя бы потому, что это довольно скоротечное явление. Но, скажу по опыту, боль в плече не проходит долго. — Уотсон, — мягко сказал Холмс, — могу я кое-что попробовать? Разговаривая с ним, я перевернулся, и эта совершенная ладонь, ещё минуту назад поглаживающая мою спину, как-то очень естественно легла мне на грудь, на ту её обнаженную часть, где распахнулся ворот незастёгнутой ночной рубашки. И, вероятней всего, это ничего не значило — поскольку я был болен. Холмс был освещен лишь мерцающим светом свечи, но даже в полутьме он выглядел потрясающе. От него исходил аромат лавандового мыла, а взгляд был полон беспокойства, когда я вопросительно посмотрел на него. — Попробовать что? — уточнил я. — Видите ли, сейчас в вашем теле присутствует некоторое искривление. Нет, нет, — запротестовал он, — пожалуйста, позвольте мне объяснить. Я совсем не хотел сказать, что с вашим телом что-то не так. — Отчего же, это вполне справедливо, — тут же откликнулся я. — Лихорадка вызывает у вас бред, — строго оборвал меня мой компаньон. — Я имел в виду, что ваша боль односторонняя, и, насколько мне известно, британская медицина не дает рационального объяснения для таких случаев. А восточная медицина… — Что вы знаете о восточной медицине? — Только то, что узнал, постигая искусство самозащиты, — терпеливо ответил Холмс. — Но мне многое известно о некоторых китайских и японских практиках, и полагаю, что одна из них поможет облегчить ваше состояние. Боль в вашем раненом плече показывает лишь половину общей проблемы, а её другая половина состоит в избытке компенсации непострадавшей стороны вашего тела. — Значит, здоровая часть организма воюет с больной? — с горечью произнес я. — Ваша речь как всегда искромётна. Холмс улыбнулся странной задумчивой улыбкой. — Что именно вы хотите сделать, Холмс? — насторожился я. — Сбалансировать вашу спину. Я знаю, как это может звучать для врача но, пожалуйста, позвольте мне попробовать. Клянусь, что не причиню вам вреда. Я глубоко вздохнул, вызвав приступ кашля. Ничто не могло быть хуже бессонной ночи в неумолимом осознании, что придётся встретить рассвет, не сомкнув глаз. Но даже если моё согласие с предложением Шерлока Холмса приведет к ухудшению состояния, однако при этом его рука задержится на моем теле немного дольше — оно того стоит. — Что я должен сделать? — Просто лягте на живот, а руки протяните вдоль тела, и я постараюсь поработать над теми зонами, которые создают вам проблемы. Признаюсь, мне было слишком плохо, чтоб думать о риске, который могут повлечь за собой подобные действия. Я подчинился, отбросив в сторону одеяло. Мой друг оперся коленями на матрас рядом со мной и положил руки на мою спину — на ту сторону, что не пострадала от ранения. Движения его ловких, сильных пальцев, исследующих моё тело, были сперва успокаивающими. Как и само его присутствие — ведь я ожидал одинокой ночи, проведенной в горячечных метаниях, и потому счастлив был уже тем, что не остался наедине со своими кошмарами. Когда Холмс перешел на ту сторону спины, где пуля повредила мне лопатку, он стал действовать ещё мягче, проверяя нити мышц так же тщательно и осторожно, как проверял какую-нибудь гипотезу — плавно и методично. Минут десять он будто прочерчивал руками жгуты сухожилий, деликатно нажимая в тех местах, которые чем-то привлекли его интерес, пока, видимо, не нашел ответ на свой вопрос. — Ха, — негромко выдохнул мой друг. И потом добавил с вопросительной интонацией: — Хм?.. — Что такое? — встрепенулся я. — Кажется, я понял, в чём тут дело. — Буду очень рад, если это так. — Дорогой друг, — мягко произнёс он, — я совсем не хочу усугубить ваши страдания от лихорадки, но могу я сдвинуть вверх вот это? Он осторожно потянул за край моей ночной рубашки. Ну, конечно, можно. Я завёл назад свою здоровую руку и, ухватившись за рубашку чуть ниже воротника, сам подтянул её вверх. — Разумеется. — Надеюсь, мой голос звучал так же естественно, хоть и надломлено, как у любого тяжелобольного человека. Когда, приподняв рубашку, я высвободил из неё голову, не вынимая лишь руки из рукавов, вся моя спина оказалась обнажённой. Я снова лёг в той же позе, что и прежде, но теперь моё сердце бешено заколотилось. Что я наделал? Я страстно желал его даже тогда, когда он просто смотрел мне в лицо или ходил по комнате. Как же я совладаю с собой, сознавая, что лежу распростертый на своей постели, а он смотрит на меня и прикасается ко мне? Больше ничего не говоря и даже как будто затаив дыхание, но опустил эти свои проклятые пальцы на мою спину, слегка натягивая кожу, а затем мягко нажимая и массируя с той стороны, где наложило свой отпечаток моё боевое прошлое, а затем — с противоположной. Приятно было ощущение воздуха на моих пылающих от лихорадки спине и плечах и приятным было умелое надавливание его рук, но ничто из этого нельзя было отнести к невинным удовольствиям, потому что тот же злополучный разум, благодаря которому шуршание бумаги для меня порой звучало как орудийный выстрел, стал мне нашёптывать, что как ни приятно было ощущать ладони Холмса у себя на спине, гораздо предпочтительнее было бы почувствовать их прикосновение немного ниже. Я уже намеревался остановить Холмса, чтобы не попасть в неловкое положение, но тут внезапно понял, что действия моего друга произвели свой целительный эффект. Он убрал зажим на неповреждённой стороне, о существовании которого я до этого момента даже не имел понятия, и по верхней части спины тут же распространилась волна неимоверного облегчения. Но тут же облегчение боли, каким бы благотворным оно ни было, утратило свою важность перед фактом моего возбуждения, которое, конечно, в такой ситуации было неминуемым. Допускаю, что отчасти тут сыграла роль чувственная память, потом, конечно же, лихорадка, но больше всего — мои собственные чувственные порывы. Но всё же главной причиной был Холмс — такой, каким он был — и то, как много он стал значить для меня. Даже если б от этого зависела моя жизнь, я не мог прекратить представлять перед своим мысленным взором наши силуэты в тиши спальни, воображать, что могло бы быть дальше. Но всё, что я теперь мог, это лишь прижиматься пахом к матрасу. Перебравшись в Лондон, я ещё нередко вспоминал о своих прошлых увлечениях, случившихся ещё до афганской кампании и во время её, когда меня связывали романтические чувства со студентом Лондонского университета или рослым молодым солдатом. Но по мере того, как росла моя страсть к Холмсу, эти воспоминания блёкли и окончательно отодвигались в прошлое. А сейчас мои мысли и ощущения заполняли лишь блуждающие руки Холмса, его пытливые длинные пальцы; пришедшие мне вдруг в голову непристойные способы использования сальных свечей; представление о том, каким был под одеждой его мускулистый торс, и о всего нескольких пуговицах на брюках, отделявших мою руку от его гладкой плоти. То, что я не был любим с тех пор, как покинул поля сражений, ещё более усугубляло ситуацию, но я тосковал не о том, кого больше не было со мной. Я жаждал тепла тела, которое никогда мне не принадлежало. Господи, что мне делать? Меня охватила настоящая паника, стало тяжело дышать. Тяга к находящемуся сейчас рядом со мной человеку была почти непреодолимой, но всё же я отдавал себе отчёт, что было полным безумием тосковать по этому совершенству — он мог бы заполучить любого мужчину или женщину, каких только пожелал. Я молился, чтобы он приписал моё учащённое сердцебиение напряжению, моё раскрасневшееся лицо — лихорадке, выступившую испарину — слабости. Я был в таком состоянии, что даже не почувствовал, что Холмс прекратил свою работу, пока не ощутил, как на спину мне вновь мягко опустилось одеяло, а мой друг улёгся рядом со мной, положив руку под голову и повернувшись ко мне лицом. — Я вам хоть как-то помог? — спросил он. Да, он мне помог. Он избавил меня от мучений. И при этом обрёк на новые, может быть, куда более тяжкие. Если бы кто-нибудь спросил, чего я больше всего желал в ту минуту, то мне пришлось бы сознаться, что более всего я бы хотел, чтобы мой единственный друг нашёл во мне что-то привлекательное, какую-то скрытую притягательность, чтоб он смог почувствовать хоть каплю желания, глядя на некогда мужественного и сильного мужчину, лежавшего сейчас с ним в одной постели. И чтобы он, охваченный порывом страсти, изгнал из меня лихорадку, обхватив моё тело своими худыми изящными ногами и вминая меня в матрас, и прижимаясь своим прекрасным лбом к моей шее. Внезапно меня поразила мысль: он мог бы проделать те же манипуляции, не раздевая меня. Может быть, в этом была искра надежды? — Я не чувствовал себя так уже много месяцев, — честно ответил я. Холмс улыбнулся с поразительно невинным видом: — Рад это слышать. Я надеялся, что смогу хотя бы немного облегчить ваши страдания. Значит, он не хотел меня. Может, даже вообще никого не хотел. Всё же скорее первое. И в этом я не мог винить его, поскольку так же не испытывал влечения к покалеченным бойцам — лишь сожалел, что я не в силах был их исцелить. А теперь я, почти что инвалид, желал человека, походившего на высокородного аристократа. Ему же, несомненно, нужен был король с внешностью бравого кавалериста. Но я не стану подавать вид, что это причинило мне страдание. Я не трус и не стану упиваться жалостью к себе. — Что-то не так? — спросил он непринуждённо. Я покачал головой. — Просто я очень устал, вот и всё, — прошептал я. — Да, разумеется. — Он приподнялся, опираясь на локоть. — Ещё раз прошу простить за то, что в этом есть и моя вина. Я оставлю вас. Есть ли что-то, что принесло бы вам долгожданный покой? Вы, в моей постели, обнимающий меня. Ничего более — разве что вы бы сами захотели большего. И если б вы захотели, я был бы вашим. Всё моё тело было бы к вашим услугам, в той мере, в какой вам угодно и хоть тысячу раз. — Всё хорошо, — произнес я. — Тысячу раз благодарю вас, дорогой друг. — Это многовато, вам не кажется? — Возможно. Но я сказал это совершенно искренне. — Именно это меня и озадачивает. Я уже говорил вам, что обхожусь с людьми согласно их заслугам. Исходя из этого правила, у вас нет ни малейшей причины благодарить меня тысячу раз, ибо вы получили не более того, чего заслуживаете. И вы не должны так страдать, дружище. Это была прекрасная маленькая речь. Он говорил мягко, ласково и, на мой взгляд, совершенно целомудренно. Холмс встал с кровати и, взяв свечу, открыл дверь. — Холмс, — окликнул я его, — вы могли бы кое-что для меня сделать? Он остановился у порога. — Всё, что попросите, доктор. —Тогда не могли бы вы перед тем, как лечь спать, немного поиграть на скрипке? У меня в запасе было много просьб. Но из всего их числа эта была единственной, которую я мог высказать вслух. Протянув руку, я коснулся того места на простыне, где осталось влажное пятно от его волос, и я с трепетом ощутил эту влагу кончиками пальцев. Когда в ту ночь я прибегнул к одинокой имитации любовной игры, снизу доносилась прекрасная неведомая мне мелодия. Я вовсе не люблю его — говорил я себе, увеличивая ритм своих движений. Да, я не любил его, потому что не мог. Зато я воображал, как он играет, будто бы видел сквозь потолок и стены — так, словно мы были в одной комнате, — видел, как он прижимает полированный корпус скрипки своим мужественным подбородком и взмахивает смычком. Я представлял, как я иду к нему обнажённый и отдаюсь ему. Я взял бы из его рук инструмент, положил на диван, а затем опустился бы на колени. Я провел бы обеими руками по его чистым белым ступням, приподнял бы одну из них, ощущая тонкие кости под изогнутым подъемом стопы. И припал бы своими жаждущими губами к самой вершине этого изгиба. Там будут еле заметные линии голубых прожилок, и я попробовал бы их вкус, движением более мягким и вкрадчивым, нежели шёпот. Я бы постиг губами все тончайшие сухожилия и мускулы его стопы, прежде чем опустить её на ковёр. А он нежно провел бы смычком по моим губам, плечам, бедрам, и я на миг ощутил бы себя его скрипкой Страдивари. А потом он опустился бы на колени позади меня и обвил руками мою грудь. И я воображал, что принадлежу ему и лишь ему одному. А он принадлежит мне. Но вот и всё, что мне дано, — подумал я, содрогаясь всем телом, и спрятал лицо в подушку. — И этого достаточно. Благодарение Богу, что я не люблю его, ибо есть же пределы той боли, которую я способен перенести. Я просто подожду, пока эти чувства во мне иссякнут, если, конечно, такое когда-нибудь случится. А скрипка внизу теперь пела что-то новое, нежное, полное любви. Или то уже был сон…