Променяю воздух на сигареты
Ты сегодня очень плохо одета
* * *
Встретиться с Лизой, кажется, невозможно. Она постоянно звонит по ночам, а потом удивляется отсутствию ответа. Она постоянно назначает встречи, а потом бессовестно их переносит. Она постоянно мельтешит где-то перед глазами в социальных сетях, постоянно пытается поддерживать контакт, но при этом всегда остаётся слишком далеко. Лиза странная. Невыносимая. У неё амбиций два рюкзака, извечная привычка отменять и перекручивать все возможные планы, а ещё бессмысленное «давай встретимся» на постоянку. Это уже просто невозможно. Невозможно, потому что просыпаться по утрам из-за неё слишком тяжело — всегда хочется досмотреть сон с её участием, где до обнажёнки остаётся совсем чуть-чуть. Но, на удивление, подбираться ближе она всё-таки действительно решила. Иначе совсем не понятно, почему Мишель сейчас, ночью стоит и мокнет под ливнем возле выхода из клуба — потому что курить хочется неимоверно, а Лиза всегда собирается слишком долго. Для полноты картины не хватает только пары роз и элегантного плаща — прям как в тех самых слащавых фильмах, где все друг друга так честно и искренне любят. Внутри всё трепещет и приятно горит. Идёт в полный разрез с холодным октябрём, жёлтыми листьями, плывущими в лужах, и сильным ветром. Мишель только сейчас, спустя пару часов, проведённых в чересчур шумном месте, поняла, что действительно до ужаса соскучилась по извечным грубым шуткам; да и по самой Лизе в целом. Но вслух этого никогда не скажет — много чести. Правда, эта встреча ощущается это как попытка переключиться. Переключиться после очередного громкого и слишком глупого скандала с… Это имя Мишель давно решила даже в голове не произносить. Но если это странное рандеву взаправду попытка переключиться, то флаг Елизавете Андрющенко в руки — Мишель искренне надеется, что она сможет. Зажечь сигарету из-за погоды вот совсем не получается: стоит небольшой искре появиться, её сразу же гасит ветер, так и не давая толком загореться. Не спасает ни козырёк чёрной кепки, ни ладошка, прикрывающая бумагу, ни поток шипения, который складывается в не очень разборчивый и очень красноречивый мат. — Мише-ель. Гаджиева рефлекторно поворачивается. Знакомый силуэт спокойно и размеренно плетётся по ступенькам с чёрным зонтиком в руке. И в глаза снова бросается бандана — очень похожа на ту самую, которую ещё давно подарила ей сама Мишель; но не та. «Походу выкинула» — от этой мысли невозможно отделаться весь вечер. И всё-таки она совсем не меняется. Пока Мишель уже сто раз успела поменять наружность — хотя духи всё те же, которые Лиза без умолку нахваливала раньше, — Андрющенко абсолютно такая же. Такая же притягательная. Такая же неподходящая под «типаж». Такая же… Неописуемо раздражающая, но чересчур близкая — все привычки, да в принципе и сама Лиза, давно были полностью заучены, как дважды два. Выучена была и привычка называть «ангелом» — хотя в последнее время она зачастила с «демоном». И привычка цокать на каждую шутку — хотя всё равно потом с них звонко смеётся. Ещё пришло принятие того, что она в абсолютно любой неожиданный момент записывает «кружки». Уже даже привычка постоянно запускать пальцы в волосы начала казаться приятной. И доводящая до мурашек под кожей привычка класть тёплые руки на шею, чтобы согреть вечно холодную кожу, тоже приелась. А привычка… Хватит. Не о том думает. Мишель Лизу знает на все сто десять процентов. Но всё равно никогда не может угадать, когда стоит молчать, когда делать акценты и в какую игру на этот раз Андрющенко захочет «поиграть» — поэтому всегда не клеится. — Ты чё, без зонта приехала? — спрашивает, подойдя совсем близко. Не будет же Мишель признаваться, что, когда получила согласие на встречу, настолько быстро собиралась, что забыла и про зонт, и про зарядку на телефоне, и даже про жизненно необходимый запас «одноразок» — придётся выслушивать фырканье и недовольный бубнёж, мол, опять «шманит сигами за километр». Гаджиева кивает, достаёт фильтр из зубов и всё-таки честно признаётся — правда, совсем чуть-чуть не договаривает, — тихо посмеиваясь: — Забыла. Лиза выдыхает. Глупо улыбается, качает головой, мол, ничего другого совсем не ожидала, и вешает зонт на запястье. — Помочь? — Да, пожалуйста. Мишель снова закусывает сигарету, оставляя на фильтре след помады, и постоянно косится на лицо, которое совсем близко: невольно бегает взглядом от глаз к губам, от губ к татуировке на шее и обратно. Кивок. Ладони аккуратно ставят «домиком» и подставляют к чужой кисти. Лёгкое случайное прикосновение и Мишель снова пробивает до мурашек и трепетных откликов где-то в районе груди. Зажигалка после пары щелчков колёсиком наконец-то даёт небольшую искру и, господи неужели, газ загорается. Бумага моментально обугливается, тонкая струйка дыма попадает прямо в чужую рожицу, отчего Лиза без капли стеснения морщится и фыркает. — Неженка, — тихо выдаёт Мишель, после первой долгожданной затяжки. Лиза ничего не отвечает. Просто утыкается в телефон и активно кому-то что-то печатает. Ничего нового. Вот она совсем не меняется. Как и тыкала по клавиатуре постоянно, отрекаясь от внешнего мира, так и продолжает — живое общение, видимо, не её конёк. Это тоже давно было принято. Мишель резко вспоминает, что Лиза постоянно разбрасывается обещаниями и про них моментально забывает. Если ничего не изменилось, то эта привычка тоже остаётся введённой в абсолют. — Кстати, ты помнишь, что мне обещала? Лиза на долю секунды замирает. Убирает телефон в карман куртки, поворачивает голову, чуть тупит и поджимает губы, отводя взгляд вниз. Видимо, вспомнить совсем не получается — неудивительно, она уже столько всего наобещала, что совсем непонятно, что именно хочет донести Мишель. Щёку закусывают, взгляд устремляется прямиком в голубые — надевать линзы на ночь явно было плохой идеей — и Лиза позорно принимает поражение: — Не помню. Мишель хмыкает. Затягивается, стряхивает пепел, который благодаря ветру летит прямиком на чужие штаны, и поясняет, игнорируя чужое фырканье: — Ну… на крышу обещала сводить. Помнишь? В голове, кажется, что-то щёлкает, и Лиза сразу же кивает — вспомнила. — У тебя ещё есть силы, чтобы переться на крышу? — Почему бы и нет? Рассвет встретить можем. Мокро конечно… — Зачем тебе этот рассвет сдался? Мишель делает ещё пару затяжек, доходит до фильтра и, потушив бычок о край мусорки, бросает в неё же. Она не собирается позорно признавать, что просто не хочет расходиться. — Кто-то должен его встречать. Представь: придёт и никого нет. Я б расстроилась. Зависимости — плохо. Потому что без них не представляешь жизни и чаще всего они эту жизнь знатно укорачивают. Но без них страшно. Ощущение, что, если от них избавиться, мир рухнет. А у Мишель зависимостей, как назло, очень много: никотин, адреналин и дальше по списку. Быть зависимым от человека — глупо. Но почему-то Мишель кажется, что именно с Лизой она вляпалась. — Глупость какая-то, Миш. — Не поедем? Мишель прячет руки в карманы уже вымокших джинс, рассматривает Лизу и выжидает ответ. Андрющенко снова достаёт телефон, думает секунды три, но всё-таки, взвесив все «за» и «против», быстро печатает какое-то сообщение, быстро получает на него ответ и в конечном итоге снова убирает телефон, выдыхая: — Поехали. Мишель протягивают руку – принимает. Тянут на себя, чтобы догадалась идти рядом, раскрывают зонт, который всё это время мирно покоился на запястье, и аккуратно держат так, чтобы спасал от дождя не только владельца. Но пальцы Лиза всё-таки упорно не расплетает.* * *
Вспомнить открытые крыши — сложно. Но ещё сложнее найти из возможных вариантов ту, которую до сих пор не закрыли из-за подростков, которых вечно тянет в подобные места. Хотя Гаджиева и Андрющенко сейчас не очень-то далеко от этих подростков и ушли. Лиза толкает небольшую металлическую дверь и тихо матерится — снова мимо. — Пиздец какой-то, — констатирует Мишель. — Я эти крыши, блять! Мишель понимающе кивает — тоже уже жутко устала. Поэтому бесцеремонно усаживается на холодные ступеньки — её вещи уже ничто не испортит — и в очередной раз зажимает в зубах фильтр сигареты, которую только что достала из изрядно потрепавшейся пачки. Единственный плюс лестничных клеток — отсутствие сильного ветра и дождя. Не приходится прятаться под какими-то козырьками подъездов и тихо бурчать все когда-то услышанные молитвы: искра разгорается моментально. Слышен звук слабого удара кулаком по металлу — Лиза, видимо, уже в эту глупую затею совсем не верит. Пара шагов, Андрющенко усаживается рядом на эти несчастные ступеньки, быстро стягивает с волос резинку с банданой и нагло утаскивает с чужой головы кепку, чтобы нацепить на макушку. Мишель даже не сопротивляется. — Мне идёт? — тихо усмехаясь, уточняет Лиза. — Не-а, — Мишель отрицательно качает головой, — не подходит к куртке твоей. — Кто бы говорил, — фыркает. — Сама одета, как чёрт, и выёбываешься. Мишель ничего не отвечает. Только показательно отворачивается носом к стене и тянется к сумке за телефоном — нужно же хотя бы узнать, сколько времени они угробили на бесполезные мотания по городу. Ледяные пальцы бьют по экрану — не включается. Но надежда умирает последней, мало ли просто выключился из-за холода; поэтому кнопку включения зажимают на пару секунд — бесполезно. — Блять, сел, — шипит Мишель и всё-таки решает, что свою «обиду» засунет подальше: — Сколько времени? Слышно шуршание, облегченный выдох — видимо рада, что хоть у кого-то есть доступ в сеть, — и монотонное: — Пол шестого. Мишель сразу же забывает про шуточно-грубый диалог, разворачивается, таращится на тусклый экран и, когда убеждается в том, что её не надурили, роняет голову на чужие колени, тихо шипя: — Пиздец какой-то, мне вставать в восемь. Лиза тихо посмеивается и, видимо, чтобы унять чужой пыл, запускает руку в мокрые розовые пряди; а ещё с чересчур откровенным интересом нагло пялится прямо в глаза. Ещё одна вещь совсем не поменялась: под её взглядом Мишель до сих пор чувствует себя голой и слишком уязвимой. Хотя будто она когда-то была против. — Проще не ложиться, — выдаёт Лиза через секунд так десять. — Мне тоже по делам утром надо. — Я уже не против переночевать здесь. — Вижу. Уже нашла удобную позу для сна. Два с половиной часа они таскались на метро в разные части города, мокли под дождём и всё просто из-за того, что им резко взбрело в голову поехать на крышу. Взрослые люди, а до сих пор ведутся на эту подростковую романтику. И Лиза ещё умудрялась называть Мишель ребёнком, хотя сейчас она и есть главный инициатор. Ладно, инициатор именно сейчас не Лиза, а Мишель. Но виновата всё равно Андрющенко. Она же обещала! — Может, на хуй эту крышу, и поедем домой уже? — Это типа значит, что расходимся? — Мишель никогда не признает, что больше всего на свете сейчас боится услышать «да». — Я думала ты у меня останешься, — Лиза, видимо, сразу же понимает, что предложение звучит странно; поэтому тихо добавляет: — Ну, так же ближе будет. Внутри что-то приятно трепещет. Мишель сразу же подскакивает на ноги и протягивает руку, чтобы помочь дорогому человеку подняться. И Лиза, конечно же, помощь принимает.* * *
Лиза лежит рядом. Тихо сопит, изредка ворочается и загребает под себя одеяло. Воевать за него со спящей Андрющенко — себя не уважать. Это было усвоено ещё давно, на первых неделях проекта, когда они наивно пару раз ложились спать вместе, потому что кое-кого всегда мучали инсомния и кошмары. И это единственное, что всё-таки поменялось: роли. Теперь ворочается и не может уснуть Мишель. Не может уснуть, потому что бесконечно хочется прижаться ближе, уткнуться носом в чужие волосы и просто в самом безобидном смысле согреться. Чисто по-человечески хочется больше глупости, слаще нежности и светлой музыки, которую изредка удаётся послушать, когда Лиза берёт в руки гитару. Просто хочется вернуть всё, что они бесцеремонно и очень глупо сломали пару месяцев назад. Но сделать этого не позволяет банальное уважение и совесть. Сейчас они друг другу никто — хотя казалось, что были самыми родными и близкими, — и «приставать» будет нечестно. Но желание скоро одержит победу, и извиняться Мишель за это не будет — много чести. И становится невыносимо обидно, потому что получилось всё слишком глупо. Расстаться из-за шутки — это уровень. Правда, шутка была обычным спусковым крючком, потому что не клеилось всё и раньше. Но оно всё равно того не стоило. Мишель уже готова согласиться на любые условия. Пусть Лиза хоть сто раз ломает нервы; пусть ненавидит до дрожи в коленях, поминает только самым злым в этом мире словом и тысячу раз откровенно и искренне посылает; пусть злостно выдыхает на каждую дурость и постоянно ворчит — всё что угодно, лишь бы была настолько рядом всегда. Счастье всегда в крохотных мелочах, которые слишком тесно связаны с ней — во-первых. Радость всегда прячется в каких-нибудь десяти минутах тепла от неё — во-вторых. Её отсутствие в жизни ощущается, как удар под дых — в-третьих. И всё внимание отдано этим трём глупым пунктам. Из-за них вполне можно прощать что угодно. Во всяком случае, Мишель в это верит. А верит в этой жизни она только себе и в Андрющенко — хоть и во второе с переменным успехом. Главная проблема ночных «марафонов» мыслей заключается в том, что ничего не меняется. Сколько бы ты ни ворочался, ни думал о том, что всё может быть по-другому, ни представлял себе светлое будущее в каком-нибудь другом более светлом мире — на утро всё остаётся таким же. И окунаться в реальность всегда до жжения в глазах больно. Этот раз не исключение. Утром, когда прозвенит чей-нибудь будильник, придётся вылезти из-под тёплого одеяла, одеться и уехать; хотя остаться хочется неимоверно. Жалость и желание находиться с кем-то рядом — чистые человеческие чувства и потребности. Если начать доставать осколки розовых очков из глаз и смотреть на вещи более реально, то становится понятно, что на этом их взаимоотношения и строятся. Лизе жалко. Всегда жалко отпускать людей. Всегда жалко полностью заканчивать общение. Всегда жалко принимать факт того, что с кем-то приходится прощаться. Даже сегодня было просто жалко отправлять домой под таким ливнем. Мишель нужно быть рядом. Жизненно необходимы эти неловкие прикосновения, толпы мурашек, редкое до ужаса меткое чувство эйфории, которое длится в лучшем случае пару часов. Но делать вид, что эта жалость совсем не задевает, очень тяжело. Но приходится: тонкая натура — черта дураков и дур. И если верить в это, то Мишель с Лизой разделяют первое место: одна обиженно вопит после шуток, вторая готова дуть губы и топать ножками, когда не получает желанное внимание. В принципе, они друг друга дополняют: одной жалко отпустить, вторая этого совсем не хочет. Это было усвоено вместе с чужими привычками. И с таким набором сделать ничего путного, скорее всего, не получится. Но пытаться хочется бесконечное количество раз. А ещё сейчас Мишель усваивает, что Лизе, кроме жалости, свойственно замерзать даже под одеялом: резко переворачивается на другой бок, оказываясь совсем рядом, кладёт руку на чужую талию, утыкается носом в чужую шею и что-то бурчит во сне. И Мишель точно-точно убеждается, что возвращаться снова и снова не готова, потому что уходить слишком больно. Это последняя попытка. Под кожу заползают толпы мурашек, когда Лиза прижимается ещё ближе – хотя ближе уже некуда. Наконец-то есть возможность спокойно и «законно» уткнуться носом в чёрные пряди, от которых слишком приятно пахнет слишком обычным шампунем, и наконец-то выжать чересчур нужное тепло. Мишель прекрасно понимает, что нагло себя же дурит: даже если эта последняя попытка провалится, она согласится пробовать ещё раз. Но следующая попытка точно будет последней. Правда, Мишель всегда может передумать.* * *
Мишель начинает ненавидеть свою привычку бегать курить каждый час, потому что из-за неё приходится очень осторожно и нехотя выпутываться из чужих объятий. Такими темпами придёт к решению бросить — хотя прекрасно знает, что не сможет. Все говорят: время лечит. На самом деле откровенно пиздят — время раны не зализывает. Максимум покрывает тонким слоем струпа, который постоянно отдирается с колющей болью; потому что не трогать его невозможно. Год. Недавно был ровно год с момента, как жизнь превратилась в вечные игры в салочки и ладушки. Салочки, потому что постоянно друг от друга бегают, но рано или поздно всё равно ловят, а ладушки, потому что они постоянно бьют друг друга ладошками, но с размахом по щекам. И всё снова повторяется. Повторяется их первая встреча после проекта. Она снова в чужой квартире, снова в чужой одежде, снова отмораживает все части тела на балконе и в тысячный раз проклинает ветер, который старательно треплет волосы. Вспоминается, как на небольшой кухне другой квартиры, ещё до переезда Лизы, звенела посуда во время очередной ссоры. Даже та самая излюбленная кружка с гордливой надписью «Елизавета всегда права» разлетелась на раз — в качестве извинений пришлось покупать новую. И весь этот цирк происходит из-за того, что они никогда не могут просто донести что-либо друг другу. Если бы Мишель тогда знала, что её так часто понимают неправильно, то чаще бы молчала. От резкой мысли о том, что скоро будет куча комментариев с криками «милиза воскресла» — потому что Лиза не умеет оставлять личное вне сети и ночью всячески на это подбивала Мишель — становится тошно. Чтобы что-то «воскресло», нужно, чтобы что-то погибло. У «них» из жизни ушло только пару сотен нервных клеток — ничего стоящего склеить не получилось, сколько ни старались. Хотя, если наконец-то снять розовые очки, которые давно разбились стёклами в глаза, и забыть про чувство эйфории, которое захлёстывало последние пару часов, становится понятно: старалась только Мишель. И это не устраивает. Но, если быть честным и откровенным, то Мишель готова согласиться поддерживать это безумие, уже совсем не боится ронять сотню маленьких звёзд, сидя в комнате, и вечно слышать грубую просьбу: «Извинись». Хотя никогда не понятно за что. — Научись отключать будильники. Мишель давится дымом, чуть ли не роняет сигарету в это поганое окно, рефлекторно поворачивает голову: в проёме, облокотившись о косяк двери, стоит сонная Андрющенко в одной кофте на голое тело, трёт глаза и глупо улыбается. Ну невозможно. Либо это проверка самообладания, либо Лиза ну совсем ничего не понимает. — Прости. И Мишель сразу же отворачивается, возвращаясь к «очень интересному» занятию — рассматриванию пейзажей. Ну не будет же она признаваться, что вид из окна её интересует в последнюю очередь. Лиза, видимо, решила проверить чужое самообладание по полной: подходит со спины, обвивает руки вокруг талии и укладывает щёку на чужое плечо, выдыхая в шею. — Мне кажется, ты бы и воздух на сигареты променяла, — каждое слово ощущается ожогом на тонкой коже. — Бред какой-то. Ну это же жульничество! Как можно сдерживаться в таких условиях вообще? Снова пробивает на толпы мурашек. А ещё, кажется, Мишель стоит сходить к кардиологу, потому что за последние сутки случается уже третий приступ аритмии. Пара затяжек, Мишель доходит до фильтра, окурок отправляется в свободное падение. Гаджиева уже совсем не понимает что делать, чтобы ненароком не признаться в том, что она ужасно влипла. В голове тысяча и одна мысль о том, что именно стоит сказать, и ни одной о том, как от этой дурацкой затеи отделаться. — Лиз. — А? Мишель сразу же забывает, какую из мыслей хотела выразить. На секунду кажется, что ей снова лет шестнадцать. Снова чувствует себя подростком, который до ужаса неловко признаётся в детской симпатии какой-то девочке из параллели. Но с этой дурацкой Андрющенко по-другому совсем не получается. — Ты знала, что у тебя вид очень красивый? — Чего? — Ну, вид. Из окна. Лиза чуть тупит. Видимо, не понимает, к чему это вообще было. Но через пару секунд тихо смеётся, убирает щёку с плеча — лучше бы оставила! — и мягко кладёт ладони на чужие плечи, чуть давя в намёке наконец-то повернуться. Мишель слушается. Разворачивается, чуть ли не бьётся лбом о чужой, и упирается спиной в подоконник — неудобно. — Догадывалась, — наконец-то отвечает. Мишель до ужаса стыдно и неловко. И это нечестно, потому что обычно в положении загнанного в угол смущённого зайчика была Лиза. Но сейчас слишком страшно снова ошибиться. Лиза, оказывается, всё прекрасно понимает. Сначала заправляет выбившуюся из общей копны прядь за ухо, а после осторожно кладёт ладонь на подбородок, поглаживает большим пальцем щёку и мягко тянет на себя. Но резко останавливается у самых губ и вспоминает про свои манеры — лучше бы вспомнила про совесть. — Можно? Мишель поднимает белый флаг и сама подаётся вперёд, нагло выхватывая инициативу. Но в этой игре, правила которой на этот раз придумывает не она, приз достаётся только проигравшему; поэтому поражение совсем не расстраивает. В голове, на самом деле, совсем не укладывается, как они вообще умудрились «сойтись». Они же просто не сочетаются. Полные противоположности. Противоположности притягиваются, но ломают друг друга только так. И они с Лизой яркий пример: сами строят, сами рушат, ломают и сжигают к чертям. Но каждая рыба имеет право клевать на понравившейся крючок, и ничего плохого в этом совсем нет. Наверное. Мишель решает, что точно в последний раз ведётся на мимолётное помутнение рассудка, и искренне надеется, что следующая их встреча будет не в следующем октябре, а хотя бы зимой. Желательно, чтобы Гаджиева ещё была в хлам, дабы наконец-то перестать бояться лишний раз тронуть и в своей излюбленной манере по-детски «приставать». Потому что прикосновений всегда недостаточно.Всё будет хорошо, но уже не нам
Мы встретимся зимой, я буду в хлам