Чудаки

      Приятный, тёплый майский день. Солнечный свет, проникающий через высокие окна мастерской, освещает мелкую летающую вокруг пыль. Напольные часы мерно тикают, пока я вожусь с новым изобретением Исаака по чертежам Леонардо, потому как оно прекратило работать недавно. Вокруг меня большое количество столов с материалами, шкафы из дуба и тиса, и всё оно полнится материалами, чертежами и инструментами. У да Винчи есть дурная черта не складывать всё аккуратно; это идёт в довесок к его привычке засыпать где попало. Пару раз на него уже так наступили. Его бесполезно отучать, поэтому я уже оставила попытки.       Эту мастерскую никто практически не использует, если не считать да Винчи иногда. В основном, он всегда в своей студии, которая ещё служит ему спальней.       Изучая то, что недавно собрал Исаак, назвав это «чудо техники» усовершенствованной версией фонографа, вздыхаю. Недавно Ньютон сказал мне, что пластины, которые использовались для записи, были испорчены, и он никак не может понять в чём дело. Глядя на это чудо-юдо, усмехаюсь, понимая, что оно похоже на первый прототип граммофона, однако в нём есть несколько ошибок в сборке.       Сверяясь с чертежами Леонардо, делаю копию и исправляю некоторые вычисления. Я уже примирилась почти с мыслью, что мне не вернуться в своё столетие, хотя до сих пор стараюсь понять, с чем это может быть связано. Каждый раз, когда подходит время моего возвращения, что-то не даёт мне пройти через массивную дверь. Я застряла здесь, в этом мне уже не приходится сомневаться. И хотя я тоскую по родным местам и друзьям, я начинаю привыкать к тому, как устроен этот мир.       Этот Париж другой. Вернее сказать, это тот же самый Париж тех же самых времён, однако почему-то мне кажется, что он вряд ли чувствовался бы как… иной мир; это даже не ощущение иного столетия, будто бы переместились во времени. Это чувство, будто это не тот мир вовсе, к которому все привыкли. Чувство сложно описать, однако вполне сравнимо с ощущением, как если бы, читая произведение по типу Толкина или Джоанн Роулинг, ты перемещаешься полностью в этот описываемый мир. Всё ещё кажется нереальным, но понимаешь, что это так же реально, как твои руки, ноги и голова.       Нереалистичности добавляет ещё и то, как выглядят обитатели особняка Сен-Жермена. Исторические личности ещё со времён эпохи Возрождения, собравшиеся в одном месте, совсем не те, какими изображены на старых портретах, которые сохранились до XXI века. Так, к примеру, Винсент ван Гог не рыжий мужчина с бородой и отрезанной мочкой уха, а молодой парень примерно моего возраста с виду со светлыми, пушистыми волосами и смеющимися голубыми глазами. Исаак не похож на мужчину своей эпохи тоже. Он выглядит даже младше, чем я, и обучается в университете. Юноша с рыжеватыми волосами и ореховыми глазами.       Про Леонардо да Винчи можно вообще молчать. Это высокий статный мужчина с угловатыми чертами лица, прищуром и волосами цвета пыльной дороги, которому явно где-то за тридцать. У него сильные руки с длинными, худыми пальцами. А его голос… Что-то я совсем теряюсь, а покалывающая боль в пальце — наказание за моё отвлечение. Кажется, я укололась иголкой от ручки, которая располагается над пластиной с записью. — Merda!.. — Бубню я, кладя палец в рот. В последнее время всё чаще ловлю себя за тем, что думаю о да Винчи. Впрочем, девушки моего возраста тоже не могут пройти мимо него, не улыбнувшись. Это неудивительно. И если бы хоть одна знала о моей участи жить в особняке, где каждый молодой мужчина, как на подбор, она бы не назвала это несчастьем… или рухнула бы в обморок, явно посчитав меня либо девушкой низкой социальной ответственности, либо слишком счастливой, что уже нечестно само по себе. — Не престало юной сеньорите ругаться, Рам, — слышу я и оборачиваюсь в сторону двери. Помяни дьявола. Леонардо, мать его в рёбра, да Винчи. Он смотрит на меня своими глазами цвета лакированного палисандра, будто строгий учитель на свою ученицу, однако его ухмылка ясно даёт понять: осуждать меня он не собирается, как не собирается читать нотации. Просто дразнит и шутит. А я от его голоса чувствую, как слабеют колени, даром что сижу.       Он смотрит на изобретение Исаака по его чертежам на моём столе и подходит ближе, чтобы посмотреть явно, чем я тут вообще занята. А я тем временем возвращаюсь к своей работе, полностью разобрав механизм для его изучения. Прихватив лупу, решаю взглянуть на иголку, которую достала. — Чинишь фонограф Исаака? Он хороший пацан, но иногда бывает немного неуклюжим, возможно, причина его бед кроется в неаккуратном обращении с мембраной. — Это именно то, что я и проверяю в первую очередь. Они оба стараются опередить время явно, потому как чертежи напоминают смесь фонографа и того, что будет известно ближе к концу XIX века, как граммофон.       Отвлекаюсь, понимая, что дело не только в иголке. Осматриваю внимательно мембрану, понимая, что она треснутая и на ней, кажется, есть следы зубов мелкого грызуна. Ёжик — первое, что приходит на ум. Смотрю на подставку этого изобретения, понимая, что такие же следы от зубов вижу и там. — У иголки расслоение металла, а ещё мембрану прокусил ёж, — вздыхаю я, поднимаясь со своего места. В этот самый момент я лишь краем глаза замечаю взгляд Леонардо, и, если бы я была близорукой, я бы сказала, что не понимаю: осуждает он меня или готов смеяться. Но, нет, он смотрит на меня с некоторым удивлением и даже уважением. В голову стреляет шальная мысль: — И вообще, синьор да Винчи, некрасиво влезать в мысли девушки. А вдруг у меня там всякие volgarità о вас?       Да Винчи посмеивается на мои слова, будто в этом нет ничего такого, однако я по глазам вижу — пристыжен. Он потирает затылок, будто парень-подросток, но мне сложно сказать: действительно ли ему неловко, или он просто шутит вместе со мной. Наблюдаю за тем, как Леонардо изучает то, что было мной уже проверено, и присвистывает. — Да ты со своими наблюдательностью и умом старика, вроде меня, не у дел оставишь. — Он улыбается, а моё сердце уже в пятки уходит. Леонардо да Винчи слишком обаятельный мужчина, который в свои руки может заполучить любую, буквально любую. И я совру, если скажу, что он меня не привлекает, но я этого не показываю, не хочу казаться такой же легкомысленной глупышкой, как большинство девушек и дам этой эпохи. Конечно, есть исключения, однако их не так много, как может показаться на первый взгляд.       Достав замену материалу мембраны, возвращаюсь к столу. Да Винчи явно изучает следы от мелких зубов и хмурится. Ёжик Исаака — единственное необузданное создание, которое творит то, что ему вздумается, хотя Ньют всё надеется найти способ исправить это. Сев за своё место, я и Леонардо переглядываемся, пока я вытаскиваю повреждённую мембрану.       Материал, который решаюсь использовать, на самом деле достаточно крепкий, из-за чего и достаточно плотный, потому-то при прослушивании стоит увеличивать громкость. Нужно оставить заметку Исааку, чтобы он не хмурился и не дулся на меня из-за этого. По крайней мере, ёжик Исаака теперь вряд ли прогрызёт материал. — Судя по следам, работа ёжика Исаака, — вздыхает Леонардо, и по его интонации сложно сказать наверняка: раздражён он или разочарован. — Ты представить себе не можешь, как сильно я презираю это маленькое недоразумение. Я стараюсь изловить это мелкое бедствие, но мои старые кости дают мне непрозрачный намёк, что я слишком стар для этого.       То, как он высказывается о ёжике вызывает у меня смех, но я кусаю себя за язык, пока мужчина не продолжает: — Рам, малышка, помоги мне поймать этого маленького демона.       Мне смешно с того, как ярко да Винчи жестикулирует, когда рассказывает о маленьком друге Ньюта, будто он и правда что-то злобное и опасное. Но это всего лишь ёжик. И если б он только знал, что я иногда подкармливаю это «маленькое недоразумение» варёными яйцами и сыром, зная, что ежи любят такое. Стараюсь успокоиться и перестать смеяться, хотя и замечаю краем глаза тёплый взгляд мужчины в мою сторону, пока из моего горла продолжает вырываться смешок.       Совладав наконец со своими эмоциями, вытираю проступившие от смеха слёзы и осматриваю Леонардо с головы до ног. — Не такой уж вы и старый, синьор да Винчи. — Моё сердце уходит в пятки, когда я вновь вижу его улыбку. Ну что за мужчина!.. Он поправляет пряди волос на своём лице и чуть щурится. — Ты права, Рам, мужчины, конечно, стараются не признавать свой возраст, потому что для нас это дело чести, но вот мои кости совсем иного мнения, — его бархатистый голос имеет невероятную глубину, и будь я проклята, если скажу, что он не очаровывает. Я готова слушать Леонардо часами, даже если он будет пороть чушь и нести околесицу. Аж сердце подпрыгивает. — Будь внимательна, малышка, этот маленький негодник может быть очень коварным.       Нас прерывает звук чьего-то чавканья. Глядя к себе под стол, замечаю возле блюдечка ту самую «угрозу». Ёжик чавкает сваренным яйцом, совсем не заботясь об окружении, и это даём мне шанс взять его на руки. Удивительно, но он не старается вырваться и убежать. На вопрос, который звучит от Леонардо касаемо моей фамилии, я отвечаю. Мне нетрудно назваться полностью. Рамона Мила-Роза Бернарди. — Итальянка, хотя имя явно испанское, — улыбается да Винчи; взгляд его палисандровых глаз мечется то меня, то на ёжика в руках, который всё ещё с аппетитом жуёт. — Знаешь, Рам, ты определённо что-то с чем-то. Умная, сообразительная, невероятно привлекательная и смелая, раз уж не боишься это маленькое чудовище. Будь я моложе лет эдак на десять, я б приударил.       Стараюсь подавить смущённый смешок. Да Винчи очень интересен мне, даже больше, чем Исаак, с которым у нас просто платонические отношения без чего-либо серьёзного, или Дазай, который тоже достаточно умён и образован, несмотря на странную привычку заходить в особняк через окна.       Наш разговор с Леонардо ни к чему толком не приводит. Опустив ёжика на пол, собираю фонограф с исправлениями и несу его к Исааку, уверенная в том, что теперь всё будет работать. Меня не должны задевать слова да Винчи о его явном отказе самому себе в том, чего он тоже хочет, но каждый раз, когда я думаю об этом, у меня покалывает в запястьях ближе к ладоням, а горло сдавливает ком. Нет, он просто мне интересен, я не влюблена в него. Или я себе вру?..       Он считает меня юной девочкой, хоть и знает, что мне совсем недавно исполнилось двадцать. Однако его интерес подогревается моими словами, что я до сих пор не замужем и как-то пока не думаю об этом. Я это видела в его глазах, в которые не могу смотреть слишком долго — ноги подкашиваются. Я не влюблена. Не влюблена. Не… Я определённо вру себе.       По этой же причине я стараюсь отвлечься, прошу Жана, который явно против, научить меня мастерству владения мечом. Он не понимает для чего мне это нужно, впрочем, я не говорю ему об истинных причинах. Просто для общего развития. Звучит убедительно, учитывая, что я уже прослыла в особняке чудачкой, которая возится с карманными часами, чинит фонографы и вкручивает лампочки, чего девушки в этом Париже XIX века не занимаются, как и не носят частенько перешитую юбку, под которой видны брюки. Хоть где-то что-то не меняется.       Последующие мои дни проходят в усердных занятиях, я стараюсь себя отвлекать, чтобы не позволять мыслям о да Винчи догнать меня, обхватить и заставить думать, что во мне он видит не более, чем наивное дитя. Впрочем, зная настоящую разницу в возрасте между нами, я и правда дитя в его глазах. Он вампир, один бог знает сколько лет он прожил, но смею предположить, что больше трёх сотен лет.       Фехтование и правда помогает мне отвлекаться, не замечать собственных мыслей, хотя где-то на периферии зрения я то и дело улавливаю образ Леонардо, скрестившего руки и облокачивающегося одним плечом на арку или колонну. Однако мне сложно сказать, что я вижу в его взгляде и вообще насколько реально то, что улавливаю зрением. Может, это даже нереально, может, я просто стараюсь воспроизводить его образ из своей головы, который смотрит на меня, улыбается мне. Кажется, я схожу с ума, когда слышу хлопки, которые приглушены беспалыми перчатками. Такого я никогда не представляла.       Я представляла всё, что угодно, но не это. Порой мне стыдно признаться самой себе в том, как я представляла его в своей спальне, выгибаясь в спине, вытягивая ножки и дрожа всем телом и кусая губы, чтобы никто не дай бог не услышал, что я делаю одна в ночной тиши. Мне иногда признавать, что я вообще таким занимаюсь, представляя мужчину, что старше меня, значительно старше. Но его смешки, улыбки, голос и руки сводят меня с ума почти каждую ночь.       Оборачиваясь на одну из колонн, у которой периферия моего зрения углядывала да Винчи, я осознаю, что это был не он, а Наполеон. Тоже неплохо, хотя моё сердце не его видеть желает в этот самый момент.       Я отдыхаю в беседке после тренировок. Ветерок немного треплет мои волосы, шевелит кровы деревьев, а в моей груди настоящая буря. Буря эмоций, которые я испытываю к да Винчи, хоть и понимаю, насколько это странно. Мои глаза слипаются, когда я откидываюсь на спинку скамейки. Кажется, даже умудряюсь прикорнуть, потому как чувствую крепкое плечо, на которое я опираюсь головой. Отпрянув, вижу…       Леонардо. Сердце скачет в груди, как бешеное. Может, мне стоит просто ему признаться, что я к нему чувствую, рассказать всё это и не мучить свой разум больше? Леонардо да Винчи, моя сладкая мечта и мучительная агония одновременно. Как бы банально ни звучало, но всегда больно смотреть на то, что не можешь получить. — Простите, синьор да Винчи. — Бубню я, отводя взгляд в сторону, чувство вины бурлит в моём животе, не давая и с места сдвинуться. Я будто провинившаяся ученица, которая разбила вазу. — Всё в порядке, Рам, тебе не за что извиняться. — Пауза. Мы оба молчим, а мой разум на пару с сердцем бьётся в истерике, не зная, как быть. Разум говорит, что нужно уйти, нельзя дать сердцу сказать глупостей, а сердце твердит, что хочет получить то, что ему нужно, и никакие границы его не остановят. — На самом деле, я хотел с тобой поговорить.       Тут же выпрямляюсь, готовая слушать. Его это, кажется, забавляет. Ну вот, снова начнёт говорить, что он староват для меня, что у меня всё впереди, и кто-нибудь, вроде Жана, Исаака или Винсента будут куда более подходящей кандидатурой. Они все мои друзья, которые рады со мной поговорить, но я к ним ничего не чувствую. Совсем ничего!       Я чувствую себя глупо, как старшеклассница, влюбившаяся в учителя, мну в руках подол своего льняного платья, которое должно быть одним из слоёв в наряде, но мне настолько всё равно на это, что надеваю только его и корсет, когда не хочется надевать брюки. Мне кажется, или его лицо приближается к моему? Мне сложно делать какие-либо выводы, особенно когда запах пергамента, книжной пыли, растворителя для масляных красок и сигарилл бьёт в нос. Это слишком волнует моё тело и разум, настолько, что я боюсь делать глубокий вдох для храбрости, потому что иначе мои мысли побредут совсем не в то русло. Это не то, чего я хочу перед тем, как мне снова укажут на мою юность! — Ti amo, Ram. — Хочется ударить себя, чтобы проснуться. Это то, чего я хотела, но в то же время я хочу убежать, оставив его без ответа, потому что это не то, чего я ждала сейчас. Мы не общаемся последние дни, и тут Леонардо приходит ко мне с таким признанием. Хочется плакать.       Сглатываю ком, пока руки дрожат. Мне хочется плакать, и желание это становится только сильнее. — Синьор да Винчи, я… тоже люблю вас, хоть и знаю, что вы явно видите во мне, если не дочь, то сестру… — Мне не дают договорить губы, прижимающиеся к моим. Это настолько внезапно, что невольно втягиваю носом воздух и вместе с тем запах Леонардо. Сердце в груди будто меняет своё место жительства, перемещаясь куда-то в горло. И пускай это всё слишком внезапно, чтобы я полностью осознала, мои чувства берут верх.       Наш поцелуй суховат, целомудрен и нежен. Да Винчи явно сдерживается, пока сминает мои губы своими, его рука чувствуется в моих волосах. Мужчина притягивает меня к себе поближе за затылок. Я должна сохранять трезвый и здравый разум, не полагаться на чувства, но рядом с ним я не могу себе этого позволить. Моё сердце в груди бьётся с такой силой, что вот-вот вырвется наружу. Я слишком люблю этого мужчину.       В ощущениях я теряю момент, когда оказываюсь в его комнате-студии. Кошка, которая приютилась у него, тактично уходит через окно, грациозно проходя по перилам небольшого балкончика, и прыгает вниз. Люмирье. Она всегда чувствует, что что-то грядёт. — У меня до сих пор чувство, будто я сплю, хоть ко мне не приходят сновидения в дневное время, — отшучиваюсь я, глядя на Леонардо, снимающего с себя пиджак с высоким, стоячим воротом. Он ухмыляется на мои слова, отставляет поцелуй на моих губах и принимается снимать свою рубашку едва только стащив с себя кожаные плетёные шнурки, которые у него вместо галстука. Не могу оторвать от него свой взгляд, когда его пальцы ловко расстёгивают пуговицы.       Его оливковая кожа так красиво отражает свет в комнате, что не смотреть на него просто невозможно. Когда моему взору предстают сильные плечи, крепкие руки и мускулистая грудь, закрываю рот ладонью. Леонардо так прекрасен, будто статуя, созданная самим Микеланджело. Его руки в беспалых перчатках касаются моего лица, когда он вновь целует мои губы. На его щеках едва заметный румянец. — Теперь происходящее для тебя — реальность? — Слышу я его бархатистый тембр, который отзывается во мне приятным волнением между бёдер, зазывая подразнить мужчину. Кто я такая, чтобы отказываться? — Не совсем, — дразнюсь я и протягиваю руку к его сильной груди, но не решаюсь прикоснуться, будто он и правда произведение искусства, которое я могу испортить. Однако Леонардо берёт меня за запястье и прикладывает мою ладонь к своей груди, мягко ведёт её вниз, по своему точёному, рельефному телу. Целую его в губы, сохраняя прежнюю невинность поцелуя, хотя хочется большего, гораздо большего, чем это. — Так-то лучше.       Он разворачивает меня к себе спиной, прижимается ко мне, а я чувствую себя юной девочкой в сравнении с ним. Его тёплые губы целуют сгиб моей шеи, поднимаются на неё. Да Винчи проводит языком по линии от основания вверх. Всё моё тело дрожит, когда его руки — эти сильные руки с широкими ладонями и длинными, худыми пальцами — расправляются со шнуровкой моего корсета спереди. Петелька за петелькой, его ловкие пальцы распутывают перекрестие шнурка. Корсет падает на пол вместе со шнурком.       Далее за ним следует моё платье. Пуговица за пуговицей, пока да Винчи носом отодвигает рукав с моего плеча, покрывая его поцелуями. Я дрожу в его руках и от волнения, и от желания.       Волнение сдавливает мои рёбра, когда я сижу на его коленях нагая. Мне почти нечем дышать, едва я чувствую его руки, плавно опускающиеся с моих плеч всё ниже. Да Винчи гладит мою спину, опускается ниже, а моя попытка отвернуться и опустить взгляд оказывается тщетной — его сильная рука в перчатке без пальцев, оглаживающая мою поясницу, мягко берёт меня двумя пальцами за подбородок и поворачивает голову к нему. В его глаза волнительно смотреть, жар по телу расползается, как яд, опускается куда-то вниз. — Рам, моя милая девочка, — его глубокий голос сводит меня с ума. Я должна сохранять трезвость рассудка, но в его руках я таю, как огарок свечи, и Леонардо — мой Лео — это знает. Да, в сравнении с ним я не более, чем девочка. Между нами лет пятнадцать разницы визуально и более четырёхсот лет реального возраста, и я всё равно хочу его, хочу сделать его своим, любить и ласкать. — Это последний шанс остановить меня. Ты точно уверена, что хочешь этого со мной?..       Я не даю ему договорить, прислоняя палец к губам. Моё сердце по нему слишком долго страдало, чтобы я позволила нам обоим испортить этот момент любви. Потираясь собой о его возбуждение, я слышу его стоны, глубокие, бархатистые, и у меня волосы на загривке встают дыбом. — Я хочу тебя, Лео. Слишком хочу тебя, чтобы останавливаться, — шепчу я, толкая его спиной на кровать. Покрываю поцелуями его шею, точёные ключицы и верх его груди, чувствуя, как его руки, ложащиеся на мои бёдра, сжимают плоть. Его дыхание тяжёлое, прерывистое, шумное и почти граничит со сладостным стоном. Я готова умирать и воскресать столько раз, сколько потребуется, чтобы слышать это, чтобы наслаждаться этим. Да Винчи пробуждает во мне что-то первородное, что-то плотское, и я совсем не против.       Всё ещё ёрзая на его твердеющем члене, который сокрыт тканью его брюк с витиеватой вышивкой из золотистой нити по бокам, снова вырываю из крепкой мужской груди, которой касаюсь своими руками, стон. Леонардо смеётся хрипло, убирает руки с моих бёдер, но лишь на время, чтобы приподняться на локтях. — То, что ты делаешь, довольно неприлично. Надеюсь, ты это знаешь, mia cara, — он кусает свою губу, а я уже чувствую, как моё бельё промокает, кажется, липкая дорожка страсти и желания стекает по бедру и пачкает его брюки. Припадаю губами к его шее вновь, прикусываю кожу зубами, слушая его гортанное рычание, от которого я сжимаюсь вокруг пустоты, и это невыносимо. Сердце колотится в груди, когда я чувствую его руки уже без перчаток — Лео слишком ловкий и снимает их в два счёта.       О, я прекрасно знаю, насколько это неприлично потираться собой о его разгорячённую, твёрдую плоть, но я уже не в силах терпеть. Да Винчи нужен мне во всех смыслах. Из моей груди вырывается скулёж, когда он трогает меня, сжимает в руке мою грудь, крутит между пальцами твёрдый сосок.       Теперь Лео опирается на кровать другой рукой, почти полностью принимая сидячее положение, а взор улавливает то, как перекатываются его мышцы под кожей. Мой рот заполняет слюна, которую я сглатываю. Мужчина припадает к моей шее с большей страстью, чем до этого, но явно сдерживает себя, чтобы не укусить. Я дрожу, я больше этого не вынесу. Каждое его касание до моего тела похоже на ток по коже, даже пальцы начинает покалывать. — Я больше не могу, Лео… Ты нужен мне, — почти скулю я, чувствуя, как схожу с ума. Он меняет нас местами, покрывая поцелуями каждую клеточку моего тела, выводя удовольствие от ласк на совсем иной уровень. Я хочу его, я люблю его, я не смогу вынести мысль, что его кто-то может забрать у меня.       Я лежу под ним, запыхавшаяся, пока он, опираясь рукой на простыни, второй снимает свои брюки. Смотрю на него, как на античную статую, не в силах прекратить восхищаться, хоть и понимаю, что львиная доля во всём этом — его чары, как вампира. Но меня завлекает сочетание невероятного ума, стабильности эмоций и зрелость его взглядов. Он зрело смотрел на ситуацию, когда старался дать мне понять, что лучше нам искать кого-то своего возраста, чем после будут ходить не самые приятные слухи о нас. Взрослый мужчина и его любимая, которой только-только будет двадцать один год! Уму непостижимо!       Леонардо целует моё тело, опускаясь сначала на плечи, потом на верх грудной клетки, прокладывает путь до соска, обхватывает его губами и всасывает. Я чувствую его тёплый, мокрый язык, который обводит ореолу и трётся о сам сосок. Его касания опьяняют лучше любого вина, и я готова сойти с ума, чтобы это продолжалось. — Eri adorabile sopra di me, — выдыхает он с тихим рычанием, а я уже потираю бёдра друг об друга для хоть какой-то стимуляции, но делаю только хуже этим. Его намёк я понимаю быстро, и потому не требуется так уж много времени, чтобы я, вновь сидя на его коленях, опускала себя на его массивную плоть.       В его глазах столько обожания, что оно бы уничтожило город, если бы было стихийным бедствием. Леонардо любит меня, как бог, не сошедший с ума. Его попытки отвергать собственные чувства и мои в том числе лишь для того, чтобы не разбить мне сердце и не испортить репутацию. Это я осознаю только сейчас, чувствуя его поцелуи, когда двигаюсь на нём полусидящим. Мои стоны явно слышны большей части особняка Сен-Жермена, но это последнее, что меня заботит. Сейчас только Леонардо, наше общее желание и наши чувства.       Ему хватает одной руки, чтобы помогать мне опускаться и подниматься, будто я для него ничего не вешу совсем. И я не могу не вслушиваться в его рычание, когда ускоряюсь. Пошлые влажные звуки соприкосновения кожи мешают слышать хоть что-то ещё, кроме моих стонов и шумного, тяжёлого дыхания да Винчи. Если нас слышит Моцарт, он меня точно возненавидит за то, что сейчас происходит.       Я едва успеваю слезть с Леонардо, когда его семя пачкает его пресс. Мы смотрим друг на друга, стараясь отдышаться, и я притягиваю его к своей ключице за затылок. — Сделай меня своей. — Шепчу я, а сердце всё ещё колотится не то от нашего акта любви, не то от страха, что будет больно.       Чувствую, как его клыки после небольшой заминки протыкают кожу с колющей и немного жгучей болью. С моих губ срывается высокий стон не то от боли, не то от ощущения новой волны наслаждения. Леонардо садится на кровати, обхватывает моё тело, пока медленно пьёт из меня, я чувствую, как всё его тело напрягается и дрожит, а хватка на мне становится только крепче. Слышу, как он жадно глотает, будто изголодавшийся человек, который брёл в пустыне, почти умирая с голоду. — Ты лучшее, что происходило за всю мою не-жизнь, mia cara. — Слышу я и чувствую его губы на следах от укусов, будто бы да Винчи извиняется за ту боль, которую причиняет мне его укус. — Теперь я беру на себя полную ответственность за тебя и за наше будущее. Обещай, что оставишь меня, если я когда-нибудь стану причиной твоих горьких слёз боли, печали или сожалений. Я не хочу, чтобы ты страдала в моих руках. И я даю ему это обещание, хоть и не хочу.