Мир погиб столь давно, что о нём не осталось песен. Не осталось и тех, кто мгновение это вспомнит. Даже странник, шагающий тропами мелколесья, Упирается взглядом в сплошные гнилые корни…
Чай получился отвратительным. Горчил на языке, собирался неприятным комом с железистым привкусом и раздражал полость рта. В голове, пульсирующей и горячей, раненой птицей билась мысль — нужно обязательно почистить зубы — и плевать, что в третий раз за вечер. А ещё нужно будет обязательно прополоскать рот до того, как вместо зубной пасты начнёт мерещиться кровь, стремительно заполняющая глотку. Поздний вечер Йоахим ненавидел особенно сильно: в это время, подобно Маре, тревога, тщательно забитая в самый тёмный угол подсознания на протяжении всего дня, выбиралась наружу и опускалась на крепкую грудь, силясь раздавить её к чертям. Спать было просто невозможно. Первые два дня долгожданного отпуска усталому организму было не до тревог — мужчина отрубался тут же, стоило лишь головой коснуться мягкой и удобной подушки — но теперь, когда сил было достаточно, сон уже не спасал. Ничего не спасало, а тишина только усугубляла картину: не имея возможности отвлечься, Йоахим вскрывал своё бессознательное ржавым ножом и рылся в нём, как опарыш в развороченных внутренностях, в надежде… на что-то. Или без надежды. Просто потому что ему — человеку, в чей жизненный путь въелись тяжесть оружия и смерть — на гражданке делать нечего. Он болтался туда-сюда в стенах родной квартиры, но выходить за их пределы желанием не горел. Франкфурт и близко не Берлин, но тоже напоминал собой муравейник, а муравьёв мужчина почему-то с детства не жаловал. Это было так глупо, что даже смешно. А своё тревожное расстройство с лёгким налётом ПТСР Йоахим, блять, просто ненавидел. Потому что благодаря именно этому дуэту находиться в полной тишине было опасно. Не трудно — опасно. Если отсутствовал всякий источник шума, будь то закипающий чайник, работающий телевизор или голоса соседей за стеной, из глубин поломанного сознания вылезало такое, что он, закалённый работой солдат, мог вполне сойти с ума. Окончательно. Без возможности восстановиться и уж тем более продолжить службу. Нормально ли это — бояться чертогов собственного разума? Он не задумывался, а принял как данность. Когда хочешь получить хотя бы мнимое ощущение внутренней силы, которое приходилось выгрызать вместе с плотью обидчиков, будучи ещё сопливым щенком, нужно что-то отдать взамен. Чаще всего платой становилась целая психика — или её подобие — кому как повезёт. Он отдал всё и даже заплатил сверху, почти полностью утратив умение находиться в покое и собранности здесь, под мирным небом, где не слышно свиста пуль и не видно предсмертной агонии товарищей по оружию. Йоахим чувствовал себя чёрной точкой на идеально белой стене и знал лишь одного человека, рядом с которым внутри измученного, растерзанного собакой-войной нутра наступал полный штиль. И этот человек уже с полчаса, если не больше, занимал ванную комнату, невольно вынуждая ждать и цедить несчастный чай, который не лез в горло. Чтобы хоть как-то себя спасти и отвлечь, чтобы абстрагироваться от адского котла образов внутри черепной коробки, Йоахим отсчитывал каждый плеск воды за стеной. Один. Два. Три. А чай был всё такой же паршивый и оставлял на языке привкус крови и потрохов. Один. Два. Три. И отдавал порохом. Один. Два… — Ты опять не спишь? Он дёрнулся так, словно его облили ледяной водой, как это было во времена «адской недели» при отборе в Бундесвер. Растерянный, Йоахим поднял глаза и едва удержался от облегчённого выдоха, когда перед глазами возникла она — с растрёпанной мокрой шевелюрой, едва достающей до середины шеи, в растянутой серой футболке и каким-то до боли в сердце понимающим взглядом. Со стороны это было похоже на жалость, которой обоим удалось отхлебнуть сполна по юности, но оба знали: оно ни разу, чёрт возьми, не так. Потому что жалость они оба ненавидели. На этом, вероятнее всего, и срослись ещё в школьные годы. — Ты бы к чаю себе хоть что-то поставил, — в тихом голосе, похожем на звук перекатывающейся морской гальки, была слышна лёгкая укоризна, но после вымученного «Катарина» всё затихло. Наступила ненавистная в этих стенах тишина. Катарина, присев на небольшой диван, практически прожигала глазами крепкую мужскую спину, спрятанную под футболкой. Вместо желания подойти к нему сзади, обнять за шею и предложить переместиться в спальню, чтобы утолить животную потребность, она испытывала желание понять, почему то, с чем они так долго боролись, возникло снова. Вместе с тянущейся, как карамельная нуга, тревожностью — очень заразная херня, между прочим — по напряжённой спине ползло ещё и колкое раздражение. Катарина, по своей сути максимально далёкая от войны, гражданское лицо, несостоявшийся педагог-коррекционник, каждый день проходила мини-Афган уже чёрт знает сколько лет. И не жаловалась. Ей вообще грех возникать: суровый военный, прячущий свою личину под маской, на самом деле совсем не устрашающий. Усталый, жизнью по сто раз кряду переломанный и перебитый, со своими тараканами в голове — да, но не устрашающий. Или это ей удалось приноровиться кормить алабая с руки и не бояться, что он эту же самую руку откусит? Одно она знала точно: выбор был сделан правильный. И даже если этот путь не просто тернист, а вымощен чужими трупами, она пройдёт до самого конца. — Иди сюда, — Йоахим повернулся не сразу. Его заторможенность напрягала, начинала практически пугать. — Опять?.. Она знала его со школьной скамьи и была готова, блять, поклясться: его состояние ухудшилось. Сердце, орган больной и кровоточащий, оказался стиснут в цепких руках страха совсем как когда-то давно, когда они были малолетними сосунками и жили в Берлине. Катарина — на самом деле Катя, но она совсем не жаловалась, если Йоахим звал её на немецкий манер — будучи восприимчивой и ранимой в силу возраста, чуть не умерла на месте, когда он заявил ей прямо в лоб, что собирается добровольцем в армию. Тогда их отношения имели риск разрушиться в самом своём начале. Но они справились. Выстояли, выстрадали и привыкли. Катарина приняла новую реальность тяжело, в то время как Йоахим вошёл в военную деятельность раскалённым ножом и прочно там закрепился. И пусть беспокойное девичье сердце, тогда ещё по-детски наивное, гулко билось о свод рёбер, а от переживаний сушило горло, они оба оказались намного-намного крепче, чем предполагали. А со временем ведь ничего не поменялось: сбитые в драках за собственную честь костяшки сменились перебитыми нервами. Но жизнь бок о бок с таким непростым человеком научила Катарину лечить практически всё. И быть в меру наглой. Она ведь абсолютно не спрашивала мужчину о том, хочет ли он, уложив голову ей на колени — потому что молчаливо заставили — терпеть мягкие прикосновения-поглаживания к бритой голове. В любом случае, выбора бы у Йоахима не было. Всё, что он мог в этой ситуации — это расслабиться и получать удовольствие, пока тонкие пальцы ощупывали каждую шероховатость и шрам. Закусив губу, Катарина рассматривала его внимательно, будто видела впервые. Её до невозможности сильно веселила одна деталь: при всей своей комплекции Йоахим не выглядел бравым военным, сбежавшим прямиком из сюжета боевика. Лицо у него было круглое, вместо скул, придающих внешности нечто волевое — щёки, за которые хотелось потискать, но Катарина знала меру. Такое он точно не оценит. А синева в глазах такая, что сдохнуть можно. И взгляд всегда такой печальный, будто Йоахим только что с Голгофы сошёл. — Тебе нужно посетить психотерапевта. Тело, успевшее расслабиться, напряглось каждой клеткой. Всё то спокойствие, что успело собраться где-то под рёбрами, испарилось, а Йоахим мотнул головой в сторону, избегая очередного прикосновения пальцев к лицу. Врачей он не любил. Врачей, которые выламывали дверь в его личный ад и рассматривали там всё практически под микроскопом, он не любил вдвойне. И пусть осознание, что ему хотят помочь, не покидало разума, он сам себе задавал вопрос: а нужна ли мне эта помощь? Мыслями приходил к одному: нужна. Но открываться кому-то другому было всё ещё сложно. Щенок вырос и заматерел, а детский, иррациональный страх остался. — Нет, — он не сказал — отчеканил и обрубил на корню, показал, что не имел никакой готовности открываться кому-то практически нараспашку, а затем попытался сесть, но цепкие женские руки удержали его за плечи. — Йоахим, твою мать… — Катарина, нахмуренная и недовольная, шипела на русском змеёй, но он всё прекрасно понимал. — Тебе нужно опять посетить специалиста, блять. Я не шучу. Эта тема всегда была занозой в их отношениях. Катарина прекрасно понимала: обнажить своё внутреннее, душевное порой сложнее, чем обнажиться в прямом смысле слова, но это ещё не повод отказываться от помощи, которую предлагали. Здесь ситуация практически как с кариесом: его нужно лечить сразу, а не ждать, пока такая неприятная зараза перерастёт в ещё более неприятный пульпит. Но люди всегда делились на три категории: те, кто шли за помощью сразу же и не доводили до крайности; те, кто боялись стоматологов и терпели вопреки всему; и те, кто отмахивался, повторяя, как заезженная пластинка, одно-единственное «само пройдёт» и в итоге неизбежно оказывались во врачебном кабинете. Йоахим был четвёртой категорией: он знал, что ему нужна помощь, что само ничего не пройдёт, но не шёл из-за боязни. Он совместил в себе всё и сразу. Но психические проблемы — не пульпит. И нет никакой гарантии, что этот, прости Господи, упрямец в итоге обратится за помощью. А Катарина боялась, что однажды её поддержки не хватит. Она ведь не военный психолог, не психиатр и не психотерапевт. Она должна была обучать детей с ОВЗ, но даже с этим всё пошло наперекосяк. Как помочь абсолютно взрослому, самодостаточному человеку с медленно свистящей и съезжающей крышей? Как избавить его от снов-кошмаров, в которых ему снятся убитые товарищи — ходячие мертвецы, что тянут к нему руки, просят помочь и тащат-тащат за собой вываливающиеся из распоротых животов кишки, оторванные головы и конечности? Сколько раз ей ещё нужно будет объяснять, что в кружке у него самый обыкновенный чёрный чай, а не кровь заложников, которых не удалось спасти? Насколько её, на самом деле хрупкую, как человеческая жизнь, хватит? На такой вопрос Катарина ответа не находила. Вместо этого она повернула Йоахима к себе лицом, и в очередной раз слабо поморщилась, когда нежную подушечку большого пальца уколола щетина. Они больше не говорили. Тишина, раньше казавшаяся чем-то дискомфортным, стала вполне приятным дополнением к абсолютному спокойствию. Флёр напряжения всё ещё витал в воздухе, задевал самыми кончиками скрюченных лап, но этого оказалось недостаточно, чтобы небольшое разногласие переросло в ссору. Поморщившись, как пригретая солнцем кошка, Катарина повернула голову в сторону окна. Там раскинулся, ослепляя огнями и шумом большого города, ночной Франкфурт-на-Майне. Она любила то место, в котором жила. Правда любила. Но иногда ей до зуда в ладонях и дрожи в коленях хотелось куда-нибудь, где будет спокойнее, тише. Где будет действительно мирная жизнь, а не её имитация. — Тоже думаешь о том, что хотела бы уехать куда-нибудь в Линдау и любоваться Боденским озером? — она не рискнула повернуть голову, но слышала по голосу, что Йоахим — подумать только — не разучился улыбаться. Уловить от него что-то мягкое, практически мурчащее было едва ли не манной небесной, и Катарина хотела записать эту интонацию на диктофон, а сам момент — заснять на видео, чтобы переслушивать-пересматривать в те времена, когда на душе станет совсем паршиво. — Тебя кто-то научил гадать? — тонкие бледные губы расчертила широкая ухмылка, и Йоахим, наблюдая за этим, подумал, что ему повезло. Ему, чёрт возьми, и правда несказанно повезло. Столкнуться в прошлом с девушкой, которая вопреки всеобщей ненависти и неприязни относилась к нему как к человеку, обрабатывала раны и позволяла остаться у себя на ночь, а в будущем, став уже взрослой женщиной, всё ещё была рядом в абсолютно любой ситуации — это нужно быть поцелованным в самое темечко. Если бы Йоахим хоть немного верил в Бога, он бы его поблагодарил. Но Бога не было. Зато была она. Вполне себе реальная. — Нет, — он проморгался, пытаясь согнать пелену подступающего сна. Будет просто свинством заснуть вот так и в конец отдавить уже наверняка затёкшие женские колени, но усталость, скопившаяся в тяжёлой голове, брала своё. В широкой грудине, не защищённой никакой экипировкой, приятно мозжило, мысли путались огромным клубком ниток, а веки, словно налитые свинцом, слипались. Катарина, наблюдая за засыпающим Йоахимом, наслаждалась умиротворённостью ситуации и думала о двух вещах: о том, что его всё-таки нужно уговорить на возобновление походов к врачу и о том, как же сильно у неё будут болеть поясница и колени после такой «спячки».Но другой, Кто бывал в кандалах и стальных канатах, Кто давно ничегошеньки в этих краях не ищет, Поднимая глаза к небесам, улыбнётся: «Надо ж, как чертовски красивы рассветы над пепелищем»