Шприц

Я заправляю шприц Ёмкостью пять единиц. Может быть, в два раза дольше Ты будешь со мной

Тремор рук. Пальцы предательски дрожат. Голова пульсирует. В горле суше, чем в пустыне. Глаза болят. От напряжения всё слегка плывёт, и… Облегчение накатывает волной. Их первая встреча была подобна пушечному выстрелу. Взрыву, произошедшему в пределах сбившегося дыхания — ещё немного, и, кажется, дотянешься пальцами. Ещё немного, и, кажется, взорвешься сам. Верующие называют это Провидением. Но тот человек вряд ли одобрил бы подобное сравнение. Математики любят точность. Они не полагаются на высшие силы. Только на себя. Только на свои собственные расчёты, которые принимаются, как единственно верные. Даже если это не так. Даже если в замысловатом уравнении их действий закралась предательская ошибка. Звон пронзает мозг. Выжигает уши. Раскалывает черепную коробку. Мерзко. Отвратительно. Больно. Если бы сейчас у него были силы взять трубку, он наорал бы на навязчивого урода. Но у него нет сил даже открыть глаза. В конце концов, ему всё равно приходится слышать еë крики. Это раздражает. Он правда разозлилися бы, если бы не было плевать. Может, ему даже стало бы грустно. Может, если бы он действительно мог разбирать слова, которые доносяться сейчас из телефонной трубки, он бы подумал… Какое счастье, что он ещё не может думать. Какое счастье, что он ещё не способен вспомнить, что… Тогда телефон звенел также надсадно, как сейчас. Тогда бросить его в стену хотелось чуть меньше, вернее, не хотелось вовсе. Тогда он торопился, потому что думал, что это звонок от него. Он рывком вскакивает с кресла, лишь бы не вспомнить, что… Что… Что тогда, чей-то безликий, равнодушный голос сказал… Сказал… Сказал… Сказал… «Поймай меня, если сможешь» — вот что он сказал тогда. Он улыбался, глядя на кровавый труп. Такая жестокая, такая удивительная красота. В его алых глазах плескался пожар, всепоглощающий и беспощадный, выжигающий весь мир и его самого. Он был фениксом, он должен был быть фениксом, иначе как объяснить это безумное стремление без раздумий ринуться в пропасть, сгореть ярко и зрелищно, словно факел? Как иначе объяснить то наслаждение в его сияющих глазах, когда он, смеясь, ходил по лезвию ножа? Он был так увлечён гордой красотой этого человека, той уверенностью, с которой он шёл по краю, что не замечал кровь, текущую с его изрезанных стоп. Он был бы счастлив, если бы эта безумная и бессмысленная гонка длилась на протяжении всей его жизни, и продолжилась после смерти. Он бы хотел победить этого человека так же сильно, как и проиграть ему. Он хотел поймать его также сильно, как и не поймать вовсе. Солнце жжёт. Не спасают веки. Не спасают шторы. Не спасает ничего. Ему кажется, что мозг в скором времени планирует плавно вытечь из ушей. Не то, чтобы он был против. Пожалуй, он был бы даже за. Пока что он ощущает только тонкую струйку пота. Солёная, наверное. Как слеза, наверное. Он и забыл, когда в последний раз плакал. Как хорошо, что он забыл. Он пытается открыть окно почти в приподнятом настроении духа. Руки слабые, и дрожат заметно. Ему паршиво, но режущее глаза солнце вырезает, конечно, и мозг. Ему больно, но боль это отстраненная, и больше физическая. Ему больно, но он пока не помнит, откуда взялась эта боль. И слава богу. Слава богу, повторяет он себе. Слава богу… Кажется когда-то кто-то сказал ему, что Бога нет. А если и есть, то он, наверное, давно уже ослеп и оглох, если не видит, что происходит, и не пытается ничего с этим делать. «Ты знаешь, если Бог не станет выполнять свою работу, еë придётся делать дьяволу» Чьи же это слова? Мои. Да, он сказал это одному человеку. А тот рассмеялся в ответ. Почему его смех звучал грустно? Почему в нём звучало больше мрачных тонов, чем светлых? Почему… Кажется, в комнате темнеет, когда он роняет кружку. Осколки разлетаются по квартире. Спустя секунду он понимает, что плачет. Прямо как тогда, когда… Ему плевать, когда он наступает на осколки, и на боль, которая вспыхивает в ногах. Как ему может быть не плевать, если она не стоит и одной тысячной от той боли когда кто-то забирается на перила моста расслабляет хватку и делает шаг и… «А у вас ноль баллов, мистер Холмс» В этот день небо голубое. Прямо как они. Сравнение приходит в голову неожиданно, заставляя прыснуть от смеха. Тот человек удивляется, и поднимает брови. Тот человек очарователен, когда недоумевает. Нет, ложь. Тот человек очарователен всегда. Везде. Сейчас, овеянный брызгами фонтана и с тестами в руках. Вчера, подмигивающий всего долю секунды, но так, что воспоминание об этой доле секунды не отпускает уже несколько недель, сбивая и без того неровный ритм сердца. И завтра, когда он будет махать шляпой, провожая уходящий поезд, и улыбаться губами, но не глазами. Завтра, когда он будет слишком влюблён, чтобы заметить это. На самом деле, приходить в себя, после того, как тебя просто-напросто окатили ведром холодной воды — не самый лучший опыт. В комнате больше не жарко. По окну монотонно стучат капли. Эта картина была бы умиротворяющей, если бы не чужие шаги, перемежающиеся по его квартире. Скрип половиц надсадный и скребущий слух. — Доктор Джон Х. Ватсон, — человек в белом халате, матераилизуясь в поле зрения, протягивает руку в перчатке. Надо бы еë пожать, но ни сил, ни желания он в себе не находит. Вопросы в голове рождаются, а потом уплывают обратно. Глядя на светлые волосы доктора, он понимает, что забыл, как его, собственно говоря, зовут, но переспрашивать до ужаса лень. Вместе этого он просто устало закрывает глаза. Реальность, колючая и неуютная, злая, растворяется витками дыма. Их первая встреча звучит как взрыв. Она ломает их устои, превращая во что-то новое. Во что-то неуловимо прекрасное. Осколки их мира складываются в новую, более совершенную, пусть и не разгаданную, но оттого не менее завораживающую картину. Их последняя встреча ощущается на языке стеклянной крошкой раскрошенных мечт. Так и не завершившаяся мозаика рассыпается прахом по ветру, и после неë остаётся… Целое ничего. Пустое и мрачное. Гнетущее. Оно отражается в кровавых озерах-безднах, и в острой, ножеподобной улыбке. Оно виднеется в темноте дула пистолета, направленного на него. Оно читается в остекленелом взгляде убитого хаотичными пятью выстрелами человека, который, всё же, человеком не был. Даже старая фраза, повторенная иначе, болезненно режет слух. И всё же, по какой-то находящейся за гранью понимания причине, обезумевшая часть его мозга повторяет, раз за разом вдалбливает одну и ту же фразу: «Всё будет хорошо». Как жаль, что название этой браваде — самообман. Лёжа в белой больнице на белой койке, и пялясь в белый же потолок, Шерлок Холмс наконец понимает, в чем его проблема. От мысли, столь ненавязчиво пришедшей в голову, становится дурно и начинает мутить. На мгновение, он позволяет себе закрыть глаза и представить, что было бы, если бы тогда, на том мосту оказался он. Если бы, в конце концов, он, вместо того, чтобы прятаться в родной норе, надеясь на звонок, признался наконец прямо перед собой, что он, знаменитый детектив, любит красноглазого серийного убийцу, преподающего высшую математику в университете… Тогда, возможно, они прыгнули бы с моста, держась за руки.