Отец и сын

Казалось Алеше тогда, в годы младые, что не может быть в жизни счастия большего, чем враг поверженный, крепость взятая, да награда царская, и горя большего, чем погибшие в бою друзья-товарищи. В первом усомнился, когда глаза лазурные, будто в душу глядящие, Катенька на него подняла да молвила решительно: «Согласная я. Приглашай сватов!». А во втором, когда Петеньку, первенца долгожданного, на день тридцатый схоронили, забрал во сне Господь душу ангельскую невинную. Но Господь милостив и через время снова Катюша была тяжела, однако той чистой радости уже не было — отравлена она была страхом бесконечным. Чуть ослаб тот страх, как дитятко в утробе пинаться стало, и надобно было уже приданое готовить — иначе ж, говорили бабы, обидится дитя! Покуда Катюша да еще двадцать девок шили да вышивали крошечные пеленки, одеяльца и рубашечки из нежнейшего батиста, Алексей Данилович отбыл на службу, а вернулся как раз к моменту тому, когда Катя разрешиться от бремени должна была. Тут-то и окунулся воевода в неведомую доселе пучину страха — ни на поле брани, ни в плену вражеском не знавал такого. Боялся он за жизнь Катеньки да младенца так, что молитвы все из головы вышибло, токмо и бормотал, в темные очи Спасителя взирая, стоя на коленях перед киотом: «Сохрани, Господи, жену мою со чадом!» Казалось, конца этому страху не будет, ночь уже расстелила над родным теремом Елизаровским свое бархатное покрывало, шитое серебряными звездами, как раздался крик младенческий — громкий, пронзительный, требовательный! Вынесла повитуха на руках малютку красного, сморщенного, в атласном белоснежном одеяльце и пене кружев. Новорожденный внимательно и не по-детски серьезно взглянул в глаза отца своими лазоревыми, точно Катиными, глазами и сердце немолодого воеводы, которому стукнуло уже 33 года, было тут же отдано сыну все, целиком и без остатка. Окрестили младенца Феодором, что означало «дар Божий». С момента рождения Федьки Алексей Данилович уже не понимал и не помнил, как и для чего он жил до того. Теперь все, что он делал, он делал только ради сына. Никто не догадывался, какая великая любовь поселилась в сердце сурового воеводы, отблески ее могли видеть только самые близкие. Ему хотелось защитить сына от страшного мира, дать ему все самое лучшее, все, чего не было у него, чтоб никогда мальчик его драгоценный не знал ни в чем нужды, не знал лишений и невзгод, которых немало было в жизни самого воеводы. За одну слезинку, Федькой пророненную, готов был с нянек и прислуги шкуру спустить. Скучал в походах за сыном страшно, иной раз больше чем за женой, всегда брал с собой рубашечку его — тайком вдыхал вдали от дома запах любимый. Никогда особо не рвавшийся к деньгам да почестям — превыше всего военную доблесть ставя, теперь старался повыше подняться, чтобы мальчику своему на будущее соломки подстелить. Не хотел он, чтоб пришлось Феденьке свое место под солнцем зубами выгрызать, как ему пришлось. Сам не знавший отцовской ласки, все воевода готов был отдать и сделать, за улыбку лучезарную маленького, а потом и подросшего мальчишки, за объятия детских ручонок и весело-визгливое, а иной раз нежно-шепчушее: «Тятя!». Видит Бог, никого счастливее в мире в тот момент не было. Крепко держал Федюша в кулачке сердце воеводы, вертел отцом, как пожелает, но не примечал того Алексей Данилович. Был ослеплен любовью к сыну единственному и желанием сделать того счастливым, чтобы вновь улыбка озарила личико пригожего кудрявого мальчишки. Ни разу не поднялась рука у сурового воеводы на сына, брани и наказаний никаких Федор не знал, хоть и поводов для того давал премного, да в глазах родителей всегда иные виновники находились, а дитя свое они жалели. Алексей Данилович, что целыми полками на поле боя двигал, иной раз не мог с сыном маленьким сладить. Но и такому поведению оправдания у родителей находились — утомился Федюша, али голоден, оттого и неслушник нынче. Феденька рос, и уже не только любовь, но и гордость отцовкая душу Алексея Даниловича распирала — усердие и ловкость сын проявлял в деле ратном, из милого мальчика вырос Федя в статного прекрасного юношу. Мечтали родители вдвоем о светлом будущем федюшином, и вроде все шло хорошо, вот и почетным чином рынды был пожалован сынок после Полоцка, примечен Государем, да вот только… только… Все это пронеслось у Алексея Даниловича пред глазами, когда глядел он в одуревшие, счастливые, чистые, такие любимые и родные лазурные очи, а в голове звучали только что произнесенные слова Федора, что никак уразуметь да в уме уложить не удавалось: «Было, батюшка. Правда все. Не неволил. Сам я.»