В позолоченных снах

I       Он остановился на пороге тихим призраком, когда усталость уже понемногу вползала в глаза, а солнце едва покинуло небо. Тигнари всыпал высушенные листья в ступку и протёр лицо, радость смешалась со странным чувством неясной тревоги, кончики вздёрнутых ушей подрагивали сами собой.       Он мрачной тенью навис, давил издали взглядом, словно палач. Он медлил, и была в этом какая-то напряжённость, которую Тигнари ясно ощутил в неподвижном воздухе и задержанном на мгновении дыхании.       — Здравствуй, — наконец сказал Сайно после своей театральной паузы, а затем вместо дежурного каламбура чёткое: — Мне нужна твоя помощь.       Тигнари удивлённо приподнял брови, его руки застыли над беспорядком на столе — весь вечер он посвятил приготовлению лекарств первой необходимости. Быстрый взгляд скользнул по визитёру, Тигнари машинально пытался понять, понадобятся ли эти лекарства прямо сейчас, но Сайно, одетый в дорожный плащ, если и нёс на себе последствия битвы, показывать их не спешил.       — Вот так сразу? — усмешка заползла на губы, но Тигнари всегда ценил эту прямолинейность в делах. Помогает избежать череды утомительных формальностей, после Академии он сыт вымученной вежливостью по горло. — Чем могу быть полезен, генерал махаматра?       После этих слов Сайно сделал шаг через порог, будто наконец получил разрешение. Это глупо, он знал, что может явиться в любое время, и приглашения ждать не нужно, а всё равно осторожничал так, будто ему могут указать на дверь. И это генерал махаматра, с ноги вламывающийся в кабинеты грешников-учёных.       Ради него Тигнари не раздумывая отложил работу, чтобы тут же принять в руки длинную колбу, заполненную чем-то мутным и сизым настолько плотно, что не было ни единого пузырька, но жидкость всё равно двигалась, опалесцировала даже в теплом свете лампы. Он повертел колбу, разглядывая маленький хитрый механизм, закрывающий горлышко, навскидку он напоминал деталь от какой-нибудь чудной фонтейнской машины.       — Что это?       — Зелье, позволяющее видеть сны, — кажется, Сайно уловил скептицизм на лице Тигнари и терпеливо продолжил: — Нет, не обычное снотворное. Всплыло на рынке из ниоткуда, ни в каких статьях и разработках Академии не упоминается.       — Может быть контрабанда.       — Может, — Сайно кивнул, забирая колбу обратно. — Мы изъяли всё, что смогли найти, и чем быстрее выяснится, опасно ли зелье, тем лучше.       — С этим я согласен, но, — Тигнари обвёл рукой стол, заваленный травами, — не то чтобы у меня здесь была хорошо оснащённая алхимическая лаборатория.       — Лабораторный анализ уже провели, смесь по большей части состоит из растений, дающих расслабляющий эффект.       — И в чём тогда проблема?       — Есть один компонент, который так и не смогли определить. Есть подозрение, что именно он вызывает видения. Очень яркие и подробные, если верить торговцам.       — О, так я теперь твой личный эксперт по части галлюциногенов? — изо рта Тигнари вырвалась усмешка, хотя стоило признать, он заинтересовался. — Тебе следует поставить меня на зарплату.       — Я подумаю об этом, если справишься с заданием, — даже если Сайно не менял тона, Тигнари мог заметить, что он подыгрывает. При скудном свете казалось, что он улыбался, скромно пряча изогнутые губы в воротнике плаща. — Может быть, ты сможешь хотя бы предположить что это, если своими глазами взглянешь на внешнюю реакцию.       И шутливый настрой в один момент куда-то испарился.       — Подожди, ты что, хочешь испытать зелье на себе?       Сайно кивнул, будто это самая очевидная вещь на свете. Бесполезно говорить ему, что это глупо, Тигнари знал все заранее заготовленные ответы наперёд — он не может подвергнуть опасности матр и учёных, не станет просить самого Тигнари принимать зелье, в котором не уверен. Зачем, когда он может принять всё на себя, принципиальный и слишком уверенный в том, что может выдержать.       — Это не смертельно. Тем более, — он сделал шаг вперёд, чтобы взглянуть Тигнари прямо в глаза. Его дыхание умолкло на непостижимо длинную секунду, и Тигнари ощутил странное призрачно-пугающее чувство потери. Когда Сайно наконец договорил, его слова совсем не успокоили: — ты будешь рядом.       Слишком уверенный, что Тигнари подхватит, если что-то пойдёт не так.       Грех жаловаться — к сожалению или к счастью, это взаимно.       Сайно лёг на кровать лицом вверх, сложил руки на груди. С закрытыми глазами он выглядел почти как мертвец, хотя Тигнари с трудом мог представить его лицо бледным. Нужно сморгнуть видение, немного убрать со стола, достать блокнот, перо и чернила, сосредоточиться.       Тихое шипение, и воздух в доме заполнился терпким ароматом, который полузнакомой горечью осел на губах. Рефлекторно Тигнари облизал их, мгновенно пересохшее горло засаднило, захотелось сморщиться и сглотнуть. И пока он с закрытыми глазами пережидал неприятный момент, разум ускользнул.       За один миг его мысли посещает шквал разноцветного бреда, который невозможно успеть осмыслить, от мельтешащего света кружит и подташнивает. Сладость из орехов твёрдая до боли в дёснах, а тихие небеса усыпаны пылью пряности. Яркая сочная зелень в тени, упрямо ползущая по движущимся пескам, что от золота перетекают в красноту и падают-льются, укрывая забытое. Тьма и тишина, от которой биение сердца звучит оглушительным барабанным боем. И звёзды, настоящие или нет — там высоко и на шёлковой глади воды — спасительно и успокаивающе сияющие для тоскующих глаз.       Ещё мгновение нужно, чтобы стряхнуть наваждение и понять, что рука онемела, а за окном сумерки превратились в глубокую ночь.       — Ты тоже уснул?       Тигнари потянулся — тело вялое и слабое, будто он не спал, а ходил по дремучему лесу и таскал тяжести сутки без перерыва.       — Да. Даже не думал, что так устал.       — Это зелье.       Сайно приподнялся на локтях, в нём почти ничего не поменялось, он не выспался, и глаза казались ещё более уставшими, чем обычно. В левой руке он всё ещё держал колбу, теперь пустую.       — Механизм пробки выпускает жидкость под давлением. Получается облако из маленьких капелек, как туман.       — Значит, для засыпания достаточно вдохнуть, — Тигнари задумался, краем глаза наблюдая, как Сайно сел на кровати и с хрустом вытянул ноги. — Это проблема.       — С другой стороны, мы можем сравнить впечатления.       — Хорошо, — Тигнари встряхнулся, взял перо и зафиксировал на бумаге, проговаривая вслух: — В первую очередь, слабость и частичное онемение конечностей, но это может быть из-за того, что я заснул в неудобной позе. Головокружение, лёгкая тошнота, — строчки сползли куда-то вниз, символы кривые и растянутые, Тигнари не мог узнать собственный почерк, прочитать то, что сам написал мгновение назад. — Снижение когнитивных способностей и нарушение координации, полагаю.       — Да, всё так, — Сайно кивнул, а затем медленно встал. — Ты видел что-нибудь?       — Ничего связного, — пожал плечами Тигнари, наблюдая, как Сайно прошёл через комнату, налил воду из кувшина в чашку, отпил, а затем поднёс Тигнари. И всё как-то медленно, тягуче, будто по шею в воде. — Такое даже описать трудно.       Терпкий аромат зелья всё ещё едва ощутимо беспокоил нос, и прохладный ночной воздух, ворвавшийся в только что открытое окно, так же приятен, как и глоток прохладной чистой воды.       — Я тоже не видел ничего конкретного. Но было много песка.       — Похоже, мы видели один и тот же сон, — Тигнари шутливо усмехнулся, и, когда опустил кружку от лица, встретился с напряжённым лицом Сайно. — Что?       — Такое вообще возможно? — проговорил он задумчиво, полез за матрасом, чтобы постелить себе на полу.       В самом деле, нужно приготовиться ко сну. Нормальному сну, обычному, в котором есть только секунда забытья и никаких бессвязных образов, оставляющих после себя лишь смесь невнятных чувств.       — С тех пор, как я видел свой последний сон, прошло уже лет пятнадцать. Я уже даже не помню, какими настоящие сны должны быть.       Когда свет погашен, Тигнари ещё некоторое время вертелся, пытаясь найти удобное положение. Под кожей роилось беспокойство, с которым он ничего не мог сделать. Может быть, мышечное напряжение, может умственное, но что-то не давало покоя.       — Сайно? — он позвал в молчаливую темноту.       — Да?       — Сколько колб у тебя с собой?       — Ещё четыре.       Вдох-выдох. Нужно прогнать внезапно нахлынувшую неуверенность.       — Нужно попробовать ещё раз.       Уже сейчас понятно, что ощущение неприятные, но Тигнари готов настоять на том, чтобы принять зелье снова. Чистый интерес, неутолённое любопытство учёного заставили думать, что это необходимо. Ещё хоть раз, просто чтобы убедиться.       Каким-то образом Сайно согласен. II–III       С тех пор, как Тигнари окончил Академию и стал лесным стражем, у них мало общего времени, ещё меньше, чем прежде, и потому каждый визит Сайно в Гандхарву превращался в судорожные попытки урвать каждую минуту для чего-то, что Тигнари даже не совсем понимал, как назвать. Может быть, Сайно тоже ощущал это. А может быть, он сопровождал Тигнари в дозорах просто потому что никогда не умел отдыхать.       Днём он никогда не носил свою обычную открытую одежду. Для леса у него всегда был плащ с глубоким капюшоном, под которым плотно убраны светлые волосы. Это не маскировка — половина лесной стражи и так шепталась о том, что иногда Тигнари в дозорах сопровождает генерал махаматра, а вторая половина точно это знала. Это прагматичный расчёт — лесная гнусь не раз искусывала его с ног до головы. Только и всего, ничего более.       Закончив все дневные дела, они заняли свои места — Тигнари на кровати, Сайно на матрасе на полу. Лёгким туманом разлилась горечь, аромат которой уже позабылся со вчерашнего вечера, и Тигнари, коротко вдохнув, постарался как можно дольше держать глаза открытыми и сопротивляться сну. Он думал, что хорошо справлялся, пока, в очередной раз пытаясь сморгнуть подступающую дремоту, не увидел звёзды.       Полотно тёмного бархата, усеянное сияющими драгоценностями. Прохлада ночи. Песок между пальцами. Тепло чьего-то присутствия.       — Сощурьтесь, — звук голоса идёт изнутри. — Просто представьте на секунду, что эти огоньки — не ночное небо пустыни, а озеро, на котором растут светящиеся цветы.       И вдруг другой, низкий, но мягкий:       — В лесу и правда есть такие?       — Да. И они сияют гораздо ярче, чем звёзды.       Смех тихий, как шуршание текущего песка.       — В лесу не видно звёзд?       — Они видны, но их как будто меньше, и они не такие яркие. А эти светящиеся лотосы, они расцветают только ночью, и я точно так же щурился, глядя на них, — кончики ушей подёргиваются, хвост собирает на себя золотую пыль — привычное чувство. — Щурился и представлял, что я здесь. Дома.       Слова начинают звучать глупо, едва выскальзывают изо рта, но теперь он не смеётся. Его глаза — осколки неба — внимательные, понимающие. Серьёзные. Иногда даже слишком, иногда — совсем нет.       — Вы скучали по Великим пескам.       — Сильно, — признание даётся просто. С ним рядом всегда всё либо просто, либо невозможно. — Но я совсем не жалею, что побывал в лесу.       — Значит, у вас получилось?       — Пока не могу сказать. Может быть, хотите взглянуть сами?       Безжалостное солнце тотчас встаёт в зените, пожирая тени, и небо, залитое горячим светом, рассекается цветной мозаикой. Журчит вода, сухой жар становится влажным, и сочная зелень успокаивает исстрадавшиеся глаза. Одни цветы яркие и пахнут сладко, как парфюмерное масло, вокруг них верной свитой вьются насекомые. Другие скромнее, хрупкие стеклянные сосуды с тонким свежим ароматом. Деревья тянутся к стеклянному потолку, их листва неподвижна, кора безупречна, а могучие корни тянутся так далеко вниз, будто жаждут сплестись с мировым древом. Это место — маленький тихий рай, построенный человеческими руками позади дворца, и ни один шорох, ни одно движение не укроется от острого слуха стража царских садов. А в центре сада самое дорогое его сокровище — чашечки благородной сирени, увенчанные короной золотых тычинок — падисары.       — Я не был уверен, что они укоренятся, пришлось привезти немного земли из леса.       — Они прекрасны.       Белые как свет одежды верховного жреца не издают ни звука, когда он опускается на колени, чтобы взглянуть на цветы поближе, протягивает руку, но не касается. Его лицо закрыто волосами цвета молотой корицы, но не нужно видеть, чтобы ощущать его улыбку.       — Наверняка не так прекрасны, как те падисары, что были прежде.       Он поднимает взгляд, на его губах расцветает веселье.       — Это что такое, друг мой, неужто богохульство?       — Вы не даёте мне договорить, господин жрец, — с наигранным раздражением можно хлопнуть его хвостом, может быть даже по лицу. — Почему бы не дослушать до конца, а уж потом судить?       — Прекратите, — он смеётся чисто и красиво, так же несерьёзно отмахивается. — Я же знаю, что вы хотели сказать.       С этим легко согласиться, и упоминание меркнет до того, как кто-то решится назвать её имя. Каждому порой хочется воззвать к ней, но это лишь умножит скорбь.       — Я совсем не хотел преуменьшить старания Богини леса, — сделать шаг вперёд навстречу прохладе кажется правильным, всё тут же исчезает, когда небо вновь заполняется россыпью звёзд. — Думаю, создавая эти падисары, она надеялась, что сможет хоть немного унять печаль. Свою и царя.       Заботы очередного дня позади, зной спадает, и мраморный пол холодит босые ноги на открытом балконе дворца. Вдали от вечерней суеты и лишнего внимания, только протяжное пение тростниковых флейт касается кончиков ушей. Вкус пряного вина прокатывается по горлу, приятная тяжесть окутывает тело, мягкий ветер убаюкивает, и перила балкона как будто удобнее, чем узкая софа. Её занимает жрец, странно негнущимися пальцами сбрасывает сандалии и растирает щиколотки. Даже мутным от напитка взглядом можно уловить, как на секунду его лицо искажается призраком ноющей боли.       Он увядает. Стыд накатывает от непонимания, когда же это началось.       Вот он, крепкий, надёжный и сильный, может сражаться против семерых, одним движением натягивает тетиву, а тяжёлый обсидиановый секем порхает в его руках как стрекоза. А вот он уже бледнеющий, с сонными глазами, вместо хмеля пьёт целебный настой светящихся лотосов, привезённых из тропического леса.       Его мудрость — сокровище. Его слово весомо как золото, а сердце легче пера. Он ближе к богам, чем другие люди, но если — когда — он упадёт, кто заметит это? Царю служили многие до него, и многие будут после, а человеческая память коротка. Его уважают, но кто будет помнить? Кто-нибудь посадит ради него цветы?       — Даже богам не чужда печаль, — говорит жрец задумчиво, на лице всё ещё отголоски боли. — Хотелось бы, чтобы падисары цвели по всей пустыне, но боюсь, это невозможно.       — Это не значит, что я не попытаюсь, — дерзость и честная, и смешливая. — Приходите, когда они дадут семена, посадим их вместе.       И он отзывается. Улыбается. И это как освобождение, как помилование, спасение от неминуемой кары — так успокаивает простой изгиб тонких губ.       — Почту за честь, — говорит он уверенно и нежно.       Чтобы в тот же момент стать вдруг обеспокоенным, напуганным. Он открывает рот как будто в крике, но идеальный слух, способный услышать даже шорох листвы в другом конце царских садов, не может уловить ни звука.       А потом:       — Не вставай резко!       Не вставать?       Ах, верно, кубок летит вниз по ту сторону перил. Летит медленно, словно тонет в меду. Это ведь не проблема? Его будет просто поймать? Нужно только немного потянуться. Ничего особенного. Ничего опасного. Не о чем волноваться.       Он перегнулся через каменные перила балкона и опрокинулся прямо в руки Сайно.       Как он собирался подхватить кого-то, когда не мог поймать даже упавший кубок? Позор.       Тигнари зажмурился, стиснул между пальцами ткань — головная боль накрыла как волной, плеснула по стенкам черепа изнутри, навалилась на виски. Кислая слюна чуть не проскользнула между зубов, но стоило попытаться проглотить её, тут же превратилась в густой комок.       — Я же говорил, — ворчание Сайно беззлобное, в нём безошибочно можно угадать беспокойство и заботу, которую многие в упор отказывались замечать. Лишь услышав его голос, Тигнари медленно начал приходить в себя, осознал защитные объятья, в которые заключён, и ночной холодок, пробегающий по ногам. Ещё немного, и он бы ударился головой о дощатый пол. Если бы не Сайно — обязательно.       — Говорил что?       — Чтобы ты не вставал резко.       В замешательстве Тигнари перебрал в памяти остатки сна — первыми испарялись мелкие детали, а к утру, скорее всего, не останется почти ничего, кроме размытых образов и отдалённых чувств, покоя и тревоги, постепенно сменяющих друг друга.       — Я думал, это было частью сна, — признал он.       — Звёзды, оранжерея, падисары, вечер во дворце?       — Да, — Тигнари только и смог ответить, когда его разум пожирало нервно бьющееся «не может быть».       Задумчиво вздохнув, Сайно наконец отпустил Тигнари и медленно поднялся, нехарактерно нетвёрдым шагом прошёл через комнату за чашкой воды. Осталось упереться ладонями в матрас и опустить голову, продолжая борьбу против тошноты и растущего беспокойства.       — Что-то должно быть в этом последнем ингредиенте, который мы не можем определить, — шлепки босых ступней по полу, и вот он уже снова рядом, принёс воду, как и вчера. Как будто не обращал внимания, что руки Тигнари немного трясутся, но настойчиво ждал, пока в чашке не останется ни капли. — Сон стал гораздо чётче и осмысленнее.       — Значит ли это, что чем больше принять зелья, тем реальнее будут сны?       Не хотелось сейчас встречаться с хмурым взглядом Сайно, но это необходимо, чтобы повернуть грядущий спор в свою сторону. Это то, что всегда работает с Сайно –решительный взгляд в глаза. Но он всегда терпелив и прямолинеен в ответ — это то, что всегда работает с Тигнари.       — Ты уже упал с кровати, — сказал он. — Чего ещё ты хочешь?       Ещё раз взглянуть на мир по ту сторону грёз. Ощутить безжалостный жар солнца и не упасть замертво. Бродить по рукотворному оазису под мозаикой цветных стёкол. Стать опорой для кого-то, кто держит на плечах слишком много.       Нет.       Это был не он.       Он просто наблюдал со стороны.       — Я хочу знать, — ответил Тигнари, проглотив безумно звучащие причины, остался лишь кислый привкус полуправды. — Запах зелья очень знакомый, может быть, ещё раз, и я смогу вспомнить?       — Понимаю, — Сайно кивнул. — Я тоже как будто вот-вот пойму, откуда знаю этот запах, но всё никак. Мы можем продолжить, но не сейчас. Нужно отдохнуть, ты неважно выглядишь.       Тигнари выдавил усмешку, изо всех сил надеясь, что это придаст ему более обычный здоровый и уверенный вид.       — Ты осторожничаешь только из-за меня. Если бы ты испытывал это зелье сам, то выпустил бы на себя все пять порций разом.       В тягостный момент, пока Сайно думал над его словами, Тигнари мысленно проклинал себя. Тигнари знал, куда может привести любопытство и необузданная жажда знаний, сколько пользы и сколько вреда может принести, это то, с чем сталкивается Сайно каждый день по долгу службы. И Тигнари так просто и бессовестно играл на этом, слишком уверенный, что Сайно не откажет. Сейчас как никогда раньше внутри поднялся страх, что однажды он где-то, случайно или нет, переступит черту и совершит грех.       — Только больше не падай.       — Не упаду, — Тигнари спрятал волнение, отвернулся, чтобы стащить с кровати подушку. — Я тоже лягу на полу.       Это как будто и правда убедило Сайно, может даже утешило — по крайней мере, Тигнари хотел так думать. Словно здесь, рядом, так близко, Сайно сможет что-то сделать, как-то помочь, защитить, хоть и не ясно от чего. Он всегда такой.       Колба с быстро испаряющимся зельем в руке Сайно, Тигнари взял его за запястье, потянул к лицу, и решительно глубоко вдохнул. Горечь крови земли, осадок призрачных воспоминаний, нечто растворяющееся от прикосновения. Просто сумма чьих-то сожалений, что нуждались быть услышанными. Чьи-то позолоченные сны.       На выдохе по лицу бьёт порывом сухого горячего ветра.       Закрыться рукавом, не вдыхать пыль, продолжать идти, горячий песок жжёт подушечки босых ног. Когда безжалостное солнце встаёт в зените, и тени погибают, перед взором из небытия возникает храм. Тихий и раньше, когда его хозяин ещё был, а теперь и вовсе мёртвый, существующий лишь потому, что о нём кто-то помнит. Даже стражи, охраняющие вход — остромордые псы пустыни, выточенные из грубого зернистого песчаника — не несут бремени жизни. Они не ответят, но ради приличия нужно сделать то, что в чертогах храма строго запрещено. Говорить.       — Мне нужно видеть верховного жреца.       Кажется, будь намерения хоть чуть враждебны, стражи тут же схватились бы за рукояти хопешей и лишили жизни гостя, кем бы он ни был. Но они неподвижны, не следят взглядом, не заглядывают в темноту, когда усыпанные песком коридоры ведут вглубь храма.       Всё здесь мертво, но нет и следа затхлости и разложения, влага и плесень не касаются стен и скромной утвари. Всё здесь молчаливо, даже ветер, случайно влетающий через открытые двери и редкие узкие оконца, бродит по запутанному лабиринту и утыкается в очередной тупик, чтобы успокоиться, умереть, исчезнуть, так и не добравшись до главного зала.       В средоточии тишины и безвременья на грани сна и смерти верховный жрец в одиночестве совершает молитву. Сидит на земле, облачённый в святую белизну, перед медной курильницей. Дым тонкой лентой бесконечно тянется вверх, и запах кажется непривычным, но до дрожи знакомым — горьким и печальным.       Нужно быть почтительным, входя в святую святых, выполнять строгий завет хозяина даже в его отсутствие — не суетиться и не шуметь. Даже несмотря на то, что он сделал ради народа Великих песков, всё ещё шепчутся, что встретить его — плохой знак, предвестье смерти. Но верховный жрец всегда говорит о нём только хорошее, как он мудр, усерден и справедлив. И этим словам хочется верить больше, чем сплетням людей, которые боятся любого напоминания о том, что в мире нет ничего вечного.       Пока верховный жрец застыл в трансе, нужно быть на отдалении и набраться терпения. Шорох ткани лишь немного смещает тишину, хочется надеяться, что хозяин храма, где бы — когда бы — он ни был, если он всё ещё есть, простит эту крохотную оплошность. И пока всё остаётся так, мир внутри храма не движется. Снаружи могут рушиться старые империи и рождаться новые, могут падать небеса и разверзаться земля, но здесь, рядом, так близко, это не имеет значения.       Эоны — мгновения — спустя, верховный жрец открывает глаза, и темнота храма озаряется его взглядом, его улыбкой. Он приветственно протягивает руку, его ладонь покрыта золотой пылью, отгоняющей злых духов. Ответить ему тем же, даже не касаясь, оставив лишь ничтожную крупицу пустоты, уже приятно.       Когда сухие безмолвные коридоры храма оказываются позади, безжалостное солнце застыло в зените, и тени перестали быть.       — Признаться, я удивлён, что вы решили навестить меня в таком мрачном месте, — наконец говорит жрец. Его поступь не такая твёрдая, лицо немного бледнее, и что-то в его одеждах стало другим — их будто стало немного больше. — Даже те, кто не имеют предрассудков на счёт смерти, не хотят появляться здесь лишний раз.       — Может быть, но я не вижу в этом ничего ужасного. Смерть — это естественная часть жизни. Всё, что когда-либо жило, должно умереть.       — У вас очень лесной взгляд, — звучит как шутка, но он вполне серьёзен.       — И что бы это могло значить?       — Я не бывал в лесу, но из-за всего, что я слышал о нём, что вы рассказывали мне, кажется, будто это то место, где жизнь и смерть цепляются друг за друга замкнутым кольцом. Живое рождается из земли, чтобы вернуться в неё и стать пищей для новой жизни. Гниение и разложение могут казаться отвратительными, но это то, что поддерживает цикл. Это то, почему тропический лес так силён, — улыбка сходит с лица жреца, беспокойство поселяется в морщинке между его бровями, он отводит взгляд, прежде чем продолжить: — В пустыне смерть суха, и мёртвое навечно остаётся мёртвым, находит забвение в песках, а души никогда не возвращаются. Жизнь в песках обречена.       Пыль под ногами уплотняется до ровной надёжной дороги, сменяется плитами, и белокаменные стены встают последней преградой между тишиной пустыни и шумом города.       — Не говорите так, — голос падает до шёпота, и, несмотря на жару, по спине до кончика хвоста прокатывается холод. — Наш царь приведёт нас к лучшему будущему.       — Наш царь, — он делает шаг в гомонящую толпу, и она расступается перед ним, не то в почтении, не то в страхе, — безумен. А волхвы подстрекают его пасть ещё ниже.       — Это что такое, друг мой, неужто богохульство?       Крики смешиваются с боем барабанов, пристальные взгляды впиваются сотнями стрел, когда тупой наконечник секема чертит вокруг жреца круг, и незнакомые символы загораются один за другим.       — Пусть так. Мне безразлично, пока это правда, — осколки неба в его глазах холодны, но в них нет гнева. По крайней мере, он не желает обратить ненависть против своего друга. — Ну же, идёмте, не будем заставлять их ждать.       Безликая толпа зовёт на арену, чтобы взглянуть на искусных воинов, которые служат богам и охраняют царские сады. Где-то высоко, куда не хочется смотреть, солнцеликий царь всё ещё в зените, тоже смотрит, и медь раскаляется прямо в руках от жара его внимания.       Может быть, кто-то начинает движение первым, но кажется, что этот опасный танец, утяжелённый оружием, существует до солнца и луны, и никто никогда не одерживает верх и не падает. Каждая атака предсказана, ни одного касания, ни малейшей царапины, пока не.       Кашель рвётся из горла вместе с кровью, алыми крапинами оседает на опороченной белизне, пальцы в отчаянии хватаются за древко, и всё замолкает. Толпа, барабаны, солнце — ничего нет. Только судорожное желание кинуться вперёд, подать руку и поддержать его. Но золотая пыль на ладонях останавливает.       — Бедствие сочится по артериям мирового древа. Оно коснулось почвы и растений, а теперь и людей тоже.       Жрец обнажает руки — чёрная чешуя топорщится как галлы на порченых листьях, кожа вокруг красная, воспалённая, но лицо белее льна, даже лихорадочный румянец гаснет. Он сам угасает с каждой секундой, ясные глаза заволакивает болью, и тело слабеет, клонится к земле.       — Вам нужно бежать, — говорит он умоляюще, и гнёт, и давит в ответ на несогласие. — Покиньте пустыню, просите заступничества у Богини леса. Она не откажет. Не вам, кто любит всё цветущее.       Изо рта выскальзывает жалкое оправдание, оседает на языке кислотой полуправды.       — Я не могу оставить сады.       — Тогда вы погибнете вместе с ними, — каждый звук как плеть. — И никакой смерти во имя жизни, мой друг. Только забвение.       — Кто тогда позаботится о падисарах? Кто позаботится о…       — Несмотря на все надежды и старания, они погибнут тоже. Великие пески обречены, и, кажется, даже боги не могут это изменить.       Свет меркнет, песок под ногами холодный, воздух сухой и неподвижный, и дым курильницы вьётся тонкой лентой бесконечно высоко, горький и печальный.       — Как вы можете знать?       И он поднимает руки, поражённые бедствием. И он улыбается, кротко и нежно, как всегда. И это его ответ. Это его смирение.       Хочется закричать, оскверняя безмолвие покинутого храма, хочется протестовать против несправедливой судьбы, хочется пойти против бедствия, против бездействующих богов, даже если это не в силах простой пустынной лисицы, которую небеса даже не одарили благодатью власти над элементами. Всё это слишком, всё это уничтожающе, всё это абсолютно нелепо, когда последний порыв тянет к рукам, что покрыты чешуёй и священной позолотой — что в ней проку, если она не способна защитить от зла? Она всегда была лишь преградой.       Всё переворачивается вверх дном, когда верховный жрец падает, задыхаясь глотает пурпурный пепел, а затем приносит первую жертву в храме, где никогда не требовалось иных подношений, кроме льняных бинтов и пахнущего смолой бальзама.       Алый песок течёт как вода, растекается багровым зеркалом, и в нём отражается дымная лиловая тень. И так будет повторяться вновь и вновь, пока мировое древо не будет очищено, пока бедствие не сгинет из памяти. Пока небеса не перестанут падать на головы грешников.       На зажмуренных глазах влага, нет даже желания потрудиться вытереть её.       — Покажи руки, — сказал Тигнари хрипло.       — Я здоров.       — Руки.       Сайно вздохнул тихо, поднял правую, и Тигнари тут же схватил его за запястье. Кожа смуглая, прошитая шрамами, но чистая, без единого следа элеазара. Это должно было принести облегчение, но странная тяжесть свернулась в груди и прижала к матрасу обессиленное тело. В гудящей голове ни единой светлой мысли, только иррациональное чувство тревоги и ощущение надвигающегося ужаса, будто небо и правда вдруг начнёт падать, и земля разверзнется, проглотит, не оставив ни единого воспоминания о том, что когда-то они жили и дышали.       Светало, приближался час, в который все в Гандхарве просыпаются и приступают к дневной рутине, а Тигнари даже не был уверен, что у него есть силы, чтобы приготовить завтрак и удержать его в желудке. Всё, что он смог — повернуть голову и уткнуться лбом в тёплое плечо.       — Это не мы, — сказал Сайно, будто это не было очевидно, будто это нужно было сказать вслух, чтобы поверить.       Тигнари кивнул. Он знал, он понимал, что рядом с ним на матрасе лежит не голубоглазый жрец, смиренно обрекающий себя на что-то, что даже нельзя назвать смертью. Но чувства, затуманенные остатками грёз, звали его повернуться всем телом и обнять его, и его несчастную душу, сквозь века и сонный бред, даже если его никогда не существовало на самом деле.       — Я не могу вспомнить, — Тигнари всё ещё сжимал руку Сайно, будто в любой момент тот мог пропасть куда-то, перестать быть. — Не могу вспомнить запах.       Ложь вязкая на зубах, но каким-то образом Сайно согласен. IV       В этот день Тигнари как никогда рад, что он не один поднимал уставшее тело с пола, не один без аппетита копался в лёгком утреннем салате, не один выходил на порог, чтобы отправиться в будничный дозор. Если кто-то и заметил тени под глазами, то ничего не сказал, а Сайно всегда за его спиной, бдительный как суровый тюремщик. Даже когда один из дозорных доложил о новой зоне увядания, Сайно лишь молчаливо покачал головой, словно отговаривал, но вслух так ничего и не сказал.       Тигнари был почти готов признать, что это тяжело. Каждый шаг давался с таким трудом, будто земля тянула его к себе — в себя — чтобы он, жалкий и бесполезный, накормил своим телом червей. Когда-нибудь обязательно. Только не сейчас, ещё слишком много работы, кто позаботится о…       Он совсем не дышал, пока целился, не смотрел никуда больше, ничего не слышал, будто в пустоте. Лук дрожал вслед за нетвёрдой рукой, и в другой день это стоило бы ему жизни. Только не сейчас, когда молнии мелькают где-то на краю сознания.       — Только пару минут, — сказал Тигнари в ответ на обеспокоенный взгляд. Он едва чувствовал, как судорожно хватался за высокую траву, будто она могла выдержать его вес. — После очищения всегда слабость.       Смутное ощущение ладони на плече за мгновение до того, чтобы и правда опрокинуться куда-то — в землю, в тревожное забытье, в чьи-то руки.       — Передохни.       Пара минут превратилась в полчаса, и Тигнари продолжил дозор, едва понимая, как может оставаться в сознании. Позже, уже в Гандхарве, каждый взгляд встречал беспокойством его, и неприязненной настороженностью то, что следовало за ним. Он даже растерянно обернулся несколько раз, но не заметил ничего дурного, лишь грозовые тучи.       Недоеденный утром салат, накрытый тканой салфеткой, так и остался без внимания, и всё, что настойчиво предлагали на общей кухне, встретило мягкий отказ. Только дольки сушёного персика были медленно съедены, пока Тигнари распутывал узел нечётких мыслей, записывал события дня и самое важное из рапортов дозорных, по крайней мере, то, что смог запомнить — их слова смешались. Завтра нужно переспросить, было ли что-то важное.       — Продолжим? — Тигнари спросил, изо всех сил изображая беспечность.       Сайно поднял взгляд от тарелки сухофруктов. Напряжённый, жёсткий. Долька персика сломалась между его пальцев, но звук догнал уши на мгновение позже.       — Ты же хочешь знать, что это за последний компонент?       Дым, полный печали и горечи.       — Почему ты говоришь об этом так, будто знаешь, но не хочешь рассказывать?       О чём он думал — шантажировать генерала махаматру? Он сидел на стуле, и видел снизу-изнутри, что плясал на краю пропасти как дурак. Наполовину надеялся, что Сайно просто согласится, ляжет рядом и раскупорит ещё один сон, наполовину надеялся, что Сайно догадается обо всём сам, заберёт с собой оставшиеся пробирки зелья и уйдёт, будто ничего и не было. Должен был догадаться, кому как ни ему — единственное растение, на которое преступно редко распространялся академический интерес Амурты. Позор, как можно быть таким слепым?       Гроза нависла прямо над головой, не била, не пугала, лишь спокойно рокотала.       — Не изводи себя.       О, всё хорошо. Если то, что он делает, хоть немного помогает, успокаивает чью-то печаль, очищает с лица леса неестественную гниль, всё равно, сколько сил и времени уйдёт.       — Можешь даже не говорить, если не хочешь.       И если он хоть чуть-чуть полезен тому, кто несёт бремя, слишком тяжёлое для простого человека. Если не протянуть руку, то хотя бы выслушать, остаться рядом, пока боль не утихнет.       — Это тяжело, — признание вслух сложнее, чем про себя. — У меня просто есть чувство, что я должен смотреть дальше. Ты знаешь, что это такое. Даже если тебя это убивает, ты продолжишь, потому что должен.       Тигнари поднял взгляд, но уловил лицо Сайно только после того, как протёр глаза.       — Я не хотел лгать. Я просто не знал, как сказать. Зелье, очевидно, плохо на меня влияет, и я не знал, как уговорить тебя использовать ещё хоть одну порцию.       — Ты мог сказать мне правду.       — И ты бы мне поверил? — Тигнари нервно засмеялся, дрожа всем телом. — Ты бы согласился?       Даже прикосновения казались какими-то далёкими, призрачными, почти ненастоящими.       — Я видел то же, что и ты.       Не будь у Тигнари ушей как у любопытной пустынной лисицы, он бы и не услышал этих слов среди шёпота дождя. А может, их и не было.       — Завтра и послезавтра ты отдохнёшь от работы.       Тигнари кивнул, сделал два слабых шага в сторону кровати.       — Я буду с тобой.       Когда? Сейчас, во сне, или завтра? На следующий день, годы спустя, в другой жизни, когда руки у них не присыпаны золотой пылью долга — не стряхнут, даже если будут умирать.       Пыль не падает с ладоней, даже когда он крепко сжимает нож и чертит по шее. Сухой воздух пахнет горько, молитва умолкает, дым от курильницы обращается в остромордую тень, и бездыханное тело поднимается из кровавой грязи, открывает расцветающие божественным золотом глаза.       А затем ещё раз.       И снова.       Вновь. Пока бедствие не будет побеждено.       Песок под ногами, стеклянная мозаика крыши, что опирается на стены заброшенного храма, разбита, и ветер, случайно влетающий через открытые двери и редкие узкие оконца, погибает заблудшим в бесконечном лабиринте коридоров. Цветы увяли, деревья сбросили листву, и только звёзды, настоящие или нет, лживо и любопытно заглядывают в скалящиеся сколами дыры.       И посреди этого излома мира на грани сна и смерти, облачённый в непорочный свет, он. Лишь опустошённый сосуд, заполненный чем-то иным, вернувшимся из небытия. Льняные бинты вокруг рук, аромат бальзама вьётся шлейфом, имя — стёршийся иероглиф.       — Почему вы снова здесь? — его голос звучит иначе, с эхом грозы где-то на горизонте. — Разве уйти под опеку Богини леса — недостаточно хороший совет?       — Я так и поступил, — теперь всё иначе, теперь нужно набраться смелости, чтобы начать говорить. — Но вернулся за вами.       Его взгляд тусклый, омрачённый бременем, которое не в состоянии выдержать ни один смертный.       — Я хотел просить вас уйти со мной.       — Это невозможно.       Не нужно даже спрашивать почему. Человека, за которым так хотелось вернуться, уже нет.       — От него почти ничего не осталось, — поправляет нечто, занимающее тело верховного жреца, словно насквозь видит, что беспокоит живое сердце. — Касание бедствия может разрушить даже тело бога, а он лишь человек, и подошёл слишком близко, — следующее звучало бы как извинение, если бы не было сказано так холодно: — Мы приложили все силы, чтобы спасти остатки нас обоих. И пока эти остатки будут способны бороться с бедствием внутри нас и снаружи, нам должно остаться здесь.       Это так ожидаемо, но до тошноты несправедливо.       — Покиньте это место, а мы сделаем всё, чтобы вы никогда не столкнулись с бедствием лицом к лицу.       Он замолкает, но даже так гнёт и давит в ответ на несогласие. Взгляд заволакивает, падисары, высохшие и рассыпавшиеся в прах, кажутся просто тенями на истерзанной земле.       — Мне нужно видеть верховного жреца, — пусть в этих словах мольба и отчаяние, пусть стражи храма придут и изрубят на тысячу частей. Пусть, лишь бы только: — В последний раз.       Он качает головой, и золотые глаза закрываются в момент, когда прямо под ноги бьёт молния, и в ушах разливается звон.       Бешено колотящееся сердце рвалось из груди, Тигнари вдохнул резко, как из воды вынырнул. В следующий миг за окном мелькнуло, и гром обрушился с таким грохотом, что Тигнари, кажется, вскрикнул, но даже не услышал собственный голос. В голове шумело, и первое время он не мог даже двинуться. Сна ни в одном глазу.       Медленно он попробовал согнуть пальцы на руках, и не сразу, но они поддались, нечувствительные и деревянные. Затем он с трудом поднял руку, вытер со лба пот, только тогда заметил, что дышал как загнанный зверь. Наконец он приподнялся на локтях, бегло осмотрел тёмную комнату, она казалась холодной и покинутой.       — Сайно?       Он был здесь, как обычно, лежал на полу, лишь постелив на него матрас. Неподвижный, будто мёртвый.       Тигнари не столько слез с кровати, сколько скатился, настолько аккуратно, насколько мог, склонился, пытаясь ушами уловить дыхание, но тщетно — шум непогоды слишком подавляющий. Он прижал пальцы к шее Сайно, там, где её обхватывала чёрная лента. Пульс был, но Тигнари всё равно замер, затаив дыхание. Перед глазами, теперь уже наяву, сверкнуло лезвие ножа. Ещё раз, снова и вновь. Было ли под этой лентой что-то, что видеть было не положено?       Тигнари опустил голову на грудь Сайно, не давя, наконец подмечая, как она движется. Что-то тревожное было в том, что он всё ещё спал, в том, как закончился сон. В том, как много деталей в этих снах казались ужасающе знакомыми, едва ощутимо связанными с реальной жизнью. Как позорно мало учёные знают о том, что происходит, когда люди засыпают. Тигнари даже не знал, может ли, должен ли попытаться разбудить Сайно, навредит ли это или поможет. Всё, что он действительно знал, так это то, что нужно закрыть окно и приготовить травяной чай.       Сайно проснулся почти бесшумно, даже Тигнари чуть не пропустил мимо ушей едва слышный шорох ткани. Одного лишь взгляда было достаточно, чтобы осознание наконец озарило медленный разум Тигнари — Сайно страдал от снов не меньше. Он лучше всех умел делать вид, что ничто не может его сломить, но в момент пробуждения от этой иллюзии остались лишь осколки, и Тигнари тут же оставил напиток и ночной перекус, чтобы собрать их.       — Как ты?       Кажется, Сайно хотел отвернуться, но просто бессильно покачал головой, не открывая глаз. Он тоже с трудом двигался, непривычно неловко выпил воды из чашки, с молчаливой благодарностью принимая помощь.       Он разбит. Стыд накрыл от непонимания, как это можно было не заметить раньше.       Хотелось едко пошутить, строго сказать Сайно, чтобы он больше никогда не просил Тигнари не перетруждаться. Потому что не ему говорить. Но Тигнари молчал, обнимая Сайно крепче и ближе, чем когда-либо раньше. Потому что они одинаковые. Обреченные. До смерти верные, один жизни, другой истине.       — Могло ли всё это быть на самом деле, когда-то в прошлом?       Сайно тепло дышал в плечо Тигнари и медлил с ответом, словно прислушивался, даст ли нечто внутри него хоть какой-то ответ.       — Нам этого знать не положено.       На утро Тигнари проснулся всё ещё слабым, но головная боль почти сошла на нет, и кислоты во рту совсем не чувствовалось. Сайно выглядел хуже и почти без уговоров согласился перед возвращением в Академию подождать ещё хоть день. Еда всё ещё не лезла в рот, но они заставили себя съесть хоть что-то.       — Не знаю, как они это сделали, но я почти уверен, что последний компонент — вытяжка из цветков артерий земли, — Тигнари упорно смотрел в тарелку, встречаться с осуждающим взглядом Сайно не хотелось. — Прости, что не сказал сразу.       — В конце концов, я и сам пришёл к этой догадке, — вместо ожидаемого недовольства Тигнари получил только усмешку. — Теперь нужно отыскать тех, кто сделали это зелье. Хотя бы просто чтобы узнать, как они сделали вытяжку стабильной. И проследить, чтобы они больше это зелье не варили.       — Что будет с остатками?       — Думаю, их лучше всего уничтожить, — Сайно отложил ложку и освободившейся рукой подпёр голову, словно она была тяжёлой как камень. — Эффекты от приёма опасные, и я даже не уверен, хочу ли проверять, могут ли они быть накопительными, и вызывает ли оно привыкание.       — Справедливо.       Для себя Тигнари посчитал долг выполненным. Даже если это действительно были воспоминания, призраки прошлого, извлечённые из артерий земли, смешанные с их собственными мыслями и тревогами, история казалась оконченной. Очень скоро детали сотрутся, и даже самые яркие образы померкнут, оставив только общее чувство тепла близости и боли потери. Так всегда было в детстве, когда Тигнари посещали яркие и часто абсурдные сны.       Но здесь, в реальности, всё не так плохо. Пусть он обречённый, но он не одинок. V       И всё же последний сон, который Сайно унёс с собой, настиг Тигнари годы спустя, в ночь после того, как архонт мудрости была освобождена.       На сиянии молнии всё закончилось, и с него же началось — боль в плече не утихающая, и первое время даже сложно понять, спит он или просто в бреду.       Всё там же, где пространство и время извращены до предела, среди увядших падисар и бесконечного песка, где безжалостное солнце всегда в зените и лживые звёзды рассыпаны по бархату полуночи, где ветер утих, а тени пожраны, в ответ на просьбу глаза открываются.       И вместо холодного золота в них бескрайние ясные голубые небеса пустыни. И на лице его улыбка, кроткая и нежная, какой никто не ожидает от верховного жреца, ставшего сосудом для бога, едва не сгинувшего в нигде между сном и смертью. Он ступает легко и тихо, протягивает ладонь, всё ещё усыпанную золотой пылью, и прикасается. Едва-едва, кончиками пальцев, невесомо как перо, как лепесток, как благословение.       Если бедствие касается так же, пусть хоть на части разорвёт.       — Не печальтесь, мой драгоценный друг, — его голос тёплый, почти неразличимый даже острым слухом пустынной лисицы. — Однажды в чьих-то снах я непременно вернусь к вам, как вы всегда возвращаетесь ко мне.       Посадит кто-нибудь ради него цветы? О нет, он достоин покоиться под сенью ветви мирового древа.       Пробуждение пришло легко в ранний предрассветный час, даже плечо беспокоило не так сильно. Всё, что осталось от короткого сна, ускользнуло, едва Тигнари вышел на порог и глубоко вдохнул прохладный воздух, только спокойствие осталось в сердце, и этого как будто достаточно.       Лотосы на глади воды закрывали чашечки, и, прищурившись, Тигнари представил себе, что это звёзды, медленно пропадающие на светлеющем небе. Рассеяно думал, может ли кто-то в пустыне смотреть на утреннее небо и воображать на месте звёзд закрывающиеся лотосы.       Все в Гандхарве досматривали свои первые за много лет сны, когда Тигнари услышал шаги раннего гостя, чьё самовольное изгнание наконец подошло к концу. Сайно, усталый, взволнованный, но живой. Он остановился, чтобы снять глаз бога и без церемоний отложить его на землю, а затем пара шагов, и вот он уже здесь, рядом, так близко, протянул руку и прикоснулся. Едва-едва, кончиками пальцев, с невыразимой заботой, какой никто не стал бы ожидать от грозного вершителя таинств — простого смертного человека, которого Тигнари всегда будет готов подхватить. И, к счастью — точно к счастью — это взаимно.       — С возвращением.