Ближе, чем раньше

Потоки воздуха создают еле заметный сквозняк, разнося по извилистым коридорам легкую прохладу. Сладковато-металлический запах щекочет ноздри, дразнит и манит за собой — и заставляет следовать дальше, петляя в тесных проходах вентиляционной шахты. Каждый шаг и шорох звонким эхом отражаются от голых стен. Он идет, подчиняясь не доводам разума, а странному предчувствию, охотничий инстинкт толкает его вперед. Движения нечеловечески стремительны и отрывисты — он без труда преодолевает несколько метров всего лишь в один прыжок, перебираясь с пересекающего техническое помещение ржавого мостика на другой, и крадется дальше, ведомый азартом. В глубине сознания мелькает легкая неуверенность в собственных действиях: никакого приказа отдано не было, и почему-то возникает неприятное чувство, что кто-то сильный, тот, кому он должен подчиняться, не был бы доволен этой самодеятельностью. Но мысль о своей неправоте, как и том, кого именно, зачем и почему нужно слушаться, быстро ускользает вместе со всеми сомнениями. На полу лежит толстый слой пыли — от неё свербит в носу, и, собираясь его почесать, он с недоумением натыкается на что-то липкое и мешающее. Пластырь? Задумчиво потирая переносицу костяшкой пальца, он безрезультатно пытается вспомнить, когда и зачем наклеил его, но сдается — раз уж пластырь на нем, значит, так и надо. Это всё равно неважно. Концентрироваться на чем-то одном тяжело: голова словно забита ватой или вязким туманом, которому не хочется сопротивляться. На пару секунд он застывает среди коридора. Он куда-то шел? Кажется, он хотел что-то найти... но что... Дуновение затхлого ветерка вновь усиливает будоражащий аромат, и вынуждает двинуться дальше по вентиляции, к изначальной цели. Чужое присутствие ощущается совсем рядом... нет, не чужое — аура тьмы знакома и привычна, он ускоряет шаг, приближаясь к одному из своих собратьев. При виде него темная фигура замирает на месте. Щупальца дара настороженно вьются за спиной, напоминая клубок потревоженных змей и делая его чем-то похожим на огромного паука. Но вампир ему не слишком-то интересен. Внимание привлекает совсем другое. Человек. Человек, изломанной куклой бессильно висящий на вызванных способностью лентах. Человек, от которого до умопомрачения вкусно пахнет кровью, так сильно и удушающе-сладко, что аж кружится голова. Зеленая ткань одежды настолько пропитана ею, что почти сменила свой цвет на буро-красный. От одного этого вида во рту скапливается слюна. Жутко хочется съесть его целиком. Он подходит вплотную, мягко касаясь мертвенно-бледной щеки и прилипшей к ней пряди белых волос. Заправляет её за ухо, открывая лицо — нездорово побелевшее, с кровью, запекшейся на подбородке, которую невыносимо тянет попробовать на вкус и слизать без остатка. Такой красивый... кажется, будто они уже встречались когда-то раньше. Д...? Дз...? Зе...? Как же он его называл...? Однако за смутное чувство дежавю не получается уцепиться, оно утекает сквозь пальцы, скрываясь в блаженной пустоте его разума. — Та...чи...хара? — с пересохших губ срывается почти неслышный, надрывный шепот, переходящий в задушенный хрип, когда черные ленты сильнее сжимают его грудную клетку, а одна из них обвивается вокруг головы, затыкая ему рот. Тачихара? Почему этот набор букв звучит так знакомо? Смутные образы — далекие, как будто из прошлой жизни, и такие нечеткие, словно на пленке старого фотоаппарата — мелькают перед внутренним взором. Кажется, он не раз слышал это раньше... значит, это его имя? Тачихара... Мичидзу...? Так его раньше звали — в том далеком, не имеющем уже никакого значения прошлом? Неважно, кто они оба, главное, что Тачихару влечет к нему, как мотылька на огонь. Порванное плечо рубашки открывает прекрасный вид на кровоточащие следы укуса — чужого укуса — и осознание того, что он тоже может это сделать, пронзает волнующим предвкушением. Тачихара подавляет порыв просто оторвать пуговицы одним движением, нетерпеливо расстегивает их, обнажая беззащитную шею и глубокие колотые раны на груди. Язык проходится по ключице, собирая загустевшие капельки, поднимается выше — и удлиненные клыки впиваются в призывно бьющуюся под кожей артерию. Рот быстро заполняет теплая, до безумия вкусная кровь. Невозможно остановиться — Тачихара жадно глотает её, слушая приглушенные стоны боли, и никак не может насытиться, запуская зубы ещё глубже и отгрызая кусок плоти. Жует — с трудом, потому что сырое мясо плохо поддается даже клыкам вампира — однако с искренним удовольствием. В ответ раздается только тихий, жалобный вскрик. У человечка абсолютно нет сил на сопротивление, нет сил даже кричать или уворачиваться. В нем едва теплится жизнь, угасая с каждой секундой, он дрожит в агонии. Так тянет оторвать ещё частей его тела, узнать вкус их всех... Но сотканное из темного тумана щупальце жестко обхватывает его за подбородок и обвивает шею, силой оттягивая от умирающего и не давая его разорвать. Тачихара разочарованно рычит, вынужденно отстраняясь и глядя в распахнувшиеся от боли бледные невидящие глаза. Неполноценные, подернутые голубовато-белой дымкой, они всё равно почему-то завораживают и притягивают взгляд — и невозможно оторваться от того, как эти глаза медленно, постепенно заполняются чернильной тьмой; как разум проигрывает под давлением вампиризма; как он, бившийся словно пойманная в сачок беспомощная бабочка, обмякает и покорно замирает на месте, теряя свободу воли. Тачихара ужасно хочет еще хоть разочек попробовать его сладкую, жутко аппетитную плоть, но ему, к сожалению, не разрешают окончательно добить его. Да, он их будущий соратник, но Мичидзу, слизывающий остатки крови с клыков, всё равно немного злится на это. Тачихара переводит взгляд с чужого горла, на котором медленно начинает отрастать недостающий кусок тканей и кожи, на темную фигуру. Смотрит в бездушные черные провалы глазниц, пытаясь осознать и выразить зарождающееся новое, странное желание, скребущееся внутри и не дающее покоя. Тачихара плохо понимает, чего он хочет и почему белоснежные волосы и искаженное из-за зажатой в зубах черной ленты выражение бледного лица вызывают такой неправильный, мучительный трепет, сжимающий грудную клетку, однако он должен объяснить это, должен уговорить другого вампира позволить ему... позволить что? Он не знает, не может сформулировать, что ему так нужно, и способен лишь безмолвно просить, но его эмоции чувствуют и понимают, отвечая только коротким кивком. Руки сами тянутся вперед, как будто независимо от Тачихары. В полумраке вентиляционной шахты чужая кожа почти светится — настолько она кажется белой. Алые пятна на теле, кровавые кончики мягких волос, кровь, струящаяся из прокушенной артерии... выглядят... безумно завораживающе. Меланхолично повиснув в путах способности, он напоминает Мичидзу упавшего с небес и распятого ангела с вырванными крыльями. Коснуться его даже страшно, он кажется таким хрупким, словно рассыплется от легчайшего прикосновения, но ладони осторожно ложатся на его талию под рубашкой, и ничего не происходит: он просто мягкий, ещё по-человечески теплый, столь слабый и уязвимый. Столь желанный. Тачихара замечает, что из разодранного горла до сих пор толчками вытекает кровь — артериальная, ярко-красная. Почему-то регенерация работает очень медленно, словно действию вампиризма всё ещё сопротивляются. Возможно, он был слишком сильно ранен, чтобы так быстро вернуться в норму? Однако есть средство, чтобы это исправить. Вынимая верхние пуговицы из петелек, Тачихара немного колеблется, прежде чем аккуратно отвести в сторону закрывающее рот щупальце и подставить собственную шею, ненавязчиво надавливая на чужой затылок, намекая, что именно следует сделать. Это ощущается чем-то запредельно интимным и почти запретным — клыки оцарапывают нежную кожу и вонзаются глубже, причиняя мучительно-приятную боль. Его кровь высасывают: неумело, захлебываясь и давясь, и осознание, что теперь они в какой-то степени разделяют её на двоих, прошивает насквозь невыносимым жаром. Острое наслаждение дрожью распростроняется по телу — Тачихара утыкается лицом в светлые волосы, вдыхая их запах и притягивая его ближе к себе, и, когда от него наконец отрываются, и Мичидзу целует окровавленные губы, сходя с ума от этого вкуса — смеси своей и чужой крови — он всё же вспоминает его имя. Дзёно. Им уже не нужны никакие слова, чтобы общаться. Эмоции резонируют внутри, смешиваются и путаются: его собственные жажда и нетерпение, спокойный интерес Акутагавы (его ведь зовут именно так?), волны боли, растерянности и удовольствия, испытываемые Дзёно... Дзёно звучит красиво — ему подходит. Он и сам до ужаса красив в объятии темных лент Расёмона, проникающих глубже под одежду, срывающих её и крепко удерживающих без возможности сдвинуться с места. Они скользят по всему телу, задевая чувствительные места, стискивают его бедра и запястья, обвивают его грудь, дразня соски, заставляя Дзёно выгибаться и шире распахивать невидящие черные глаза. К нему хочется прижаться ближе, ощутить его каждой клеточкой — и Тачихара плывет по течению, не задумываясь о странностях того, что происходит, избавляется от мешающей формы, входя в податливое тело. Хочется большего, ещё большего, хочется слиться с ним воедино, раствориться в нем без остатка и полностью поглотить его... но нельзя сожрать другого вампира, как бы ни хотелось, и Тачихара довольствуется его весом в руках, жалобным скулежом, возможностью трогать его, находиться у него внутри и снова царапать-облизывать-кусать, жадно впитывая манящий вкус и запах, оставлять на нежной коже признаки того, что Дзёно принадлежит только ему. Тачихара прижимается к нему с одной стороны, Акутагава — с другой, вставая позади, или же наоборот, сложно понять: они тонут в нахлынувших чувствах, становясь практически единым организмом и уже не отличая, где кто находится и что делает, ощущая лишь волну непереносимого жара и восторга, общую кровь, синхронно текущую в их венах, заботливо оплетающий их Расёмон... Время и пространство замирают вокруг них, мир сужается до крошечной точки, в которой Дзёно несдержанно стонет, сильнее сжимаясь в чужих руках, и его рот снова затыкают лентой из способности: звуки эхом отражаются от металлических стен вентиляции и звенят в ушах. Мгновение сводящего с ума удовольствия растягивается в вечность, рассыпающуюся цветными искрами перед глазами. Но и это мгновение прекращается, оставляя лишь смутное воспоминание. Они утомленно виснут друг на друге, опираясь на стену — растрепанные, все перемазанные в пыли и крови, со следами укусов по всему телу — и расслабленно молчат, погружаясь в что-то напоминающее анабиоз. Вдруг Акутагава, получивший новый мысленный приказ, убирает способность, аккуратно опуская слишком уставшего Дзёно на руки Тачихаре, и размеренным шагом удаляется от них. Оставшийся на месте Мичидзу думает, что следовало бы найти себе другое укрытие. Внешний мир кажется небезопасным, даже враждебным, и возвращаться туда нет никакого желания: лучше спрятаться понадежнее. К счастью, найти им убежище оказывается несложно. Забившись в какой-то узкий, тесный переход в ответвлении вентиляционной шахты, Тачихара обнимает Дзёно всеми конечностями, почти целиком залезая на него и довольно урча ему в плечо. Они беспорядочно кутаются в мятую одежду, устраиваясь как в гнезде, прижавшись друг к другу, сплетаясь в теплый живой клубочек. В вентиляции повисает умиротворенная, уютная тишина. Им некуда торопиться, никто им не помешает — у них двоих есть почти всё время мира. Время, которое они посвятят только друг другу. Ведь главное, что они вместе.