Солнцеворот

Колесо, Пять спиц и — понеслось. Колесо катится от низов До небес, чтобы упасть вниз, в пропасть. И лишь тогда внезапно вернуться наверх, Когда все слова зевак предадутся забвенью. Путь меж камней — маршрут нелинейный. Мы переживём это смутное время.(с)

꧁꧂

Парень стоит за Драгоном, он довольно высокий и гораздо старше; усталый на вид, с золотыми сережками на мочках; с шеи свисают проводные наушники, один воткнут в ухо; на плече у парня – легкий рюкзак, за его спиной – чемодан с багажом вещей. – Познакомься, – говорит Драгон; Луффи стоит у входной двери и пялится на них; его руки холодные, хотя дома нормальная температура; с тех пор, как он худеет, он мерзнет все чаще. – Это Ло. Драгон неловко замолкает; у Луффи тяжелый взгляд, и он скользит по худощавой фигуре с изучающим презрением; от Ло сильно пахнет порошком и кондиционером для белья, напоминающим отдаленно женскую пудру; тот смотрит на него в ответ, и их глаза одинаково безжизненные. – Круто, – говорит Луффи и отступает от двери, давая отцу пройти; Драгон хмурится, глядя на сына, стаскивает обувь на придверном коврике и оборачивается; у Ло всего одна сумка, и для человека, который собирается переезжать, этих вещей слишком мало. На вид ему около двадцати четырех; у них с Луффи разница семь лет; Ло выглядит человеком, вполне способным о себе позаботиться самостоятельно, но Драгон игнорирует этот факт. Ло с заминкой заходит следом и оглядывает прихожую; в захламленной огромной комнате светло и уютно. – А что, собственно, он тут делает? – спрашивает Луффи; Ло перетаскивает чемодан за порог, и тот ударяется о него колесиками; на забитых вещами карманах звенят бегунки; у Ло под глазами глубокие тени и огрубевшая кожа на ладонях. – Он будет теперь тут жить, – говорит Драгон, и Луффи разворачивается, чтобы уйти; эта информация для него бессмысленна и так же нелепа, как слова о том, что смерти не существует; Ло не впишется в этот дом и в их узкий круг домочадцев, состоящий из двух человек; Ло в целом выглядит как мусор, который пора выбрасывать на помойку. – Луффи? – зовет Драгон, когда его сын уже добирается до лестницы, чтобы подняться на второй этаж; Луффи останавливается из уважения к родственнику, но не поворачивается; сказать ему нечего. – Ты покажешь Ло комнату? – Сам найдет, – отвечает Луффи и делает шаг на деревянную ступень; ступени цвета охры скользкие от нанесенного сверху лака; вдоль лестницы на стенах висят фотографии в рамках, на которые Луффи уже давно не обращает внимания, – дом не такой уж и большой.

꧁꧂

Комната справа у ванной – теперь комната Ло; полутораспальная кровать застлана белыми простынями с нежными ромашками, окна выходят во внешний двор и захватывают кусок проезжей части; отсюда виден почтовый ящик, но если задернуть шторы, в помещении становится весьма сумрачно. Не то чтобы Луффи злит факт, что через стену от него живет посторонний человек, ему в целом все равно; встречаясь с Ло в коридорах или у входа на кухню, Луффи проходит мимо, как делают это спешащие на улице прохожие – ничего не видя и не слыша. Ло пользуется их посудой; Луффи смотрит на большую фарфоровую кружку с надписью "pyrokinesis", и в смуглых татуированных руках она выглядит неуместно. Драгон говорит, что Ло заканчивает последний курс медицинского, как будто Луффи подходит и лично у него этим интересуется; говорит о том, что так будет лучше и что Луффи скоро привыкнет; привыкать уже давно не к чему, только разве что к новой соседской собаке, которая лает по ночам. – И в целом он не такой уж и плохой, – говорит в заключение Драгон каждый раз, продолжая методично накидывать новую информацию; Луффи слушает его мельком, наблюдая за тем, как собирающийся по утрам Ло обувает белые найки и вставляет наушники; они оба не особо-то и рады жить друг с другом. Почему-то отец уверен, что они поладят; присутствие Ло в их доме – вроде как временная мера, Драгон впускает его пожить на неопределенный срок, пока не решатся проблемы с финансами; искать съемную дешевую квартиру в их городе – сложная задача. Драгон и притаскивает-то Ло в свой дом просто потому, что об этом его просит хороший друг; Луффи знает: не все так прозрачно и прозаично, как ему пытаются преподнести. В ванной появляется новое сиреневое полотенце третьего жильца; у входной двери на коврике всегда стоят три пары обуви; мир за соседней стеной, знакомый Луффи с самого детства, становится темным и неузнаваемым, с привкусом сиропа от кашля и запахом аптечных препаратов. – Сегодня на завтрак мягкие вафли, – говорит Драгон и поливает выпечку яблочным конфитюром; Ло молча жует еду, запивая ее кофе без молока и сахара из огромной кружки, хотя в его возрасте можно готовить и самому; Луффи раздражает, как он скрипит вилкой по тарелке, но, объективно говоря, это просто банальная придирка; вилки всегда о них скрипят. – Хоть бы "спасибо" сказал, – произносит Луффи, когда Ло молча встает из-за стола; он не считает, что принимать чужую заботу как должное, не проявляя при этом благодарности, – нормально, и Ло говорит: – Спасибо. Без споров и упреков, без недовольства, агрессии, косых взглядов, брошенных в чужую сторону; Ло говорит это, чтобы от него отстали, и становится понятно: он приблизительно так же сильно недолюбливает Луффи, как и тот его.

꧁꧂

Примерно раз в неделю они собираются вечером в гостиной, чтобы посмотреть кино; сидят втроем на диване, Драгон – чаще всего посередине, потому что, занимая места, Ло и Луффи всегда выбирают края; под хруст разноцветного попкорна смотрят триллер или какой-нибудь незамысловатый ситком, но картинки на экране недостаточно, чтобы снять висящее в комнате напряжение. Оно не слабеет со временем и не рассеивается в воздухе, не выветривается через открытые створки, хотя Драгон периодически распахивает после уборки окна; диван, обычно вмещающий пятерых, кажется им до одури мал, но даже за несколько метров от Ло Луффи чувствует, как от того несет чем-то апельсиновым, похожим по запаху на аскорбиновую кислоту. Ло чаще всего сидит, задрав пятку одной ноги на колено другой, подпирает подбородок ладонью, уткнувшись локтем в каретку мебели, и уныло что-то жует; в его правой темной брови – аккуратный косой пробор, мешковатые домашние штаны всегда спортивного типа. Он может что-то параллельно печатать, изредка поглядывая на экран, и каждый раз, когда Драгон задает какой-то вопрос, отвечает так, будто при своей деятельности смотрит фильм внимательнее остальных. Многозадачность – первое, что приходит Луффи на ум, когда он это замечает, хотя любой знает, что многозадачности не существует. На полке в кухонном шкафу появляется банка растворимого кофе, а в ванной – пена для бритья для чувствительной кожи; на фоне старых вещей новые выделяются особенно сильно, и Луффи не составляет труда задержать на них взгляд дольше положенного, будто он сопоставляет реальность и воспоминание и без труда находит десять отличий; самый внимательный игрок. В доме много есть такого, чего трогать не следует или категорически запрещено, но Ло трогает, и везде, где он бывает, он оставляет следы своего присутствия.

꧁꧂

На втором этаже четыре комнаты, три из них заняты; родительская спальня находится напротив двери Луффи, сейчас в ней спит только отец; пустующая четвертая комната не заперта, но Луффи в нее не заходит, там слишком тоскливо, даже когда в окна светит солнце. В четвертой спальне – большая кровать, заправленная одним покрывалом, под которым видны бугры подушек, и выключенный стационарный компьютер; у компьютера два монитора, на мышке изображен дракон с хвостом, похожим на трезубец; тонкий слой пыли покрывает рабочее пространство вокруг, и на нем видны отпечатки ладони с длинными пальцами. В шкафах до сих пор висит бесхозная одежда разной расцветки, на спинку игрового кресла наброшена ярко-красная кофта; у Ло действительно мало вещей, и теплых среди них нет; когда становится так холодно, что начинают свистеть сквозняки, он накидывает кофту на плечи и спускается на первый этаж. Луффи моментально обращает на него внимание, в основном потому что Ло в целом не носит одежду такого цвета; кофта слегка ему большевата – прошлый владелец был более крупной, по сравнению с Ло, комплекции и шире в плечах; Ло не успевает закинуть привычные две ложки кофе в фарфоровую кружку с надписью "pyrokinesis" и развести кипятком, как Луффи говорит: – Эй, снимай. Ло поднимает на него глаза, его взгляд усталый и мягкий; тень тоски ложится ему на лицо, когда он смотрит, как Луффи возмущенно поворачивается к отцу; ему здесь нет места, и в этом доме он чужой; все эфемерное тепло, которое он получает, взято напрокат, выдано в кредит. – Я не буду терпеть эту херню, – говорит Луффи, и Драгон качает головой: – Он не знал. – А ты знал? – спрашивает Луффи, гнев бурлит в нем, как лава в жерле вулкана; рукотворный Везувий, работающий на холостых эмоциях; он с самой первой встречи не любит Ло, но так сильно – только в этот момент. – Знал что? – переспрашивает Драгон, Ло стоит перед кухонной тумбой с чайником в руках, смотрит, как вода колеблется из-за его дрожащей руки; волны за пластмассой с обратной стороны омывают риску "2 л"; Луффи не важны причины, он не хочет ничего понимать. – Что получится такая дрянная попытка состроить из нас семью. Долго ты будешь делать вид, что все в порядке? Обычно он ничего не высказывает, но точка кипения достигнута; Ло ставит чайник назад и стаскивает с себя кофту; ему не нужны проблемы, как бы сильно Луффи ни хотел ему их создать; Ло идет на компромисс – добровольная капитуляция в его случае. – Я не делаю вид, – отвечает Драгон, и Луффи скептично фыркает: – Тогда завязывай, – говорит он и забирает из рук Ло красную кофту.

꧁꧂

Эйсу тоже было двадцать четыре, когда он попал в авиакатастрофу; его самолет разбился во время перелета из одной страны в другую; самолеты – самый безопасный и надежный способ передвижения, но если эта громадина падает, никогда не обходится парой жертв. Луффи учится не вспоминать про Сабо, однако кончина другого брата становится для него ударом; Луффи более эмоционален, чем отец, и потери переносит тяжелее; и обоим было непросто мириться со страшной реальностью; переживать своих детей – непосильная задача, и к пятидесяти пяти годам из трех сыновей у Драгона остается только один. Его самый младший отпрыск никогда не умел врать; наблюдая за тем, как он гас изо дня в день, Драгон с холодной иронией думал: преждевременное взросление оставляет на людях слишком уж болезненный след. Перелом кости однажды срастется и заживет, а перелом судьбы починить нельзя ничем; он волевой и целеустремленный человек, но тоже может отчаяться, стоит у него остаться чему-то последнему, что он не хочет терять. Когда Луффи вырастет окончательно, то поймет; когда годы накинут ему пару-тройку десятков, а от рваной раны на сердце останется только ноющий в непогоду шрам, он поймет и простит его; иногда родители действительно знают, что лучше для их детей. – Ему двадцать четыре, – говорит Луффи, комкая в руках кофту, – и он мог бы давно найти работу, которую несложно совмещать с обучением в своей шараге. Пусть съезжает и сам себя кормит. – Я обещал, что помогу ему, пока все не наладится. Перестань так реагировать. – Он здесь вовсе не потому, что ему негде жить! Драгон смотрит на Луффи исподлобья, в этот момент они ужасно похожи – и внешне, и внутренне; кривое зеркало, дающее неверную картинку, искаженную возрастом; они обсуждают Ло так, будто его нет в комнате; Ло сидит на диване с книгой; с тех пор, как у него забирают кофту, Луффи не расстается с ней ни на секунду. Сквозняки в доме гуляют по полу, и ноги быстро мерзнут; Ло поднимает их на диван, пытаясь сконцентрироваться на чтении, но внимание расфокусировано; Луффи не волнуют его чувства и его состояние; Ло находится посреди этого шторма в открытом океане и надеется, что его корабль не потонет; буре, которая бушует уже не одну неделю, как будто нет конца. – Он не заменит мне ни Сабо, ни тем более Эйса и никогда не станет мне братом, – говорит Луффи, и во взгляде Драгона сквозит боль, – он ни черта не знает ни о нашей семье, ни о том, как мы жили, и он здесь никто. – Луффи, – в голосе Драгона звенит металл; Ло захлопывает книгу, и этот звук заставляет всех в гостиной вздрогнуть; Ло касается кончиками пальцев твердого переплета, ведет вдоль узора на обложке, пока Драгон с Луффи за ним наблюдают; в глазах Ло печаль, нежная, как суфле, и он говорит: – Все в порядке, – его голос слегка хрипит, – ты тоже никогда не заменишь мою сестру.

꧁꧂

Устраивать драки в доме нельзя, хотя Луффи до скрипящих зубов хочется это сделать; его раздражает, как отец пытается столкнуть их с Ло лбами; выскажите друг другу, что вам не нравится, говорит он за ужином, и они просто сидят в гнетущем молчании, потому что оба понимают: если начнут – уже не смогут остановиться. За последний год Луффи прогуливает школу чаще, чем следовало бы; все его окружение знает, как тяжело ему дается адаптация после недавних событий; забивая на предметы, он рисует в тетрадях пиратские корабли и пишет аббревиатуру ASL, потому что это – единственное, что остается от братьев на память. Его успеваемость страдает, но Луффи это не очень волнует; он никогда не поступит в институт и не получит хорошую работу; незачем, не для кого, а ради самого себя вкладывать столько труда и придавать значение вещам, которые ему безразличны, он не хочет. Они с Ло контрастируют на фоне друг друга, в основном потому что тот – примерный ученик с отличным средним баллом, его родители могли бы им гордиться; как будто знак "превосходно" исключает развитие каких-то зависимостей, попыток суицида или склонностей к ненормальным вещам. Луффи холодеет к нему после фразы "Ты никогда не заменишь мне сестру", и в этом они парадоксально похожи; Ло измеряет свое горе лишь наполовину горем Луффи, потому что у того все-таки изначально было два брата. – Его младшая сестра умерла от болезни после рецидива, – говорит Драгон, чтобы сгладить острые углы их отношений; Луффи не понимает, почему Ло так спокойно реагирует на происходящее; они действительно никогда не станут друг для друга семьей, и Луффи смешно: его отец что, действительно считает, что жалкий заучка сможет заменить кого-то, кого невозможно оторвать от сердца и забыть? Ему плевать, что случилось с сестрой Ло; как долго он наблюдал за тем, как она медленно умирает, и сколько испытывал при этом боли; никому не нужны чужие проблемы; Ло мог упростить им всем жизнь и просто уйти; неважно, куда, куда угодно, лишь бы отсюда подальше. Луффи не появляется дома, потому что место, в которое тот превращается, нельзя больше назвать домом; его друзья наблюдают, как он нервно прячет в карманах ветровки мерзнущие руки и блекло улыбается; он всегда говорит, что в порядке, но никто, видя его состояние, в этом не уверен. – Тебе самому-то не противно? – спрашивает Луффи, когда Ло рассеянно глядит в окно из прихожей; на улице ветрено и дождливо, куртки у него нет; откуда он вообще взялся такой: без эмпатии, без вещей? – Противно, – говорит Ло и кривит губы в усмешке; противно от Луффи, противно от себя; противно от этого дома и от своей жизни в целом, но выбора у него нет. – Только вот, знаешь ли, мне негде жить.

꧁꧂

В течение текущего месяца у Луффи появляется несколько новых развлечений, и он каждый раз приходит домой с синяками; исцарапанные пальцы, кровоточащие руки; история болезни на медицинском языке, которую Ло считывает, едва его увидев, дает предельно четкую картину – Луффи ввязывается в переделки примерно несколько раз за неделю, и его старые гематомы не успевают сойти. Он трет по утрам припухшие воспаленные губы, смотрит, как запекаются раны; изодранные ладони ноют каждый раз, когда он мылит их после улицы; его одежда трещит по швам, и, сидя у себя в спальне, он отрывает нить зубами, пока зашивает школьную форму. Драгону это не нравится; ему не нравится все, что связано с насилием и впоследствии смертью, но Луффи не слышит его или не хочет слышать; вокруг него – вакуум личного пространства; мир, где роятся его идеи, его доводы и мысли без права на редактуру и вмешательство извне. Рано или поздно он пострадает так сильно, что не поможет ни одна скорая помощь; идти на риск – это у него в крови или даже глубже. Но это позволяет снять напряжение и немного снизить общий фон агрессии; каждый раз представляя, что лицо обидчика – это лицо Ло, Луффи чувствует себя немного лучше; систематическое избиение хулиганов не вернет братьев к жизни, но упростит его жизнь, и он никому не позволит отнять это право на самоутверждение. После последней потасовки он возвращается домой, прихрамывая; открывает дверь бесшумно и оставляет обувь у двери; там же он оставляет немного ненависти, потому что таскать с собой этот огромный балласт постоянно для него невыносимо, но, уходя следующим утром в школу, он подберет его вновь. – В чем дело? – спрашивает Ло, когда замечает, как Луффи кривится, придерживаясь за стул; ужин в него не лезет, слегка подташнивает; перед глазами двоится, и этот эффект не проходит, даже когда он останавливается и не делает резких движений; с ним все в порядке – было и будет, и Луффи нахрен не нужно фальшивое беспокойство Ло, с которым тот до него снисходит. – Отвали, – говорит Луффи и садится на стул; в правом боку колет, как после долгой пробежки; Ло учится на врача, а потому кое-что знает об этих симптомах; знает, но куда не надо не лезет, и когда Драгон спросит, что сделал Ло, тот ответит: все, что смог.

꧁꧂

Луффи не может наклоняться, и завязать шнурки для него – проблема; сон не помогает снять усталость ни моральную, ни физическую, и после отдыха все раны и синяки начинают ныть сильнее; безболезненный и подручный анестетик – холодная ванна, но имеет непродолжительное воздействие; две таблетки ибупрофена со стаканом воды вместо завтрака, и дышать становится чуточку проще. Луффи не может разобраться: его тошнит от полученных травм или от Ло, но обе причины одинаково неприятны; время идет, ничего не меняется; Луффи стоит на пороге перед дверью и размышляет, будет ли следующим поводом для драки насмешка касательно его незавязанных шнурков. Отец уходит на работу многим раньше, чем они – на учебу; Луффи противит мысль просить его о помощи, даже будь он в двух метрах от него; он сдохнет, но не скажет: "Эй, я не справляюсь", даже когда дело касается таких элементарных вещей. – Хватит пить из этой кружки, – говорит Луффи зло, бесясь из-за своей физической недодееспособности; Ло, который уже не одну неделю использует ее, переводит взгляд на слово "pyrokinesis", и его кружка полна звезд; полна слез, полна горького кофе без сахара, как будто кофеин способен в полной мере заменить депривацию сна. Эта вещь тоже принадлежит Эйсу, как и многие вещи в доме; у него есть личная тарелка и любимая вилка, которой он ел; в морозилке до сих пор лежит его мороженое, на наволочке подушки хранится его дыхание; его комната им пахнет, и все выглядит так, будто он вернется с минуты на минуту, чтобы разрушить эту нелепую игру в семью, которую затевает отец. – У тебя сломано ребро, – говорит Ло вместо возражений, и это еще сильнее раздражает; ему, конечно, виднее, онжеврач; он справляется со своими тревогами трудоголизмом и забивает мысли информационным мусором, читая-перечитывая медицинские талмуды; он может по количеству положенного в чай сахара определить, когда у Луффи начнет развиваться диабет, или примерно прикинуть, сколько ему с таким образом жизни останется жить; спойлер: немного, как и покажет магнитно-резонансная томография. Луффи не пойдет в больницу, независимо от того, сломано у него ребро или нет; не пойдет на поводу у Ло, потому что это последнее, что он планирует делать; никакая боль не может быть сильной так долго, но кто-нибудь может сказать, когда она наконец заканчивается? Луффи не отказался бы от чуть большего количества определенности в этом плане. – Или два, – говорит Ло и отпивает из кружки кофе; он хладнокровен до безумия, спокоен, как танк, и броня невозмутимости, окружающая его, куда прочнее тех хлипких стен, которые пытается возвести вокруг себя Луффи; надежная герметика, прочный материал; наверное, Ло – стоик, думает Луффи, раз у него все так кристально и просто. – Тебе больше всех надо? – спрашивает Луффи, и Ло пожимает плечами; нет, конечно, но как он может промолчать, наблюдая вопиющую глупость? Луффи – несуразица с головы до пяток, и его мышление не такое обширное и гибкое, как у всяких студентов меда пятого курса; он смыкает губы в тонкую линию, чтобы через секунду их снова разомкнуть и добавить: – Лучше займись полезным делом – завяжи мне шнурки.

꧁꧂

Через несколько дней у Луффи на боку образуется большая гематома лавандового оттенка; нежно-розовый ореол по ее краям, несколько кровоподтеков у ключиц; он не может бегать, и обычный шаг дается ему с трудом; при дыхании что-то щемит и стреляет болью в грудине. Наверное, это микротрещина в кости или даже целая сеть; Луффи чувствует себя неважно, и его кожа на вид как у покойника; после урока физкультуры Зоро предлагает ему сходить в медпункт, и Луффи качает головой: все лечение, которое было нужно, он себе уже назначил, остается только следовать указаниям и придерживаться рецепта. Отец отбывает в командировку на неопределенный срок, и это еще одна нерадостная новость; его присутствие скрашивало неприятные будни в компании с Ло и делало дом чуть более живым, чем казалось на первый взгляд; на самом деле очень легко не попадаться друг другу на глаза — было бы желание, но Луффи раздражен всем, что представляет из себя Ло, и его именем – тоже. Он переходит на кроссовки без шнурков с пятнами пролитой на них газировки; кроссовки старые, темно-бордового оттенка, и они слегка велики – размер ноги Эйса всегда был больше, чем его брата, но носить нечего; задыхаясь в своей кровати по ночам, Луффи лежит и думает о том, что это чистая правда – физическая боль в какой-то степени может перекрыть психологическую, потому что чертов мозг способен обрабатывать лишь один ее источник. У Луффи проблемы с социализацией и поиском своего места в мире; вселенная огромна, но ни одна галактика не способна вынести то, что выносит на протяжении многих дней одна-единственная человеческая душа; если душа человека – это неизведанный океан, то у Луффи под ребрами плещется ядовитая вода болотного оттенка, в которой уже давно не водится ничего хорошего. – Почему ты все время влипаешь в неприятности? – спрашивает Зоро, когда они с Луффи идут в сторону его дома; это неправда – последние дни Луффи ни во что не ввязывается, потому что не способен драться; он чувствует себя ничтожеством, и глумливый взгляд Ло, которым тот его одаривает каждый раз при попытке подняться по лестнице, лишь усугубляет положение. – Со мной все ок, – говорит Луффи, Зоро морщится; в этих словах сквозит неприятная ложь, похожая на зубную боль; ноющая, тянущая, уходящая своими корнями в башку и кровеносную систему; бесконечно зацикленная в этом круговороте, потому что все, что проходит через сердце, возвращается в него назад через двадцать секунд. Луффи пошатывает, и он придерживает больной бок; придерживает невзначай, осторожно, чтобы Зоро не видел, но Зоро не тупица, и глаза у него где надо; если бы он не замечал, как его друг медленно себя убивает, он был бы на самом деле плохим другом. В этом они с Ло до безобразия похожи: слишком большая наблюдательность стоит им чужого терпения, но Зоро Луффи подобное может простить, а вот его самопровозглашенному брату – нет. – Ты всегда можешь меня набрать, – говорит Зоро, и Луффи открывает входную дверь; если бы он хотел слушать очередное мозгопромывающее дерьмо, он бы заплатил психотерапевту; это юношеский максимализм или банальная усталость от жизни; скользнув холодным взглядом по сидящему на кухне Ло, Зоро кивает Луффи и уходит, оставив его одного. Ло не изменяет своим традициям и пьет все из той же кружки; если переломать ему пальцы, то, быть может, до него дойдет смысл фразы "Не трогай", но Луффи не настолько безрассуден, чтобы лезть на рожон; едва затеяв конфликт, он выйдет из него проигравшим, потому что в попытке доказать свое превосходство такие, как Ло, никогда не останавливаются. – Хочешь чай? – спрашивает Ло вместо приветствия, но его глаза остаются безэмоциональными; его гнетет инородная густая тишина, которая появляется, едва Луффи входит в помещение; им лучше отдельно друг от друга по своим комнатам; маленькие тюрьмы без решеток на окнах, где наказание – гиперфиксация на том, что уже нельзя исправить. – Не хочу, – отвечает Луффи и, сняв обувь, ковыляет в сторону лестницы; под его носками в шахматную клетку скрипит лакированный пол; он чувствует, как его потряхивает от повышенной температуры; воспаление тканей вокруг травмы всегда несет за собой активацию бесполезных и неприятных функций защиты организма. – Тебе не поможет ибупрофен, – говорит Ло, и его ничего не значащая фраза про чай – просто стартовая реплика в очередном неприятном диалоге; у Луффи складывается впечатление, что на все нужные варианты или действия у него не хватает игровой валюты; он рад реагировать так, как реагирует обычно, – Ло другого и не заслуживает. – А тебе – полиция, если я захочу тебя убить, – выплевывает он, но Ло продолжает невозмутимо пить кофе из кружки; его таланты – заваривать себе кофейную бурду и дышать; бесполезная паразитическая потребность от кого-то зависеть, видимо, привита ему с детства; Луффи смотрит на Ло и не верит, что тот когда-то мог любить кого-то, кроме себя. – Отец звонил, кстати, – говорит Луффи, хотя это – еще одна очередная ложь, отец ему обычно не звонит, а если звонит, Луффи предпочитает не брать трубку. – И что? – спрашивает Ло; он не моргает, и это жутко; жутко то, как ему идет пробор в брови, и, вероятно, подошло бы деловое пальто пастельных оттенков; свитер с высоким воротом черного цвета; часы, стрелки которых постоянно напоминают, что с каждой секундой смерть все ближе; жутко, и Луффи моргает, потому что ловит себя на том, как у него начинают слезиться глаза; поддерживать зрительный контакт так же долго он не может. – Ничего особенного, – говорит Луффи и хватается за перила; Ло провожает его взглядом, и этот взгляд липкий и физически ощутимый, мерзкий, колючий. – Просил напомнить, что ты приемный.

꧁꧂

Саморазрушение, как и саморазвитие, границ никаких не имеет, но, в отличие от второго, первое никогда не упирается в потолок; небо – не предел для того, кто всеми силами старается выйти за грань, но Луффи не нужно стараться, он уже давно за ней, ловит попутный ветер свободного падения и ждет жесткой посадки. За хлипкой стеной слышно, как Ло переворачивает страницы учебников и листы конспектов; у него тяжелая рука, грубый почерк; он вдавливает стержень в бумагу неосознанно, и на ощупь она шершавая, с уникальной фактурой и сотней индивидуальных закорючек, которые в состоянии понять только врач. За хлипкой стеной даже слышно, как Ло дышит, и это еще один его недостаток; если можно было бы поменять две жизни местами, он бы отдал Ло взамен Эйса без колебаний или раздумий. В третьем часу ночи ему привычно не спится; в любом положении ребра ноют, а из легких вырывается рваный хрип; что-то невидимое и тяжелое давит на грудь, но это не фантомный отпечаток травмы, а реальность – неподъемная и беспощадная, с привкусом мятной жвачки и крови во рту. Ибупрофен ожидаемо не помогает, но Луффи кажется, что слова Ло просто действуют как заклинание; снятие волшебных чар, превращение обезбола в плацебо; он – нарочито подчеркнутая причина иронии, повод загоняться в три раза сильнее, потому что его существование – просто ошибка, которая однажды исправится сама по себе. Луффи корябает горло и кашляет сухим кашлем; изнутри наружу рвется неистовое желание отхаркнуть боль и сплюнуть ее, как сплевывают воду после пломбирования у стоматолога; озноб его не отпускает, и, поднимая руку, Луффи видит, как подрагивают его пальцы. Шуршание за стеной прерывается; слышно, как отворяется соседняя дверь; Луффи напрягается всем телом, каждой его клеточкой ощущая, как тяжело ему это дается, и ждет, когда Ло зайдет в комнату; они забудут о клятве Гиппократа, если Ло захочется, чтобы кто-то из них двоих перестал дышать; под подушкой не будет слышно ни криков, ни судорожных вздохов; Луффи не вспомнит, где он и кто он, когда шероховатые смуглые ладони как следует надавят на космос, который татуировкой закручивается в спираль с левой стороны. Ничего из этого не происходит, когда Луффи понимает, что Ло проходит мимо его комнаты, чтобы спуститься вниз за новой кружкой горького кофе; вспыхнувшее солнечным зайчиком наваждение с ярко-желтыми глазами и расширенным зрачком, мелькнувшее в рассудке на долю секунды, гаснет, оставляя место новым галлюцинациям; Луффи бредит, лежа на кровати в маленькой комнатке, пока где-то внизу звенит кинутая в кружку металлическая ложка. Это ненависть, но не такая уж и сильная, чтобы идти на крайние меры; Луффи не может врать себе: иногда умереть – не самый плохой исход.

꧁꧂

Под утро озноб становится таким сильным, что не спасают одеяла; Луффи тащит по полу в сторону комнаты Эйса за собой громоздкий мягкий плед и открывает дверь; за дверью – мертвая материя, наполненная черно-белыми картинками; ностальгия саднит в памяти, как разодранная после падения коленка; ему всегда казалось, что отпускать – это легко, но теперь он стоит посреди комнаты, комкая в руках плед, и понимает: очередное заблуждение. Он впитывает застоялость и запустение места, в которое Эйс всегда возвращался; это неприятнее, чем удар в солнечное сплетение, и дольше, чем распад пластика в верхних слоях земли; Ло снова выходит из комнаты, и Луффи кажется, что он никогда не спит; не спать – это так на него похоже. – Свали, – говорит Луффи, чувствуя, как Ло пристально смотрит на него из тьмы коридора; под уродливыми татуировками течет жизнь, которой Ло не заслуживает; приходящих никто не звал в этот мир, но их ждали; когда-то Ло тоже мог зайти в комнату своей сестры и подумать: к чему это все? – Хватит, – говорит Ло бесцветно, в его голосе нет ни злости, ни непонимания; ценный образец, способный наглядно продемонстрировать, во что превращаются люди, когда слишком сильно замыкаются в себе; Ло ничего не привносит в жизнь Луффи, даже кружка, из которой он пьет кофе, ему не принадлежит. – Я никогда не хотел знать, что из этого получится, и сейчас не хочу. Свали и не возвращайся. Но этого недостаточно, чтобы Ло его послушал; он минует запретную границу живого и мертвого мира, чтобы аккуратно взять Луффи за локоть; этот жест мягкий и не ощутимый через плед; неуклюже повернувшись, Луффи поднимает глаза; во взгляде Ло читается понимание, и это отвратительно – получать сострадание там, где его не должно быть. Неправильно, аморально, извращенно; Ло тянет его на себя, и Луффи путается в складках пледа; он не может выдавить из себя новые слова, потому что у него каждый раз перехватывает дыхание от боли; в руках Ло нет кружки, и все его действия – чисто врачебный инстинкт повести себя согласно регламенту на тысячу страниц; если Ло даст ему пострадать, Луффи поймет, и это единственное, что он понимает и принимает в Ло. Ло тащит Луффи по коридору к ванной комнате в молчании; дышать темнотой трудно, и она забивает своей вязкостью дыхательные пути; Луффи жарко, хотя касание Ло через плед – жарче в два раза, просто потому что вынуждает всю нервную систему вместе с мозгом реагировать на полную мощность. – Залезай, – говорит Ло и выкручивает вентиль холодной воды на всю; единственный свет в ванной испуган бледным сиянием луны из окна напротив; при шуме плотных струй воды в ванне и на кафеле не слышно, как гулко и усиленно стучит сердце; Луффи вырывает локоть из хватки, потому что происходящее – слишком. Плед сползает с его плеч и падает на пол; что угодно будет лучше присутствия Ло, и это все – скверная затея; никто из них не должен вести себя так, будто им есть друг до друга дело. – Не переживай, отец тебе ничего не скажет, если со мной что-то случится, – говорит Луффи, его слова – тоже нечто темное, вязкое на ощупь; Ло приподнимает уголки губ, и Луффи осознает, что он не прав; Ло приводит сюда далеко не беспокойство за собственное положение. – Заткнись и полезай в ванну, – говорит он и снова хватает Луффи за локоть; Ло смешон, если считает, что такие нелепые потуги заволочь Луффи в холодный душ подействуют, но он не успевает придумать никакой каверзы на этот счет; глубоко вздохнув, Ло первый забирается в ванну под холодную воду и тянет Луффи за собой следом.

꧁꧂

Это стоит огромных усилий, но когда Луффи оказывается в ванне, то почти забывает про боль; вода хлещет ему в спину, и это странный контраст на фоне его общего состояния; домашняя одежда делается сырой и липнет к горячему телу; Луффи ощущает, как по затылку течет скользкая водопроводная змея, и за считанные минуты ему становится до ужаса холодно. Ло стоит рядом, придерживая его за ссутуленные плечи; он тоже мокрый от душа, на его серой футболке – пятнистый влажный узор; он наблюдает, как по волосам Луффи стекает вода, чтобы добраться до лба и очертить кончик носа; в каплях, которые покрывают кожу, преломляется мутный лунный свет. – Зачем? – хрипит Луффи, вздрагивая от накатывающей на него дрожи; место, куда бьет вода, немеет и теряет чувствительность; ноги в носках окоченевшие, циркуляция крови в них неощутима; Луффи стискивает в руках футболку Ло, чтобы притянуть его к себе и повторить свой вопрос; в сумраке, который их окружает, глаза Ло можно разглядеть только вблизи. – У тебя жар, – говорит Ло, добровольно наклоняясь; у Луффи синие губы и прозрачная кожа; он исполосован старыми случайными шрамами и украшен самодеструкцией попыток как-нибудь утвердиться; кровоподтеки сойдут, а разбитые губы заживут; быть может, Ло делает правильно, что увековечивает память на своем невечном теле. Луффи достаточно продрог до костей, чтобы температура его тела упала; достаточно замерз, чтобы быть не в состоянии связно говорить; он безмолвно смотрит в глаза Ло, пытаясь найти честный ответ; тот ответ, который хочет услышать, но там опять ничего нет, будто все, что наполняет Ло, – обычная пустота. – Не лезь туда, куда тебя не просят, – говорит Луффи, его речь звучит ломано, – я сам разберусь, как мне поступать. – Я уже видел, как проходит процесс саморазрушения, – отвечает Ло, его нос почти касается носа Луффи, – и я знаю, до чего это тебя доведет.

꧁꧂

Луффи злится на Ло и злится на себя; швыряет в стену полотенце, которым пытается сушить голову; он понимает, куда все катится, но ничего не пытается с этим сделать; у него все еще остается отец, прочие привязанности ему не нужны. Ло не нянчится с ним и не стоит в проеме двери, осуждающе скрестив руки; в шестом часу утра он наливает себе днищенский кисло-горький кофе на кухне и там же продолжает заполнять тетради убористым почерком, перелистывая страницу за страницей; там, где он сидит, стол расчерчен царапинами, наслаивающимися друг на друга, полевыми растениями и стеблями переплетающихся цветов; под его руками целая вселенная, вырезанная кончиком ножа на дереве. Может быть, Ло и прав в том, что стоит сходить в больницу; идти у него на поводу в данном вопросе – поставить свою гордость под удар; Зоро сам его рано или поздно потащит в травмпункт, когда не останется сил терпеть бесшабашные выходки, но все это совершенно не то. Это не вызывает столько гнева, как мигающая люстра машины скорой помощи, припарковавшейся у подъездной дорожки. Неотложка на четырех колесах встречает рассвет на маленькой улице у старого дома, который давно уже пора отремонтировать; Ло не при чем, Ло не набирает комбинацию из трех цифр и не называет нужный адрес; когда доктора стучат в дверь, Ло вообще не выглядит как человек, который способен вызвать скорую помощь. Но он тенью возникает позади фигур в белых халатах, и Луффи отчетливо видит, как ему подойдет этот цвет; в комнату он не заходит, только наблюдает, пока уставшие врачи разглядывают место перелома и мерят температуру; жара нет, лишь легкая лихорадка; водитель скорой курит у двора, привалившись к холодной выдвижной дверце; это не то утро, которое Луффи хотелось бы встретить сегодня. – Перелом как минимум двух нижних ребер, – констатирует доктор, и Ло слегка щурит глаза; это движение – олицетворение фразы "яжеговорил", все его мудачество, сконцентрированное в умении подать информацию так, как не может никто другой. Луффи вяло натягивает на плечи красную кофту Эйса, чтобы поехать в больницу на рентген; Ло отходит в сторону, когда врачебный караул ведет Луффи к лестнице. – Тебя не просили, – говорит он, и Ло пожимает плечами; не просили, но для него это естественно; Драгон одобрит такой подход и даже скажет ему спасибо; Луффи не хочет быть в этом противостоянии тем, кто стоит на пути между здравым смыслом и беспричинной обидой, которая накаляется каждый раз, когда Ло строит из себя неравнодушного. – Ты сам виноват, – говорит Ло, и у лестницы Луффи резко оборачивается; не обращает внимания на то, как врачи мягко подталкивают его в спину, призывая поторопиться; он не хочет, чтобы последнее слово оставалось за Ло, но не удается выдавить из себя, подведенного рваным дыханием, ни одного яростного слова. Он сам виноват, да. Виноват в том, что отцу приходится идти на такие нелепые манипуляции и приводить в дом человека, который никогда никем для них не станет.

꧁꧂

Драгон возвращается на несколько дней раньше, дом продолжает стоять; ни следов пожара, ни поломанной мебели; он заходит в прихожую и останавливается, не особо уверенный, что находится в нужном месте; оставлять Ло и Луффи наедине – как заводить бомбу замедленного действия. Все выглядит слишком хорошо, чтобы быть правдой, и Драгон думает: разве аккумуляция при таких оборотах вообще возможна? Луффи встречает его сухой улыбкой и темными синяками под глазами от недосыпа; спать в гипсовом корсете сложно, но скоро его сменят на эластичную повязку, и жить станет немного легче; он отбывает наказание, которое по глупости себе назначает – врачи не разрешают ему много двигаться и покидать дом без срочной необходимости, но быть с Ло так много времени – все равно что быть задушенным. – Я привез настолку, – говорит Драгон, показывая коробку с мрачной картинкой; на упаковке – рыцарь с хмурым взглядом и кровью на лице; игра со сложной сюжетной линией, генерируемой случайным образом, – еще один повод провести время вместе и что-то исправить. Эйс любил настолки и все, что было с ними связано, как и любил ужастики, над которыми смеялся, кидая попкорн в экран; вся его жизнь превратилась в нелогичный триллер, когда он сел в самолет, а Луффи – просто зритель, не способный изменить финал их фильма. – Будем сидеть втроем в молчании и кидать кости? – спрашивает Луффи, и по лицу Драгона видно, что это и есть его план; он просит попробовать, потому что слишком скучает по домашнему уюту; ему не хватает прошлого так же сильно, как и его оставшемуся сыну, и Луффи трет плотный гипсовый слой у себя на груди. Этот белоснежный панцирь придает физическую надежность, делает материальной броню, которую Луффи надевает; бастион без кирпича и раствора, слепленный из страхов и недовольства; его отцу должно быть стыдно за то, что он в какой-то степени тоже ищет замену. Вечером вместо полуфабрикатов и разведенного картофельного порошка на столе – запеченная курица; облизывая жирные пальцы, Луффи то и дело смотрит, как ест Ло, но даже во время еды он предпочитает прятаться от всего мира за книгой, полностью отрицая ответственность за то, что сейчас происходит; микробиология и гистология под его пальцами покрыты каплями оливкового масла, которым заправлен овощной салат, и мясо Ло жует без гарнира, угрызений совести и соли. – Мне стоит спрашивать о том, что с тобой случилось? – говорит Драгон, и Луффи качает головой; за всю жизнь у него было двенадцать переломов, и это – просто очередной предмет в коллекцию, не стоящий обсуждения; Драгон вытирает рот салфеткой, он удручен состоянием сына, разочарован собственным бессилием. Вечер не задается, и Драгон уходит из-за стола первым; в раковине на кухне множатся грязные тарелки с остатками еды; Ло перемывает посуду, пока Луффи продолжает безостановочно поглощать курицу, хотя есть ему не особо хочется; Ло протирает каждую тарелку и ставит в кухонный шкаф, и его безукоризненная педантичность просто выводит из себя. – Тебе нравится? – спрашивает Луффи, разминая курицу вилкой; в его тарелке намешаны оливковое масло вместе с сочащимся из мяса жиром. Задеть Ло кажется невозможным, но Луффи до смерти старается развести его на эмоции; поглядеть, как тот обижается или злится; увидеть, что он достаточно заведен, чтобы собрать свои манатки и свалить в эту же секунду, и оставить их в покое. – Тебе нравится то, что вместо чудесной младшей сестры здесь только я? – Нет, – отвечает Ло, не поворачиваясь, его плечи даже не напрягаются; он домывает посуду и встряхивает кисти рук, чтобы избавиться от воды. – Но даже ты лучше, чем совсем ничего, правда?

꧁꧂

Луффи возвращается в школу спустя две недели после перелома, но ему запрещено бегать; у него есть полное право остаться на ближайшие десять дней в комнате и не покидать ее пределы; врачи ему именно это и советуют, но врачи часто лгут, это Луффи усваивает, наблюдая за тем, как ведет себя Ло. Проходит несколько месяцев с тех пор, как они на троих делят один дом, и в этом доме им тесно; нарушение границ личного пространства ощутимо, хоть и не оглашено вслух; Ло никогда не заходит к Луффи в комнату, но он поселяется в его башке, и этого достаточно, чтобы за такое осудить по статье о вторжении в частную жизнь. Едва появившись на пороге учебного заведения, Луффи от души прописывает одному из недоброжелателей двоечку; он скучает по ощущению крови на своих руках и по тому, как хрустят чьи-то запястья, когда он их заламывает; двух ударов достаточно, чтобы вывести из крови накопившийся негатив, но недостаточно, чтобы успокоиться до конца. Зоро оттаскивает его от валяющегося на полу парня и встряхивает, как мешок картошки; парень зажимает себе разбитый нос, и Луффи видит, какая смуглая у него кожа, не хватает только татуировок на внешней стороне ладоней. – Харош, – говорит Зоро, уводя Луффи дальше по коридору; учащиеся расступаются, когда они проходят мимо; парень с пола шипит вслед: – Ты об этом пожалеешь, урод, – и Луффи не сомневается, что пожалеет – и еще как. После учебного дня за два квартала от дома его нагоняют по меньшей мере пятнадцать человек, и среди лиц, вставших кругом, Луффи видит много знакомых. Он не такой уж опасный объект и не пользуется особым авторитетом, но каждого из присутствующих он так или иначе однажды задел, и теперь они здесь все вместе, чтобы отыграться на нем в последний раз. Последний – потому что после такой драки подняться он уже не сможет, особенно учитывая стадию заживления прошлых травм; он не восстанавливается до конца и ограничен в движениях, но он не побежит; в его семье убегать не принято. Полчище койотов-падальщиков пялятся на него из-под надвинутых на лоб козырьков и деловито поправляют воротнички рубашек; синхронно все как один они делают шаг вперед, чтобы сузить круг и отрезать пути к бегству; в глазах у Луффи нет страха, только осознание последствий, и он говорит: – Что, ребята, тренировали хореографию, пока меня не было? Ему сплевывают под ноги, и он чувствует, как спазмом сжимается больная грудная клетка; кто у него за спиной и что они планируют делать, он не знает; безрассудство, добровольное самоубийство; какой-то особо впечатлительный и оскорбленный парень бросается вперед, занеся кулак, и Луффи признает в нем недавнего неудачника из школы. Удар такой неуклюжий, что от него не составляет труда увернуться, но едва Луффи делает несколько шагов назад, как чужие ладони резко толкают его вперед, и он едва успевает присесть – крепко сжатая рука свистит у него над головой. Все присутствующие сбиваются в кучу и идут в наступление; живая стена, готовая размазать на своем пути все, что перед ней встанет; на сильном огне готовится фарш, и это последнее, о чем Луффи успевает подумать, когда ему прилетает в скулу от другого парня. Тяжело обороняться, когда вокруг нет никакого пространства; сломанные ребра ноют от растяжения мышц над ними, рвутся едва поджившие ткани; дыхание спертое и колючее, потому что воздухом невозможно дышать; каждый глубокий вдох обрывается при новом ударе, и все, что остается, – закрыть руками лицо. Его бьют с такой ненавистью, что черепно-мозговая обеспечена; напряженный торс ноет от чужих ног, в пояснице отдают болью воспаленные почки; толкая Луффи из стороны в сторону, неприятели развлекаются, смеются и снимают это на телефон, чтобы на следующий день стать новыми звездами интернета. Избиение с особой жестокостью, и это честно; Луффи никогда не щадит тех, кто ему попадается, даже лежачих, потому что терпеть не может несправедливость; единственное, что он терпит, – это присутствие Ло в своем доме, остальное для него незначительно. – М, так слабо, – говорит Луффи, облизывая кровоточащие губы; он не чувствует боль на том уровне, на котором положено; невыносимый гул в ушах обрывается, превращаясь в звенящую тишину, и Луффи почти любовно придерживают за шею. Он вытирает кровь рукавом кофты и поднимает заплывшие глаза; его мутит так, что он готов блевать кровью; один из парней их маленького кружка по интересам машет рукой и говорит: – Иди, куда шел, или тебе тоже достанется. Стоящий неподалеку Ло докуривает сигарету и тушит ее о подошву найка; Луффи чувствует смятение; за столько недель, проведенных вместе, он не знал, что Ло курит; никакого беспокойства на лице или нервной дрожи пальцев, Ло разводит руками и говорит: – Да я просто смотрю. Он выглядит как человек, который стремится подавить зевок; расслабленно засовывает руки в карманы штанов и размазывает пепел вместе с остатками фильтра по асфальту носком кроссовки; даже на таком расстоянии слышно, как из его наушников играет тяжелый рок; Ло двадцать четыре, он идет домой после вечерних пар, и ему не нужны проблемы. Он не будет вмешиваться в потасовку, если Луффи этого не хочет; Луффи встряхивают, и кто-то спрашивает: – Это твой дружок? Эй, ты знаешь его? – Нет, – отвечает тот, не отводя от Ло взгляд; тот приподнимает бровь с косым пробором, и она угловатая из-за своей формы; весь его вид насмешливо кричит: "Вот это да, приятель", и непонятно, почему это так их обоих озадачивает; ненавидеть настолько сильно, чтобы отказываться принимать помощь даже сейчас, или просто не давать совершать глупость там, где совершать ее бессмысленно? Будь на месте Ло Зоро, Луффи не стал бы колебаться, но это совсем другая история; Ло достает из кармана телефон и говорит: – Я уже вызвал копов на вашу тусовку – это раз. И два: за умышленное причинение вреда здоровью положен срок от шести до двадцати лет в тюрьме строгого режима, а его батя, – Ло кивает в сторону Луффи, – который работает в полиции, сделает все, чтобы никто из вас, гондонов, не отмазался. – Ты брешешь, – с фырканьем говорит кто-то, и Ло отвечает: – Давай проверим, у нас как раз есть несколько минут до приезда патрульных машин. – Пошел ты, – говорит один из близко стоящих к Луффи парней, но затыкается, когда слышит вдалеке визжание сирены; сводит брови на переносице, делается неуверенным и озирается по сторонам; на лицах остальных – такое же замешательство; Ло достает из пачки новую сигарету и закуривает, пока они колеблются; его нарочитая вальяжность подчеркивает серьезность прозвучавших слов: ему бояться нечего, скоро здесь будут дяди, которые размажут собравшихся школьников по проезжей дороге. – Идем, – кидает парень в мешковатой кофте, – надо убираться. Косо поглядывая на Ло, они отпускают Луффи и движутся в противоположную от них сторону; Луффи оседает на землю, упираясь руками в заплеванный асфальт, втягивает холодный воздух, и ему дурно; звук сирены становится все ближе, полиция едет по средней полосе, игнорируя все красные светофоры; Луффи отхаркивает перемешанную с кровью слюну и говорит: – И сколько правды в твоих словах? – Нисколько, – отвечает Ло, его глаза щурятся от сигаретного дыма; белесая вуаль скрывает лицо наполовину, силуэт Ло двоится, когда Луффи пытается вглядеться в его черты. Мимо них проезжает скорая помощь; никаких патрульных, никакой полиции и отцов, которые там работают; Ло говорит: – Сам встанешь? И Луффи, чувствуя, как дрожит его обессиленное после выброса адреналина тело, отвечает: – Нет.

꧁꧂

Об этом никто не должен узнать, включая отца, и Луффи злится; они оба с Ло – непосредственные участники инцидента, который происходит; два свидетеля, делающие вид, что их слова и действия – в порядке вещей; Ло флегматично разглядывает деревья, тянущиеся вдоль дороги, придерживая Луффи за туловище; чужая рука стискивает его одежду в районе спины ровно посередине, и Луффи давится запахами аптеки и спирта, которыми пахнет Ло. Идти недолго, но с их скоростью передвижения путь растягивается в несколько раз; Луффи пинает попадающиеся ему под ноги камушки, чтобы как-то занять скучающий мозг; он ненавидит быть зависимым от кого-то, а с Ло – это практически ульта мощнейшего происхождения. Слова могут все испортить, и поэтому они молчат; молчат вплоть до дома, пока не щелкает дверной замок; едва ощутив под рукой надежную гладкую стену, Луффи отталкивается от своего сопровождающего и снимает с ног кроссовки Эйса; Ло не должен брать на себя много, то, что он оказывается в нужном месте в нужное время – всего лишь совпадение. – Бинты? – спрашивает он вежливо, но совершенно не заинтересованно; останься Луффи один на один со своими бедами там, на холодном асфальте, рано или поздно он все равно смог бы подняться сам; не бывает иначе, потому что он никогда не оставляет себе выбора. Ло бывает временами раздражающе самонадеянным, но он никак не подчеркивает свои заслуги и не тыкает Луффи носом в то, что ему приходится принять помощь; даже видя, как тот слаб, он продолжает относиться к нему как к равному; Луффи это коробит, ведь разве, если рассудить логически, не должен ли он испытывать что-то вроде триумфа? – Себе оставь, – говорит Луффи и испытывает облегчение, что они снова могут вести себя как обычно; ему хватает воздуха лишь на эту ничтожную короткую фразу, и он с сомнением трогает свою грудь; шанс, что заживающий перелом опять расползется, велик; одними опасениями сыт не будешь. – У меня есть сильный обезбол, если будет нужно, – говорит Ло и уходит к себе в комнату; Луффи провожает его до момента, пока тот не скрывается за углом второго этажа; две таблетки предложенного лекарства могут облегчить его жизнь или даже ее спасти, но Луффи лишь тихо фыркает себе под нос. – Никакой обезбол не поможет мне вынести боль, которую я испытываю, когда вижу твое ебло.

꧁꧂

Драгон встает около шести утра, и Луффи не интересует, что у него за работа такая, которая вынуждает выстраивать столь жесткий график; после драки он чувствует себя еще хуже, чем при первичном переломе ребер; далеко заполночь, когда боль входит в свой апогей и цветет в нем ядовитым растением, он почти сдается и верит в то, что Ло со своими волшебными таблетками решит все его проблемы, но нет; изнуренный усталостью и стрессом организм отключает сознание так же резко, как потолочную лампу накаливания. Кружка "pyrokinesis" с недопитым кофе стоит на столешнице, и под ней – коричневые липкие следы; кофе забивается в царапины на столе и окрашивает рисунки в темные тона; размазывая по хлебу паштет, Драгон смотрит на это безобразие и понимает, что слишком устает анализировать взаимоотношения Луффи с Ло; устает настолько, что ему даже не хочется делать никаких замечаний. Дядя Ло – хороший его друг, и отказать ему в просьбе Драгон не в силах; чем больше проходит времени, тем больше он убеждается, что выбирает для реабилитации своего младшего сына совершенно не того человека; Эйс говорил, что Луффи отлично разбирается в людях; Эйс не врал, если судить по тому, что сейчас происходило. Настолка валяется на тумбочке у телевизора рядом со стопкой прочитанных старых книг; на этой неделе они не садились за хорроры, потому что Луффи не выходит из комнаты; в последний раз Драгон слишком долго смотрел на его фиолетовый синяк на скуле, чтобы хоть что-то правильно трактовать; его радует лишь одно – они с Ло не подрались между собой, и ладно. Ло спускается со второго этажа спустя двадцать минут и кивает в качестве приветствия; он всегда обходителен и вежлив, потому что благодарен человеку, который бескорыстно его приютил; быть может, всем ясны причинно-следственные связи дальнейших событий и понятны умыслы, что в них заложены, но Ло не испытывает агрессии; он – оболочка, которую нечем наполнить; живая биохимическая масса, и единственное, что поддерживает его в этой жизни, – его позвоночник. Луффи пропускает очередную неделю занятий, и это неудивительно; Драгон предлагает Ло бутерброд, но тот качает головой; им не о чем говорить, и Драгону неинтересно, как проходят его будни; Ло выливает вчерашний кофе, чтобы развести себе новый, и говорит: – Врачи не способны вылечить все. Драгон перестает жевать хлеб и поворачивается; Ло на него не смотрит, насыпая себе на пол-ложки больше кофе, чем обычно; сегодня никакого завтрака; диета на триста калорий, чтобы мозг не забывал, как нужно обрабатывать информацию; складывается впечатление, что все, чем Ло обычно питается, – это его учебный материал. – Я не прошу ничего лечить, – говорит Драгон, слова встают комом в горле; доедать нет ни аппетита, ни желания, но он продолжает давиться сухим хлебом с тонким слоем паштета; Ло смотрит, как в кофейном водовороте вращаются пузыри, и спрашивает: – Тогда зачем? – Я пытаюсь сохранить то, что осталось.

꧁꧂

Этим вечером Ло заходит в прихожую, покачиваясь, и устало прислоняется к двери, когда та закрывается за ним; он возвращается позже обычного, но для этого нет никаких причин; он – человек-график, человек-структура, всегда следует плану и никогда от него не отклоняется, даже если этот план – как вернуться из вуза домой. Повторяющийся и понятный, а потому до смерти скучный; у Ло, вероятно, совсем нет друзей, раз он так много времени проводит в своей комнате. Он возвращается после ужина, но на плите остается его порция; Ло смотрит, как мир качается перед ним и плывет, будто он на корабле в открытом море, и ему тошно думать о еде. Луффи на кухне нет, Драгон мажет по Ло дежурным нейтральным взглядом и кивает, чтобы через секунду надолго сфокусировать глаза на его внешнем виде; Ло потрепанный и помятый, на его белоснежных кроссовках – следы от чужой подошвы, он трогает кончиками пальцев запекшуюся корку крови под носом и морщится; разбитые губы саднят, в голове – туман и вата. – Что произошло? – спрашивает Драгон, и Ло пожимает плечами, будто совершенно не является участником случившегося инцидента; что бы ни обещал Драгон дяде, он может расслабиться, Ло не привык жаловаться и прибедняться, и все его проблемы – действительно его проблемы. Он разувается и молча проходит мимо; Драгон наблюдает, как Ло цепляется за перила лестницы, до которых обычно едва дотрагивается; ноги запинаются о ступени через каждую вторую, и когда Ло оказывается наверху, ему нужно немного времени, чтобы отдышаться. С Луффи он сталкивается у двери ванной комнаты, Ло заходит, тот – выходит, и они врезаются друг в друга; незначительный толчок, от которого моментально теряется равновесие; вращение не прекращается, даже когда Ло хватается за дверную ручку и крепко зажмуривает глаза; Луффи при виде его хочет сказать: "Эй, бомжара", но осекается, едва заметив пятна крови на футболке. Такое беспринципное вмешательство в безукоризненный чужой вид кажется невероятным; у Ло есть дротаверин, мелатонин и кружка с кофе, которая ему не принадлежит, – вся аптечка в полном комплекте, чтобы выздороветь за пару-тройку вечеров, но Луффи чувствует, как у него ноют ребра под эластичным бандажом; далеко не только в этом дело. – Кто? – спрашивает Луффи, отчасти зная ответ на свой вопрос; в свете последних событий – кто угодно, а вместе с этим – каждый по отдельности; Ло открывает глаза, и мутный зрачок с белыми смазанными бликами, похожими на катаракту, расширяется до невозможности. – Упал, – отвечает Ло, вранье ему дается так же просто, как химия или биология; он проходит мимо в ванную комнату, чтобы умыть лицо холодной водой и попытаться оттереть кровь с кожи; наклоняется над раковиной, засовывает голову целиком под проточную воду; на пояснице задирается футболка, вдоль позвоночника – синие пятна подкожных скоплений крови, оставшихся после ударов. Луффи не любит, когда в его дела впутываются посторонние люди; ребята, которые с ним связываются, смутно представляют для себя последствия их безрассудного поступка; каким бы саморазрушением Луффи ни занимался, оно не касалось никого из его окружения и уж тем более не касается Ло, что бы он там ни говорил. Адреналин зудит в крови и не дает покоя расслабленному телу; Луффи сжимает-разжимает кулаки, продолжая наблюдать, как Ло просто стоит, засунув голову под кран; стекающая в сток вода окрашена в едва заметный розовый оттенок, бусины влаги скапливаются по краям, и издалека керамика похожа на вычурный мрамор; рассеянно моргнув, Луффи думает о том, что ему пора проверить зрение.

꧁꧂

Луффи натягивает школьную форму, сверху – легкую куртку Эйса; на ногах – все те же кроссовки с пятнами от газировки; идти недалеко, но он торопится, и прохладный утренний воздух заставляет легкие сжиматься в спазме; в боку колет даже от ускоренного шага; Луффи злит, что он ограничен такими банальными физическими ощущениями собственного организма. Это сродни предательству – когда тело требует иного, нежели мозг. Он коротко здоровается с сонным Зоро, встречающим его в дверях школы; они вместе идут по коридору, и Луффи оглядывается по сторонам, беспорядочно скользя по учащимся взглядом; ночью он почти не спит, но не чувствует себя измотанным; он взвинчен так сильно, что едва может себя контролировать. К его удивлению, половины тех, кого он ожидает встретить, в школе нет; он натыкается на смутно знакомое лицо, когда проходит мимо столовой; для завтрака еще рано, но всегда найдется пара голодающих у буфета; тот, кому не посчастливилось встретить Луффи, уныло жует булку и морщится от боли в челюсти; Луффи подлетает к нему под удивленным взглядом Зоро и, схватив за грудки, припирает к стене. От этого незначительного и привычного действия сводит травмированные мышцы; они каменеют и отказываются сокращаться, пальцы не гнутся, но Луффи не обращает внимания; в глазах парня, которого он находит, безнадега, смешанная с осознанием; Луффи спрашивает: – Какого хера? – и Зоро кажется – еще чуть-чуть, и его друг без проблем поднимет своего неприятеля над полом, не прилагая при этом никаких усилий. – Это только наше личное дело, какого хера вы лезете туда, куда не стоит лезть? Парень пялится на него в немом молчании, на его шее – лиловые синяки, как от удушья; он давится мучным комком, который проглатывает от неожиданности, но Луффи не думает его отпускать. – Мы ничего... не... – выдавливает парень и начинает задыхаться; Луффи враз отпускает его, позволяя опереться о стену и прокашляться; в его рту сладко от булки, но сухо; слюны нет – это один из признаков того, как сильно он напуган. Быть может, в их потасовке он вообще не играл никакой роли, но кто-то должен отвечать на вопросы; они оба стоят по бокам, Луффи и Зоро, рефлекторно, машинально, чтобы в любой момент остановить, если этому идиоту придет в голову глупая мысль о бегстве. – Чего? – Луффи наклоняется, и, несмотря на то, что он ниже, он все равно кажется опасным; его голос, приглушенный до полушепота, шелестит, как радиопомехи; что-то безумное на грани, что-то такое, чего Зоро еще никогда не видел. – Мы ничего не сделали, – выдавливает из себя парень, сглатывая; еда, размазанная по небу и языку, с трудом проходит через горло и доставляет боль; он цепляется за одежду, не в силах себе помочь, а Луффи просто наблюдает, потому что чужие страдания его не трогают. – Я клянусь, мы ничего не сделали! – А кто сделал? – шипит Луффи, его ладонь ложится на напряженную спину; один неверный ответ, и длинные, вечно холодные пальцы схватятся за белую рубашку и встряхнут бедолагу; это хуже, чем попасть под машину и оказаться при смерти, – перейти Луффи дорогу. – Где остальные? – В больнице, наверное, – отвечает парень, булка выпадает из его рук; ему будет не до еды ближайшие несколько часов, пока не пройдет мандраж; Луффи задумчиво облизывает губы; поджившие раны на них трескаются, шелушатся, чешутся до ужаса. Быть может, новость о том, что Ло умеет за себя постоять, для Луффи – такая же неожиданность, как и то, что он курит; они многого друг о друге не знают и никогда не захотят узнать; Ло не дает себя в обиду, и это видно по его умению филигранно парировать любые остроты, но Луффи раздражает мысль, что, угодив в западню, он так легко со всем справляется. Легче Луффи, по крайней мере, и это бьет по самооценке. – Послушай, он сам пришел, – говорит парень, и Луффи отвлекается от своих мыслей; наклоняется еще ниже, потому что парня едва слышно; на чужой коже ощутимо его теплое дыхание; холодный пот и озноб – единственные ощущения, которые человек испытывает, когда Луффи впадает в ярость. – Выцепил остальных, пока они были порознь. Некоторых вообще не нашел, а те, кто нашелся, едва унесли ноги. Я не знаю, как он это делал. Они падали без сознания. Луффи фокусирует взгляд на следах на шее и отстраняется; замешательство переполняет его, охлаждает, и ярость гаснет, как окунутая в воду спичка; он поворачивается к Зоро, будто тот может что-то объяснить, но у Зоро такой же непонимающий взгляд. – Сам пришел, – повторяет Луффи, – зачем? – Откуда я знаю? – парень, дрожа, прижимается к стене. – Спроси у него, мне неприятности не нужны. – О чем вообще речь? – спрашивает Зоро, но если Луффи не захочет объяснять, он не станет настаивать; Луффи снова трет подживающие ребра, картинка перед его глазами двоится; в груди нестерпимо ноет, но не из-за травм, и Луффи запоздало понимает, что в этот раз трет грудь совсем с другой стороны.

꧁꧂

Сначала Луффи думает уйти с уроков, не дожидаясь окончания учебного дня; он не может ни концентрироваться, ни усидеть на месте, но это – ерундовая затея, потому что Ло никогда не возвращается с пар раньше положенного, и встретиться они смогут только после четырех. Зоро оставляет бесплодные попытки что-то разузнать; ему не нравится, как много Луффи скрывает в последнее время, но он молчит; молчит, по большей части, потому что после смерти Эйса давно не видел его таким живым, и это в какой-то мере – хороший знак. Они просиживают иностранный и два урока географии; у Луффи нет ни учебников, ни тетрадок, ни рюкзака, потому что изначально идти в школу он планировал вовсе не для того, чтобы, как примерный подросток, впитывать информацию; в общем табеле успеваемости у него оценки ниже среднего и постоянные отметки о пропусках, с которыми шанс нормально окончить последний класс стремится к нулю. – Хочешь зайти в кафе по пути домой? – спрашивает Зоро, и Луффи рассеянно кивает; после обеда они разойдутся на развилке, одна из дорог которой ведет в клуб кендо; у Зоро, как и у Луффи, есть увлечение, связанное с сублимацией своих эмоций, и они одинаково прорабатывают траблы в этом направлении, только Зоро, на памяти Луффи, еще ни разу не приходил со сломанными ребрами после драки. – Если у тебя есть настроение, мы можем на выходных прогуляться, – продолжает Зоро; Луффи вспоминает настолку и думает: не такая уж и плохая идея; он давно не виделся со своими друзьями, и им в кои-то веки не мешало бы провести немного времени вместе; правда, Ло со своим постным ебалом испортит все удовольствие, но Луффи думает, что если в этот раз не будет сдерживаться, оно в итоге окажется не таким уж и постным. И его отец будет рад, что все так, как раньше. И его отец поймет наконец: третьим лишним в их доме не место. Они договариваются на субботу и направляются в разные стороны; даже с учетом того, сколько времени занимает поход в школу и недолгое времяпровождение с Зоро, Луффи все равно приходит немного раньше четырех; обувь Ло уже стоит на пороге, и это необычно; едва ли он способен отпроситься с учебы, потому что плохо себя чувствует. Эти "яжеврачи" наизусть знают состав молекул, из которых созданы хрупкие человеческие тела, и вынудить боль исчезнуть для них – плевое дело. Не снимая куртку, Луффи поднимается по лестнице, минуя зараз по несколько ступеней; с тех пор, как Ло занял бывшую комнату Сабо, он туда ни разу не заходил, и Луффи переполняет что-то, похожее на трепет, когда он хватается за дверную ручку. Нетерпение и легкий страх смешиваются, когда он распахивает дверь; Ло сидит за письменным столом при включенной настольной лампе и что-то шкрябает в тетради. С порога видна только его чернявая голова; стержень ручки скрипит о бумагу, повторяя движение руки; Ло пишет быстро и лаконично и, сокращая слова, всегда помнит, где и что имеет ввиду; Луффи втягивает новый запах комнаты и кашляет от приторного лекарственного смога; ромашковый сбор, кисло-сладкие ледяные драже, антисептик; от Сабо в комнате остается только воспоминание, что он когда-то здесь жил. Стены комнаты впитывают привычки нового хозяина, и помещение кажется незнакомым и отчужденным; даже свет от лампы падает под странным косым углом; он более холодный и белый; обои те же, но на них – анатомические плакаты, разноцветные стикеры, рентген-снимки сломанных конечностей, и это все выглядит так, будто Ло здесь остается навсегда. Луффи не спешит заходить в комнату, увиденное выбивает его из равновесия; медицинские книги с латинскими наименованиями аккуратной стопкой лежат на столе и на полу рядом с ним; все вещи Сабо на своих местах, но этого все равно недостаточно, чтобы сохранить его призрак в этом месте; Ло никак не реагирует на посторонний шум, не поворачивается, не замирает; в упавшей оглушающей тишине слышно только дыхание двух людей и шорох ручки по листу тетради. – Я ненавижу, когда посторонние люди лезут в мою жизнь, – говорит Луффи, и его голос звучит громче, чем следует. – Я знаю, – отвечает Ло и отпивает из кружки с надписью "pyrokinesis" горький кофе. – Ради чего? – Как ты считаешь, – кружка опускается на стол с тихим стуком, – твоему старшему брату понравилось бы смотреть на то, как ты себя доводишь? Вся потерянность, зудящая на кончиках пальцев, вмиг покидает тело; Луффи кричит: – Не строй из себя хер пойми что! Ты не имеешь никакого права задавать мне подобный вопрос и уж тем более – поверь мне на слово – заблуждаться, что хотя бы на тысячную имеешь те же привилегии, что и мой брат. – Да, я в курсе, – отвечает Ло, и его голос такой же спокойный, как и обычно. Он продолжает писать, будто ему не составляет никакого труда анализировать несколько действий одновременно; Луффи бесит его хладнокровие и бесит, что он даже не считает нужным обернуться и посмотреть ему в глаза. – Я не нуждаюсь в твоей защите! – Да. – И мне от тебя ничего не нужно! – Верно. – Повернись, когда я с тобой разговариваю! Ло откладывает ручку и неохотно поворачивается; это одолжение, которое он делает, потому что Луффи его утомляет; на самом деле тому было проще и быстрее дойти до стола и самому взглянуть в его лицо, но Луффи не может, он придавлен обстоятельствами, окружен ими со всех сторон. Он ожидает увидеть во взгляде Ло привычную меланхолию, а там только незыблемая грусть, и это застает его врасплох; он проглатывает воздух и задыхается, стоя на пороге; с самого дня смерти Эйса он не позволял себе плакать, запертое горе в нем душит похлеще петли. Он всегда находился под защитой кого-то, кто готов был прийти на помощь в любое время дня и ночи, и ему не хочется, чтобы Ло, даже чисто формально, занял это место. Оно навсегда останется пустым. – Пока моя сестра не умерла, ее часто обижали. И я всегда заступался, если это происходило. – Не смей, – говорит Луффи, но в тоне нет стали; голос обрывается на последней букве, и он делает шаг назад; бегство – не лучший выход и не та стратегия, которую Луффи уважает, но он не доставит Ло удовольствие наблюдать, как он расстроен. – Я же говорил, я знаю, до чего доводит саморазрушение. Или ты считаешь, что ты такой единственный? Ло не дожидается ответа и отворачивается, чтобы взять ручку и продолжить писать; Луффи чувствует, как щиплет его нос; отвратительное ощущение беспомощности подобно сильной тошноте при отравлении; да, Эйс бы тоже пошел мстить, если бы увидел своего брата избитым до полуживого состояния, но Эйса здесь нет. Все, что делает Луффи – учится решать свои проблемы самостоятельно, чтобы не страдать впоследствии оттого, как больно терять людей, причастных к его жизни; Драгон боится, что его сын перестанет что-то чувствовать или в целом быть человечным, но существование невозможно без чужого, даже нежеланного вмешательства. Луффи захлопывает дверь так сильно, что качается потолочная люстра; шмыгает носом и трет лицо, но это не помогает; быть может, Ло прав: случайная секундная слабость – не повод считать себя хлюпиком, но эмоции не подчиняются каким-то единым законам. В конечном итоге, им обоим это нужно.

꧁꧂

До субботы они не разговаривают друг с другом, и Луффи сразу же ретируется, едва Ло появляется в поле его зрения; им как будто больше нечего обсуждать, и они оба игнорируют повисшую между ними недосказанность; Луффи верит, что с уходом Ло уйдет часть его основных проблем, но это не так; закрытый гештальт – результат, которого очень тяжело добиться в полевых условиях. В попытках отвлечься Луффи освобождает место в гостиной и кладет на стол нераспакованную коробку с настолкой; несколько пледов, потому что Нами тоже постоянно мерзнет; чистая посуда – потому что Санджи обязательно сунется что-то готовить; пара подушек, на которых Зоро будет удобно прикорнуть, когда к финалу игры сюжет станет скучным и однообразным. Это – не более чем воспроизведение пережитка прошлого; Луффи чувствует себя замкнутым в Дне сурка, и ему не нравится, что он наперед знает, чем закончится сегодняшний день; чтобы избавиться от навязчивого ощущения неизбежности, он пытается разорвать порочный круг каким-то несвойственным для него делом и листает интернет в поисках простого рецепта печенья. Готовит он отвратительно, как бы ни старался; есть вещи, которые ему не даются, даже когда он прилагает все усилия; если из его затеи ничего хорошего не выйдет, он хотя бы скоротает время до прихода друзей, и это не так уж и плохо на фоне общего ощущения безнадеги. Мука, сахар, сливочное масло; масса под пальцами неклейкая и рыхлая, даже когда он вспоминает, что по рецепту нужно добавить яйца; немного шоколадной крошки, чтобы печенье было похоже на американский кукис; где-то в шкафчике находятся формочки в виде звездочек, которые использовал Сабо, когда в последний раз готовил. Формочка немытая и шершавая на ощупь; на столе и на полу – мучная россыпь; у Луффи – белые пятна на щеках и носу, когда он трет тыльной стороной ладони лицо; хмурится, потому что не понимает, почему, следуя рецепту, получает все равно далекое от заявленного произведение искусства; в рецепте написано: "Справится даже ребенок", и складывается ощущение, что автор – просто какая-то другая вариация талантливого Санджи. Драгон, которому не нужно на работу, пристально смотрит на разложенную карту данжа на столе и блестящие фиолетовые кубики с различным количеством граней; Луффи мог бы и не стараться, Зоро принесет с собой вишневый пунш с низким содержанием алкоголя, а Нами – какую-нибудь запеканку, которой они перекусят, пока ждут основной ужин; по мнению Драгона, если Луффи нужно куда-то выместить необузданную энергию, пусть лучше это будет несчастное печенье, чем хулиганы и ребра, хрустящие под чужой подошвой, как тонкая корочка льда. Ло несколько раз спускается обновить кофе, и непонятно, почему содержимое банки до сих пор не кончилось; Луффи игнорирует его, но если Ло кидает смазанный взгляд на попытки слепить из теста фигурки, пальцы перестают слушаться; это фаза гнева, постепенно переходящая в торг; Луффи торгуется сам с собой изо всех сил, но это тяжело – себя не переспоришь. Он ставит печенюхи в печь, потратив на них больше времени, чем планирует изначально; вырезание из раскатанного теста звездочек разных размеров не требует никакой умственной активности, мысль дрейфует по черепной коробке нервным коротким импульсом; Зоро стучит в дверь, и Луффи закрывает духовку; в рецепте написано: “Двадцать минут”, но они либо не допекутся, либо сгорят, и здесь никогда нет золотой середины. Едва переступив порог дома, Санджи замечает разведенный на кухне срач и начинает неистово ругаться; закатывает рукава кофты и идет убирать, причитая про неаккуратность, безалаберность, безответственность; Луффи наблюдает, как друг наводит порядок; Санджи не стесняется, Санджи чувствует себя как дома. Нами принюхивается к сладковатому запаху выпечки и удивленно косится на Луффи; скоро запахнет гарью, потому что про двадцать минут Луффи забудет; пока небольшая компания располагается в гостиной, Луффи берет в руки буклет с правилами и начинает читать; пунктов так много, что их невозможно понять, даже несмотря на картинки, и Нами вырывает глянцевый листочек у него из рук. – Кому лимонад? – говорит Зоро и улыбается; у него в руках – четыре литра пунша, завуалированного под безобидный напиток; Санджи кричит с кухни: – Тебе лишь бы к бутылке присосаться, малолетний алкоголик! – но через десяток секунд приносит высокие стаканы с толстыми стеклами. Сегодня у Нами не запеканка, а кекс с изюмом и орехами; она подставляет Зоро стакан для пунша, который тот наливает ей с пренебрежительным фырканьем, и они выпивают на голодный желудок по половине; без градуса с правилами настолки не разобраться, и когда Санджи нависает над ними с невозмутимым видом, отмеренные двадцать минут давно проходят. – Так, сначала надо кидать кости на то, кто ходит первый, а потом – на то, получишь ты урон или нет, – говорит Нами, обобщая длинный свод правил, и все стонут – база, применимая к любой ролевой; не стоит таких усилий и потраченного времени. Они начинают игру, и Санджи умудряется изредка отходить на кухню, чтобы проверить состояние закипающего на плите рагу; засунув в рот последний кусочек кекса, Луффи вспоминает про печенье и опасливо принюхивается: горелым не пахнет, и с Санджи на кухне это неудивительно; поискав глазами противень, Луффи находит его остывающим на соседней столешнице. Он поднимается с места, чтобы взглянуть на свои труды, и разочарованно вздыхает; звездочки с точными острыми углами расплываются, и по форме печенье напоминает больше пышный абстрактный цветок; зная, что Луффи может испортить любую еду, Зоро и Нами косятся на сладость с сомнением; обижать друга не хочется, но пробовать печенье – тоже. Ло спускается за третьей кружкой кофе и застывает в огромной кухонной арке, скучающе оглядывая собравшихся; о том, что сегодня гости, его никто не уведомляет; Луффи хочет, чтобы он прямо сейчас скрылся с глаз и не портил ему настроение своим присутствием; Луффи хочет, чтобы он не видел эти ужасные печеньки, которые так старательно лепил, и во что они превратились. Он невольно напрягается, пока Ло наливает дерьмовый кофе; повисшее молчание никому не нравится, и Нами говорит: – Луффи, ты уверен, что это не опасно есть? На самом деле лучше бы ей заткнуться, потому что Ло все еще здесь; мешает гранулированный порошок в кипятке, не сводя с них пустых глаз, и Зоро на подсознательном уровне чувствует в нем угрозу; Санджи засовывает руки в карманы брюк – он делает так всегда, когда ему кажется, что сейчас произойдет что-то нехорошее. Они все немного захмелевшие и воспринимают как вызов то, что Ло делает шаг в их сторону; расстояние – не больше пяти метров; Луффи ждет, что Ло посмотрит на печенье и скажет: "Что это за херня?"; Луффи сжимает кулак, готовясь в этот же момент вдарить Ло по его и без того разбитому лицу, и его колотит от волнения. Луффи знает, что он плохой повар и что в большинстве случае все приготовленное им приходится отправлять в помойку; ему нужен маленький повод выйти за пределы разумного, и Ло почти готов его дать; остановившись рядом с Нами, Ло приподнимает брови, смотря на размазанные по пергаменту фигуры; никаких комментариев не следует, он только тянется к противню и медленно снимает слегка пригоревшее печенье. Желтая пекарская бумага потрескивает и ломается в местах перегрева; шелушится, рассыпается, как засохший лист, сжатый в ладони; Луффи перестает дышать, смотря, как Ло откусывает мягкое печенье с шоколадной крошкой и задумчиво жует. – Сладко, – выдает он, проглотив, и оглядывает присутствующих. – Судя по вашим лицам, есть вы это не будете. Я заберу. Засунув печенье целиком в рот, он берет противень и поднимает; Нами сторонится, давая ему пространство; Луффи хочет сказать: – Эй, слышь. Ему хочется схватить Ло за руку и приказать: – Поставь на место. Но слов недостаточно, чтобы описать всю растерянность, которую он чувствует, когда это происходит. Он даже не уверен, что испытывает негодование, только кулак разжимается, подрагивают пальцы. – Это тот, о ком говорил парень у столовой? – спрашивает Зоро, когда Ло уходит; уходит вместе с противнем, плохим печеньем и часом кропотливой работы, которую Луффи делает; Нами хмурится и недоуменно моргает: – Какой парень у столовой? – Неважно, – отвечает Луффи, все еще чувствуя себя сбитым с толку. – Идем играть.

꧁꧂

Игра затягивается допоздна, и Луффи первым засыпает на диване со стаканом пунша в руке; Санджи со вздохом вытаскивает из расслабленных пальцев алкоголь и оглядывает остальных присутствующих; под конец посиделок диалог становится натянутым, а шутки не кажутся смешными, они все устают, время расходиться по домам. Зоро аккуратно поднимается с места, чтобы не разбудить Луффи; тот ерзает в попытке найти новое удобное положение, потому что начинает сползать, когда Зоро поднимается; Нами накидывает на него оба пледа; пора немного прибраться и тихонечко уйти, чтобы на утро Луффи не пришлось самому заниматься разведенным ими беспорядком. Они ретируются далеко заполночь, тихо прикрыв за собой дверь; какое-то время долго мнутся на пороге, шепотом ругаясь друг на друга в попытках распутать туго завязанные бантики шнурков; Зоро кидает на Луффи последний взгляд, опасаясь наткнуться на сонный прищур темных глаз, но Луффи спит, кутаясь в одеяла, и он слишком истощен, чтобы проснуться от такого незначительного шума. Очередной пережитый день, похожий на другие, остается позади; очередной день без Эйса с ощущением, что жизнь бессмысленна; Ло запоздало спускается вниз, чтобы вернуть на место противень и, возможно, налить себе еще кофе, но лишь возможно, потому что от потребляемого количества кофеина потихоньку начинает сдавать сердце. Из нескольких десятков печенек остается пара штук, Ло кладет их в вазочку к конфетам, оставляя на завтра; глюкоза с утра будет очень кстати, потому что печенье до безумия сладкое; Ло не ест сладкое, ему не нравится привкус сахара во рту, но то, как Луффи торчит на кухне со следами муки на щеках и носу, не выходит у него из головы. Он проводит параллель между ним и своей сестрой и полностью отдает себе в этом отчет; ему до сих пор тоскливо спустя десяток лет; то, что Луффи не может смириться с действительностью, ему отлично понятно. Ло ополаскивает кружку из-под кофе и смотрит на блестящую надпись "pyrokinesis", окруженную искорками огня; Луффи не нравится даже то, что Ло дышит с ним одним воздухом, не говоря уже об использовании вещей, которые ему не принадлежат, но вещи не виноваты, что когда-то их трогал человек, которого больше нет. От собственных мыслей Ло отвлекает всхлип, и он поворачивает голову; Луффи сжимает в руках плед, уткнувшись лицом в одну из подушек, на которые съезжает, когда беспокойно поворачивается, и Ло думает, что ему кажется; он ждет десяток секунд, закрывает вентиль воды и опирается о раковину; его дыхание такое громкое, что он убежден – показалось, но Ло не успевает до конца принять этот вывод, потому что снова слышит всхлип. – Вернись, – говорит Луффи, и его речь несвязная, потому что он все еще спит; это не кошмар и не сновидение, в котором он снова и снова бесконечно слышит новость о том, что Эйс умер; долгое воспоминание, проецируемое мозгом во внутреннем кинотеатре для одного зрителя; Луффи смотрит, как Эйс ласково ему улыбается, прекрасно зная там, во сне, что Эйса уже давно нет. – Вернись домой, – снова просит он; он не может контролировать себя, когда спит, не может засунуть эту эмоцию подальше и забыть о ней или сделать вид, что ему не больно; она, как воспаленная инфекцией рана, пульсирует и не дает спокойствия, лезет во все щели, во все восприятия мира, во все доступные вселенные, какие создаются людьми для бегства; Луффи проигрывает своим слабостям, потому что у него нет ни шанса в бою против самого себя. Ло осторожно подходит к дивану и присаживается перед ним на корточки; у него нет причин волноваться о Луффи или проявлять какое-то внимание к его проблемам; на чужом носу – белесый мучной след, стертый наполовину; очаровательный и неуклюжий; Ло смотрит, как блестят влажные ресницы, и испытывает сострадание вопреки своему обещанию больше никогда никому не сострадать. Луффи тоже не виноват в том, что у него отняли человека, которого он любил; его горе проявляется в тысячах различных вариаций сделанных поступков или действий, но ничто не помогает притупить сожаление; Ло учится на врача, потому что хочет знать, как разорванное сердце способно продолжать биться, если с научной точки зрения это невозможно, но ни один справочник не дает на это ответ. – Луффи, – зовет он, и тот шмыгает носом; его пальцы утоплены в мягком ворсе пледа, покрыты порезами и изодраны о края металлической формы для печенья; у Ло низкий, но отчасти мелодичный голос, и когда имя Луффи срывается с его губ, оно звучит нежнее, чем самые нежные слова; нежнее, чем любой возможный язык в мире; эфемерный пудинг, тающий на языке. – Без тебя дома пусто, – говорит Луффи и жмурится, ресницы дрожат; Ло не позволяет себе дотронуться до него без разрешения и наклоняет голову к плечу, его пустой взгляд делается мягче; это плохой признак, потому что Ло всегда считал, что достаточно зачерствел за прошедшее время; Луффи вздрагивает, и Ло снова зовет чуточку громче: – Луффи? Луффи открывает глаза с судорожным вздохом, и Эйс из его сновидения расплывается и приобретает чужие черты; из-за слез нескладный образ наполовину приобретает фигуру Ло, наполовину мажется и идет рябью; по угловатым плечам и слегка сутулой позе Луффи узнает Ло, но это узнавание опосредованно, на грани сна и яви данный факт ничего не значит, ведь Ло тоже может быть очередным плохим сном. Миокард сжимается в спазме от понимания, что реальности нечего ему предложить, кроме того, что уже есть; сердце бьется так сильно, что становится физически дискомфортно ощущать собственный пульс; ноющие ребра – ничто по сравнению с рвущимся из-под власти чувством беспомощности; Луффи даже не дали шанс спасти того, кто ему важен, и это до смерти несправедливо. – Уходи, – говорит он и шмыгает носом; не может нормально дышать, потому что объема легких больше не хватает; боль душит, и каждая мышца тела хаотично сжимается в спазме, нарушая привычный биоритм; хочется приложить к лицу подушку и громко закричать, будто чувство можно преобразовать в такую бесполезную вещь, как звук. – Эй, – Ло наклоняется вперед, опускаясь с корточек на колени, – не переставай дышать. Но Луффи не хочет его слышать, потому что стыдливый нелепый плач переходит в истерику; запустив руки в волосы, Луффи сжимает их в кулаке и со всей силы дергает; злость, боль, самоненависть, разрушение ожиданий; он переполнен сожалениями, он – сожаление и ничем не отличается от Ло. – Уходи, – повторяет он, и его голос срывается. – Проваливай! Он хватает одну из подушек и кидает в Ло; тот устало моргает, когда мягкая ткань впечатывается в его лицо; ничего страшного, даже не обидно; Ло действует на рефлексах, не позволяя эмоциональной части преобладать больше разумного, и берет Луффи за ладонь; сжимает, до невозможности сомкнув пальцы и не давая вырваться, хотя Луффи пытается и тянет на себя; он почти не дышит, захлебываясь своей истерикой, и Ло это не нравится. – Перестань, – говорит он, от давления его руки на бледной холодной коже останутся следы, – тебе не нужно себя ненавидеть, ты никак не вернешь этим брата. – Отвали, ты – пустое место, – отвечает Луффи, и каждое его слово сопровождается всхлипом и короткой паузой; он заикается, пытаясь связно выдавливать слова, и чувствует себя из-за этого еще более жалким. – Ты нам не нужен, я не стану к тебе лучше относиться. – И не надо, – говорит Ло, разжимая чужие пальцы. – Не надо ко мне лучше относиться, просто дыши. Вдох-выдох. – Ты тупица, – говорит Луффи, но в глазах Ло только печаль; он подносит ослабевшую, но все еще напряженную руку к своей груди и прижимает к ребрам у сердца. Ладонь Ло теплая и шероховатая; мерное спокойное биение под пальцами – живое и ритмичное; Луффи стискивает зубы, пытаясь отдернуть руку, но Ло не дает. – Вдох-выдох, давай, – волосы Ло падают ему на глаза, он пасмурный, как поздний октябрьский денек, – дыши со мной. – Это глупо, – говорит Луффи и пытается глубоко втянуть воздух; кашляет, будто в легкие попадает сигаретный дым, давится слезами, давится сочувствием Ло, и его тошнит. – Все в порядке, – говорит Ло, хотя они оба знают, что ничего не в порядке, – тебе нужно просто дышать. Вдох... – Я ненавижу тебя. – ...выдох. – Я всегда жалел о том дне, когда увидел тебя на пороге нашего дома. Ло опускает глаза на ладонь, которую прижимает к своей груди, и Луффи наверняка чувствует, как его сердце пропускает болезненный удар; пульс, как белый шум, методичное гудение мотора, который никогда не глохнет без видимой причины; сердце может остановиться от боли, когда рвутся натянутые струны внутри него, но чаще всего человек способен пережить все. – Зачем тебе это? – продолжает Луффи, и он не может заставить себя заткнуться; слова, которые он говорит, не снимут висящее между ними напряжение; они ни на что не повлияют, потому что у Ло давно нет рычагов давления. Луффи втягивает носом воздух, а после долго выдыхает; его сердечный набат медленно замедляет ритм, и спазм в груди слабеет; психологическая манипуляция, безотказная и прозрачная, но она работает; биение сердца Ло вызывает успокоение, хотя Луффи с трудом верится, что в Ло есть хотя бы что-то, способное успокоить. – Ты ведь тоже ненавидишь меня, – говорит Луффи, и он больше не запинается после каждого слова. Частично расслабленный, наполовину утопленный лицом в подушке, он наблюдает, как Ло поднимает свой унылый взгляд, и по коже бегут мурашки. – Зачем? Потому что ты врач? – Кто тебе сказал, что я тебя ненавижу? – говорит Ло и убирает свою руку с руки Луффи; тот смотрит на него не мигая круглыми осоловелыми глазами, и Ло становится понятно, что они – просто заложники предубеждений и лжи.

꧁꧂

Когда Ло в очередной раз открывает шкафчик, чтобы взять кружку, той на месте нет; он ищет глазами надпись "pyrokinesis" и не видит ничего удивительного в том, что Луффи захотелось в конечном итоге забрать у него еще и это; самый главный багаж Ло – в его башке, все это дерьмо, которое он с собой носит, которое он думает и из-за которого загоняется, когда не остается сил терпеть, находится внутри, остальное – просто брошенная ему подачка. У Луффи на редкость удачно получается держать на расстоянии людей, которые не заслуживают его доверия; ни один психолог не прополощет ему мозг; уже три месяца как они живут под одной крышей, и у них нет ни одного светлого воспоминания, которое можно разделить на двоих; Ло просто жаль, что в шестнадцать лет Луффи успевает разочароваться во всем мире, а впереди еще так много нужно перетерпеть. За окнами – без двух дней ноябрь, и Драгон включает старый котел, отапливающий дом в холода; к тихому потрескиванию кинескопа старого телевизора в гостиной добавляется гудение из подвала; у котла – пластмассовый счетчик с ржавым металлическим ободом, и его стрелка дергается по шкале мощности с подозрительной регулярностью; рано или поздно котел сломается – так говорит Драгон, проверяя его состояние после работы. Закрыв дверцу шкафа, Ло оглядывает столешницу на наличие емкости, которую можно использовать; каждая вещь для Луффи – это триггер, и опасно касаться чего-то без предварительного одобрения; среди немытой посуды, которая остается после Луффи у раковины, находится черно-белая кружка с надписью "panda", на ней нет чайных разводов, а на боку до сих пор налеплена этикетка с ценой; Ло смотрит на нее, пока подошедший сзади Луффи смотрит на Ло. – Это твоя, – наконец говорит он, и Ло поворачивается; Луффи выглядит так, будто в любой момент готов вступить в перепалку; глядит с вызовом: ну давай, скажи чего-нибудь, херов умник, тебе ведь всегда есть что добавить, и Ло старается не думать о том, как долго Луффи выбирает эту кружку в магазине; берет ли он первую попавшуюся или долго терроризирует взглядом какую-то одну, которая вызывает в нем ненужные ассоциации или противоречивые чувства. – Это чтобы я не использовал старую? – спрашивает Ло, и Луффи кривит губы; "pyrokinesis" Эйса с появлением Ло становится более потертой и бледной, внутри она окрашена кофейной гущей, с левой стороны от ручки образуется небольшой скол; Ло не имеет права разрушать чужие вещи, и Луффи отвечает: – Это потому что я не люблю оставаться в долгу. И Ло смешно оттого, что та истерика, которая нарушила обыденное течение жизни, рождает такой нелепый повод. Луффи задевает, что ему приходится принимать его помощь, но больше всего его задевает, что эта помощь ему временами помогает, а так быть не должно, он же всегда справляется со всем сам. – Хорошо, – говорит Ло и берет кружку; ополаскивает ее и, не отдирая этикетки, разводит в ней кофе; она такая же огромная, и это неспроста; Луффи прилагает к ее выбору больше усилий, чем ему хотелось бы. – Ну, теперь у тебя есть хоть что-то свое, – говорит он привычно надменно; за фальшью чувствуется его неловкость; страшно представить, как трещит его защита, когда Ло просто на него смотрит; они оба потеряли того, кто им важен, и Луффи не может сказать: “Ты ничего не знаешь”, потому что это будет неправдой. Фаза торга продолжается самообманом, что даже так все происходящее – временно; Ло опирается о стойку, потягивая кофе, и бесконечно листает новостную ленту соцсетей; он игнорирует Луффи, но тому все равно некомфортно; в их взаимоотношениях что-то неуловимо меняется; метаморфоза на клеточном уровне, которую не заметит человеческий глаз; Луффи хочется, чтобы Ло оскорбил его или послал куда подальше со своей кружкой, но Ло так никогда не сделает и никогда не делал. Это диссонанс поведения, продолжающий раздражать; не в силах понять, что происходит, Луффи разворачивается и уходит к себе в комнату; ему страшно признаваться даже себе: между ними ничего не изменилось, он просто начал неосознанно смотреть на все под другим углом.

꧁꧂

Первое ноября – ровно полгода как Эйса не стало; за все это время Луффи толком не ходит на кладбище; прийти туда и взглянуть страху в лицо – признать, что реальность действительно так же ужасна, какой кажется на самом деле, но полгода – слишком большой срок, чтобы продолжать ее игнорировать. Драгон навещает его могилу стабильно раз в несколько недель, чтобы привести ту в порядок; у надгробной плиты растут темно-зеленые сентябринки и лежит несколько увядших букетов; бумажная обертка выжжена летнем солнцем, а после – пропитана осенними дождями; в каждом букете по восемь цветов, напоминающих о бесконечности, – бесконечная тоска, бесконечная любовь, бесконечная память. На подоконнике с утра сверкает утренняя изморозь; первые ноябрьские морозы после холодных дождей – явный признак скорого наступления зимы; впереди Рождество в кругу семьи, состоящей из одного-единственного человека, и длинные снежные ночи; в этом году Луффи не будет даже наряжать дом к празднику: что хорошего в искусственной радости, созданной переливом разноцветных гирлянд? Луффи не хочет идти на кладбище, но больше выговориться ему некому; Эйс всегда поймет и поддержит; даже теперь, когда он находится там, где нет связи; даже когда на тот свет не доставляют почту – он поможет, но Луффи все равно чувствует себя глупо. Смятение бурлит в нем и требует выхода; Ло прав – в саморазрушении нет никакой пользы, потому что чаша переполняется со стремительной быстротой. Драгон застает Луффи у входной двери, и тот чувствует на себе его изучающий взгляд; чувствует внимание, которое лезет под кожу и пытается выудить из-под нее причины столь ранних сборов, но Драгону волноваться не о чем – Луффи не пойдет никому разбивать лицо; по крайней мере, не чужое, только, быть может, свое – о могильную плиту покойного брата. – Ты куда? – спрашивает Драгон, Ло поднимает от кофейной кружки задумчивый взгляд; его пальцы греются о черно-белую поверхность, частично закрывая надпись "panda"; скучная посуда для скучного человека; ответить при Ло честно – выдать себя с поличным, но после того, что происходит, терять уже нечего. Они соседствуют вместе, и это походит на захват новых территорий; у Ло появляется что-то свое в чужом доме, а значит, он уже в какой-то степени не чужой; заживающие ребра свербят нестерпимым зудом, и Луффи хочется ударить себя по больному месту; он ни за что не доверится человеку, который мог бы понять его нелогичные мотивы без остатка; мертвые куда надежнее живых хранят чужие секреты. – Прогуляться, – говорит Луффи, но его голос дрожит, и Драгон недоверчиво щурит глаза; меньше всего Луффи нужно, чтобы последовали прочие вопросы; для школы слишком поздно, для встречи с Зоро — рано, а потому Драгон сам прикидывает, куда внезапно понадобилось его сыну. Луффи давно уже не выходит в одиночестве скитаться по городу; слишком много мест причиняют боль, потому что в них навеки заперты призраки прошлого; Ло смотрит на Луффи и видит в нем себя; это так глупо – они как будто пытаются заняться починкой; антикварные часы, в которых заржавели старые шестеренки; поменяй сломанную деталь – все станет как было; вытащи сердце из груди и замени чем-то, что не чувствует печали и прочих мирских тягот. – Передавай от меня привет, – говорит Драгон и теряет к Луффи интерес; можно выдохнуть и повернуть дверную ручку; от инородности ситуации волосы на загривке встают дыбом; что-то не так – Луффи это чувствует, и что конкретно – становится сразу ясно, когда Ло открывает свой поганый рот. – Разве тело Эйса нашли? – спрашивает он, Луффи жаль, что он не может ладонью надавить на рукоятку с достаточной силой, чтобы ее смять; Ло филигранно подмечает детали, и он дьявольски наблюдателен; бьет куда придется, но всегда попадает точно в цель; наверное, Луффи прозрачен и читаем, как очередная громоздкая медицинская книга; ходячая энциклопедия с ярким примером рецидивов хронической осенней депрессии. – Не нашли, – отвечает Драгон, и Луффи почти ненавидит его в этот момент; подтверждение данному факту сродни предательству; после крушения самолета в океане вообще мало кого нашли, но Луффи это не утешает; не утешает то, что его брата уже давно сожрали хищные рыбы, пока он дрейфовал на поверхности. Быть может, он даже какое-то время оставался живым. – То есть вы ходите к пустой могиле? В спертой тишине скептицизм, звучащий в вопросе, возводит происходящее в абсурдный абсолют; Драгон говорит, что это дань уважения, и Луффи отчасти с этим согласен, но Ло единственной репликой обесценивает все, что они чтят; это звучит так нелепо, будто Ло существует лишь для того, чтобы принижать обычные человеческие стремления. Драгон чувствует, как плавится от напряжения пространство; вселенная становится узкой и тесной; холодной, монохромной, беспощадной, и никто не торопится отвечать на риторический вопрос; Ло говорит: – Понятно. И его "понятно" равноценно фразе "какая тупость", все хорошее, что Луффи может о нем себе вообразить, меркнет на фоне яда, который пропитывает его слова. Не поможет ни антидот, ни промывание желудка; Ло стоит засунуть пистолет себе в рот и нажать на спусковой крючок – то немногое извинение, которое Луффи готов от него принять. Да, он собирается сходить к пустой могиле и поплакаться над пустым гробом; тошно оттого, что, даже будучи мертвым, его брат не способен его услышать; Эйса больше не существует ни в каком смысле, ни в каком состоянии; абстрактное самовнушение, что это не так, делает происходящее в разы хуже. Луффи знает, насколько фальшивы его убеждения, и не прощает Ло за правду. – Надеюсь, тебе было приятно наблюдать, как умирает твоя сестра, – выплевывает Луффи и надавливает на дверную ручку; Драгон говорит: – Луффи! – и этот упрек не имеет того влияния, какое должен; Ло пожимает плечами, в его разрушенном сознании тяжело найти цель для насмешки; он отпивает кофе, стискивая кружку руками, а после говорит: – Дыши. И только то, как импульсивно Луффи распахивает дверь, впечатывая ее в стену дома, спасает их обоих от действительно опасных последствий.

꧁꧂

От утреннего инцидента остается такой же противный осадок, как от быстрорастворимого гранулированного кофе; Луффи приходит на кладбище с букетом дешевых ярко-красных гвоздик, их тоже восемь; смотрит на безупречно выгравированные на могильной плите буквы эпитафии "Здесь покоится дорогой сын и любимый брат" и стискивает шершавую обертку в руках; рядом – могила Сабо, и в его гробу давно уже завершены все естественные биохимические реакции разложения. Он силится выдавить из себя признание своей никчемности, но после слов Ло это кажется труднее, чем он представляет; тяжело отыгрывать роль, когда не веришь в происходящее; иногда правды лучше не знать, и его мотивация кажется надуманной и высосанной из пальца; он кладет букет у плиты и касается ее гладкой поверхности; никаких импульсов тепла или ощущения, что Эйс рядом; в их доме куда больше следов его пребывания, чем на месте, где он предположительно захоронен. – Срань, – говорит Луффи и уходит, потому что чувствует себя придурком; шумно дышит, пытаясь взять эмоции под контроль, но лишь больше злится – на ум приходит безнадежный взгляд Ло, которым тот на него смотрел из-под изломленных бровей с косым пробором; беспонтовая техника дыхания не работает, и, едва завидев на улице одного из старых обидчиков, Луффи без раздумий бьет его по лицу. Парень падает на землю, хватаясь за расквашенный нос; Луффи возвышается над ним, но не видит то, что нужно видеть; вместо спортивной куртки – поношенная одежка Драгона; вместо светло-карих глаз – желтые, и Луффи почти верит, что сможет при желании разглядеть на чужих руках смазанные контуры уебских татуировок. – Я думал, мы все уже решили! – говорит парень, из-под его ладоней растекается алая кровь; его подбородок блестит, он стиснут так, что немеет челюсть; тягучая красная субстанция падает на одежду и впитывается в футболку на груди между распахнутых пол куртки темным кляксами; кап-кап; кисть сводит оттого, с какой силой был удар. Но это так же бесполезно, как пытаться поверить, что Эйс лежит в пустом гробу своей могилы; Луффи смотрит, как парень на земле отнимает дрожащие руки от лица, и понимает: ему не становится легче. Проблему нужно решать другими методами, и Луффи слишком долго игнорирует их существование. Он переступает через валяющегося парня и уходит в сторону дома; переступает, как через лужу или грязный пакет, который попадается под ноги. – Эй, стой! – кричит парень ему вслед; Луффи не оборачивается, потому что не слышит его; он занят своими мыслями, его злость направлена на единственное существо, которое ее заслуживает, и в этот раз его не остановит ни Драгон, ни убеждение, что второстепенная сублимация сработает; все дороги мира ведут в одно место, потому что Земля круглая; все люди одинаково равны, и Ло на их фоне не должен быть равнее других.

꧁꧂

– Пусть уебывает, – говорит Луффи с порога; с того момента, как он уходит, ничего не меняется; Ло продолжает пить кофе, читая книги странного содержания, а Драгон залипает в телевизор, ведомый обычным приземленным человеческим желанием морально отдохнуть от говна, которое происходит в его жизни. Едва Луффи распахивает дверь, они оба смотрят на него и молчат; в глазах Ло сквозит тоска, и Луффи думает: “Да как ты смеешь?” Он стаскивает обувь Эйса и идет через арку на кухню; Драгон поднимается с дивана, обеспокоенный поведением сына; Ло отставляет кружку в сторону – чтобы не разбилась, и выпрямляется на стуле; пассивно-агрессивный токсик, не способный в полной мере сепарироваться от взрослых людей; Луффи швыряет красную куртку на ближайший стул и говорит: – Собирайся и проваливай, меня от тебя тошнит. И Ло снова не выказывает удивления или расстройства; он ничего не чувствует, и Луффи ему завидует; пережить столько потерь, чтобы наконец обрести фатальный катарсис и абстрагироваться от такого понятия, как смерть; им далеко друг до друга, Ло давно перерос фазу, когда злиться на пустом месте для него было нормальным. – Нет, – отвечает он, и Луффи его бьет; целится в скулу, надеясь, что хотя бы это высечет из их взаимодействия искры; старый стул со скрипучей спинкой заваливается назад и под весом худощавого тела падает; Ло валится вместе с ним, его пальцы продолжают стискивать корешок книги, как будто даже бытовая драка не способна отвлечь его от чтения. Как будто гнев Луффи не стоит того, чтобы хоть как-то реагировать. – Перестань! – Драгон мчится из гостиной в соседнюю комнату, но он давно уже не такой ловкий и быстрый; Ло лежит на полу в комичной позе и глядит на Луффи насмешливо и отчасти – высокомерно; на его скуле рядом с поджившим носом появляется кровоподтек; это действительно сильный удар, в который Луффи вкладывает душу, но недостаточно сильный, чтобы выбить из Ло всю дурь. – Ты здесь не нужен, – говорит Луффи и вытаскивает стул из-под Ло; откидывает его в пустой коридор, залезает сверху и бьет еще раз. – Ты здесь не нужен, и ты можешь катиться к херам со своим пониманием. Паразитируешь за счет чужой семьи, и ты ничего не знаешь, – голос Луффи срывается до шепота; он харкает словами, сам не понимая, почему ему так важно постоянно напоминать Ло о том, что они оба и без этого знают; Ло не защищается, когда следует третий удар, и книга наконец выпадает из ослабевшей руки. Так и должно быть, так и надо; Луффи вырывается как может, когда подоспевший Драгон хватает его под мышки и стаскивает с безвольного Ло. – Ты слышал меня?! – после шепота тон громче в два раза, истошнее и звонче; Луффи чувствует, как его усталое тело бьет ненормальная дрожь, но он продолжает рваться, чтобы закончить начатое; рваться бессмысленно и неохотно, будто пытаясь доказать, что его ярость не может так быстро угаснуть; из лопнувших губ Ло сочится кровь, и он проводит по ним языком. – Прекрати, – говорит Драгон, он тоже злится; смотрит на Ло с сожалением, ожидая услышать упрек или что-то другое неприятное для слуха; через десяток секунд Луффи обмякает в его руках и крепко стискивает зубы; с ресниц капают горькие соленые слезы, и он опять – неудачник, который не в состоянии сделать все так, как надо. – Прости его, – Драгон опускает Луффи на пол, и тот вытирает влажные глаза рукой; Ло продолжает лежать, буравя взглядом потолок, а под ним – хрустальная люстра с жемчужной люминесценцией; пурпурные вкрапления преломляются через острое стекло и украшают скучную белую краску цветами радуги; мир, поделенный на “было” и “стало”; Ло никогда не замечал, что на потолке такая люстра. – Полегчало? – спрашивает он, Луффи шмыгает носом; отнимает руку от лица, чтобы неверяще взглянуть на Ло и еще сильнее его возненавидеть; так не бывает, человек, которым был Ло, не способен отвечать добром на зло, и Луффи говорит: – Ебать тебя не должно. Ло едва заметно улыбается и закрывает глаза; он не надеется на честный ответ; разбитое лицо того стоит, если это все, что нужно Луффи в данный момент; Ло просто знает: полегчало, и еще как, причем им обоим.

꧁꧂

Конечно же, Ло никуда не уезжает. На это не стоило и надеяться; Драгон оставляет попытки примирить их, и диалоги с Ло в спиралевидных лабиринтах причин происходящего не дают конкретного результата; считается, что вселенная бесконечна, но вот она – замыкает ядерными реакциями недопонимания, потрескивает в липкой тишине и тускнеет, теряя все свои трансгалактические рассветы. Луффи запирается в комнате и изредка выходит, чтобы поужинать; за семейным столом его нет, как будто это он здесь – третий лишний; Драгон смотрит на Ло и не видит в нем сострадания; переливание крови, внутривенные инъекции, долгосрочная амнезия – ничто не поможет притупить боль, каким бы хорошим врачом он ни был. На окнах – тонкая наледь с белоснежными блестками; когда Ло выходит из дома и задирает голову, на запотевшем стекле комнаты Луффи – ASL и небрежный пиратский кораблик; его вьюжит в воображаемом снежном море, бьет бортом о холодные айсберги; на мачте – заледенелая корка, от которой немеют пальцы; вода, находящаяся в постоянном движении, не замерзает, и рано или поздно это судно прибьет где-нибудь в районе лета. У Ло есть свои методы сдерживать злость, и представления Луффи о том, что он бесчувственный, ошибочны; Ло прорабатывает свои траблы не один год, ему легче в зацикленном мире ритуалов, где безостаточное погружение в обучение – один из немногих. Забивать время вещами, которые не имеют смысла, чтобы не думать о действительно важном; Ло знает, что после выпуска из института будет ужасным трудоголиком, и работа – это все, что у него останется. Он налаживает порядок в окружающем его пространстве, чтобы тот был хоть где-то; такая манера свойственна всем людям, у которых безобразный хаос внутри; примерно раз в неделю по пути из вуза Ло останавливается у старой будки таксофона, из которой никто не звонит, и в его кармане всегда есть лишняя пара монет. Люди смотрят на него как на умалишенного, когда он толкает стеклянную дверь; рама бледно-красного цвета, выцветшая на солнце, с облупившейся краской; внутри будки нет ни справочника, ни рекламных брошюр, только пустая полка, на которую Ло кладет рюкзак. Таксофон работает, раз в месяц обслуживается местной телефонной компанией; скорее, достопримечательность, чем городская необходимость, но время в нем течет совсем по-другому; находясь за покрытыми конденсатом окнами, Ло кидает одну из монет в прорезь аппарата и набирает давно знакомый ему номер. Телефон, по которому он звонит, перестает существовать больше пяти лет назад; в старом доме за несколько тысяч километров некому поднять трубку и сказать: "Алло?", и дома на месте уже давно нет – только пустырь, поросший полынью и ромашками; на оставшихся развалинах по вечерам собираются подростки; Ло знает, но все равно звонит – это еще один ритуал, который что-то значит. Холодная пластмассовая трубка неловко прижимается к уху; Ло придерживает ее плечом, теребя толстый провод в металлической оплетке; механический голос говорит ему: "Номер не существует", и Ло опускает еще одну монету, чтобы сделать дозвон. Он звонит мертвецам уже на протяжении десяти лет, потому что это успокаивает; успокаивает мысль, что когда-нибудь вместо записи ему ответит уставшая мама, недавно вернувшаяся после смены, или удивленная сестра, застанная внезапным звонком врасплох; когда-нибудь отец скажет ему: "Почему ты не звонил все это время?", и Ло отдаст все, чтобы еще разок услышать горькое разочарование, звенящее в его вопросе. Он живет дальше, потому что у него нет другого выбора; никто за него не встанет с утра, не сделает рутинные дела, не напишет дяде сообщение о том, что он в порядке; в таком же порядке, как и Луффи, но здесь даже не о чем говорить. Эйса не нашли, но это не значит, что его телефон вне зоны доступа; не значит, что его не спасли, что у него не отшибло память или что его не прибило случайно к необитаемому острову, где нет связи. На месте Луффи Ло звонил бы каждый день, каждые несколько часов с эфемерной надеждой снова услышать знакомый голос, но Луффи даже не приходит в голову, что не всегда можно воспринимать информацию, которая делает больно, на веру. Даже если, как Ло, видел трупы своих родственников собственными глазами. Запись повторяет фразу "Номер не существует", после – дублирует ее на иностранном языке; Ло вешает трубку на рычаг и смотрит, как раскачивается провод. Таксофон отматывает время в прошлое, и это – еще одна причина его использовать; быть может, когда-нибудь в нем появится временная дыра, которая пропустит слабый сигнал антенн. Состояние Луффи постепенно переходит в четвертую фазу принятия – в депрессию, потому ярость не может быть источником бесконечной энергии; рано или поздно ему надоест злиться на весь свет и винить в своих бедах каждого проходящего мимо человека; это несправедливо и неправильно, но он поймет; поймет так же кристально четко то, почему Ло такой, какой есть, как и мотивы своего отца повлиять хоть на что-то.

꧁꧂

Зоро несколько раз звонит Луффи узнать, что происходит; пишет лаконичные сообщения, шлет вопросительные знаки; Луффи отвечает, что все хорошо; эта фраза заготовлена у него на быстром наборе и всегда доступна; в какой-то степени это можно назвать предусмотрительностью, совсем ему не свойственной – сезонная хандра взращивает в нем скучные взрослые качества. Кружку Эйса с надписью "pyrokinesis" он оставляет в своей комнате на подоконнике; рядом с ней на стекле – морской флот и скалящийся Веселый Роджер; Луффи не стоит заходить так далеко, и когда он скашивает взгляд на ее огненно-рыжие края, он думает, что потратил слишком много времени для выбора посуды, которую теперь использует Ло. Время не стоит того, чтобы его так безрассудно тратить; кружку можно было заменить любой другой – Ло все равно, из чего пить кофе, но люди привязываются к предметам и ассоциируются с ними; глядя на черно-белую керамику "panda", Луффи видит попадание на десять из десяти и совсем чуть-чуть – ощущает необходимость избавиться от свербящего чувства, что теперь он зависим. Как будто эмоцию можно проецировать на предмет, а после – отдать. Как будто ему обязательно отвечать милостью на оказанную помощь. Луффи было важно оставаться в расчете, и он просто пытался расставить все точки в нужных местах. Кружка Эйса стоит у него несколько дней, и после небольшой потасовки на кухне Луффи с Ло опять не разговаривают; пару раз Драгон стучится к нему в комнату, Луффи терпеливо выслушивает его беспокойство и кивает; он знает, что отец хочет как лучше, но с Ло по-другому не получается; вежливо закрывает дверь перед Драгоном, оставляя неподъемный гештальт, – он сейчас не в ресурсе это вывозить. Взгляд сам по себе переползает на яркий сияющий бок посуды с искорками пламени каждый раз, когда Луффи заходит в комнату; подолгу смотрит на нее, будто во время его отсутствия она меняет местоположение, и чертит новые кораблики, пока их не становится так много, что они занимают все свободное место на стекле. На четвертый день кружка падает, когда он слезает с подоконника, потому что дорисовывает в верхнем углу окна несколько лодочек; видит, как вдребезги разбивается хрупкий сосуд, слышит короткий звон при соприкосновении с полом; осколки разлетаются в разные стороны, и Луффи пялится так, будто может взглядом заставить их собраться назад воедино; пялится, балансируя на узком подоконнике, и его не волнует, что он может свалиться. Когда-нибудь это должно было произойти, но Луффи застан врасплох обстоятельством, что так скоро; кружка – это его жизнь; в ней и без того достаточно поводов для расстройства, и в острых краях разбитой посуды Луффи видит еще один. Он неуклюже слезает с подоконника, чтобы собрать кусочки; нелепо размышляет, можно ли их снова склеить; его босые ноги касаются линолеума, и боль, пронзающая ногу, вмиг отвлекает от мыслей о несправедливости; один из осколков входит глубоко в мясо, и Луффи не сразу осознает, что происходит; неприятное чувство отрезвляет, как будто Эйс, едва зайдя в комнату, отвешивает ему пощечину. С колких краешков разбитой кружки стекает новый вид боли, которую можно примерить; сломанные ребра – итог ярости, но они не дают должного удовлетворения; это скверная идея, одна из самых худших, которые только могут быть, но Луффи опускается на колени среди осколков и берет в руки самый длинный и тонкий. Как будто сходить на прививку или неаккуратно проткнуть кожу швейной иглой во время штопки; нормально и безумно одновременно; Луффи задумчиво надавливает концом отломанного куска на указательный палец, и поверх раны набухает капля крови. Если так выглядит свобода от эмоций, то Луффи согласен; он истощен бесконечной скорбью и нагружен мыслями о том, что ему даже некого навестить на кладбище; можно замкнуться еще сильнее, и тогда никто не будет задавать неудобные вопросы; можно вогнать Эйса себе под кожу, и неважно, что единственное чувство при этом – режущая боль. Луффи выпрямляется и приподнимает раненую ногу; под ней – размазанная по полу кровавая жижа; осколков много, и их хватит, чтобы это перетерпеть; куда лучше, чем слушать Ло и быть как он.

꧁꧂

То, как Луффи хромает, заметно сразу; он не ввязывается в драки, но на его теле продолжают множиться серые бинты; Драгон старается донести до него, что насилие – не выход, но он смутно представляет, о каком конкретно насилии идет речь; на пальцах – отклеивающиеся пластыри с потемневшими краями, под ними – неаккуратные порезы, которые остаются, когда Луффи со всей силы стискивает осколки кружки в ладонях. Это безопасный для окружающих способ выражать чувства, секрет, неведомый никому; Ло ведет себя обычно, по-мудачески, и в его взгляде не читается укор, но Луффи затылком ощущает, как иногда смотрят на него кислотные желтые глаза, когда он не видит; Ло понимает происходящее и не торопится нести информацию в массы; Луффи это бесит – секрет на двоих уже не является секретом. В целом, Ло соответствует заявленным требованиям и изображает предмет декора; в постоянном движении, он подолгу застывает только во время чтения книг или зубрежки материала; такой же бесполезный, как старый цветочный торшер, давно вышедший из обихода; Луффи испытывает сильное чувство ностальгии, когда думает об этом. Вечерами он торчит в ванной и подолгу не выключает воду; сидит рядом с раковиной, пока из крана безостановочно хлещет кипяток; теплый пар вьется вверх и сбивается в прозрачные облака, помещение наполнено духотой, смрадом безысходности и острыми кусочками керамики, оставшимися от кружки; Эйс не простит, но какой угодно Эйс лучше, чем мертвый, и с этими мыслями Луффи втыкает себе в упругую ладонь нерастворяемое в крови лекарство. Натянутая кожа лопается с трещанием, руки под марлей до локтя изодраны до мяса; в воспаленных ранах вокруг кусочков разбитой кружки образуется мутная пленка, под розовыми отечными мышцами кисти копится белесый гной; внутренний мир отторгает все, что связано с прошлым, потому что минувшее нельзя вернуть назад; в день зимнего солнцестояния Луффи обязательно сойдет с ума, потому что на город опустится поистине полярная ночь; сойдет окончательно и бесповоротно, если не умрет от кровопотери к этому моменту. Иногда он занимается аутоагрессией в комнате, но в ванной проще смывать кровь; кафель перед ним измазан красными разводами, водянистые следы стекают в сток, нарушая структуру оставленных отпечатков; искусство, строящееся на жертвоприношении; кусочки "pyrokinesis" не врастают в руки, как бы сильно Луффи ни старался, но он на редкость терпелив; кожа – самый большой орган тела, и когда-нибудь найдется место, в которое осколки войдут как влитые. Ло стучит в дверь ванной ближе к полуночи, и Луффи дергается от этого звука; травмы разбухают от комнатного тепла; замок заперт, и без разрешения Ло сюда не войдет, но иногда, умываясь перед сном, тот находит бледные кровавые следы и сам стирает их холодной ладонью – никому из них не нужно, чтобы Драгон имел еще одну причину для волнения; никому не нужно, чтобы в конечном итоге приехала скорая, а после – дурка с доброжелательными, но суровыми на вид сотрудниками в белых халатах. – Ты сидишь там больше двух часов, – говорит Ло; не упрек, а констатация факта; за воду он не платит, и сколько Луффи намотает кубов, его не волнует; он начинает издалека, но даже в подходе Ло есть структура; когда первая наводящая реплика получит ответ, в ход пойдет тяжелая артиллерия. Разморенный жаром, Луффи сонно моргает; у него нет сил, чтобы жить, хотя каждый последующий вздох доказывает ему обратное; он говорит: – Да, я в порядке. Нет, я не открою, – и это максимально исчерпывающие фразы, которые он генерирует. – Мне придется ее сломать. Луффи фокусирует взгляд на хлипком замке и охотно верит, что Ло способен на подобное; способен постоять за себя, способен курить в неограниченных масштабах; способен вывернуть наизнанку своим существованием и довести до крайности случайно брошенным косым взглядом. – Давай, – отвечает Луффи, но все равно поднимается с места; Ло не уйдет, пока не удостоверится, что сказанное является правдой, и через пару секунд в узком дверном проеме появляется изморенное жарой лицо Луффи. Ло обдает паром из комнаты, он едва заметно щурится; Луффи размыкает липкие губы, чтобы сказать: – Доволен? У Ло почти зажили травмы после драки и полностью сошел синяк со скулы; он ходит быстро, но из вуза никогда не торопится во временный дом; растягивает путь, потому что место, в которое он возвращается, до сих пор чужое для него и холодное; в какой-то момент Луффи задумывается, каково жить, когда ты вынужден быть там, где тебе вдвойне не рады, и ужасается собственным размышлениям: Ло не может быть тяжело, он слеплен совершенно из другого теста. Ло смотрит на кровь, оставленную от пальцев Луффи на краю двери, следит, как вязкая субстанция течет к углу и срывается на залитый водой кафель; тянется медом, расплывается в луже, но все равно остается насыщенного оттенка; у Луффи – самая распространенная группа крови, и если вовремя успеть, его можно будет спасти. Ло знает, потому что то, что он выучил про Луффи лучше материала по многочисленным предметам, это: у него нет меры, мера – незначительная и стертая единица измерения. – Я устал убирать за тобой это говно, – говорит он и поднимает на Луффи свой фирменный пустой взгляд; Луффи хочет ответить, что он об этом не просит; оказывать никому не нужные услуги – удел мнительных и высокомерных, но Ло не оправдывается и не пытается обелить свою репутацию, однако этим поступком он действительно упрощает всем жизнь. – Что надо-то? – Хотел принять душ и лечь пораньше, у меня нет времени ждать, пока ты отдуплишься. Лечь пораньше – это не про Ло; сознание коротит, и Луффи чувствует, что плывет; его мозг не в силах придумать очередную ехидную колкость; ладони болят и зудят, вошедшие в них осколки покоятся глубоко у кости и царапают ее изнутри; перед глазами все мажется, в голове скользит ленивая мысль: похоже ли это на состояние, близкое к потери сознания? – Мне надо все убрать, – запоздало говорит Луффи; Ло – единственный маяк, на который он ориентируется в этом бесконечном горячем тумане, и даже чувствуя себя до ужаса плохо, Луффи не хочет делить с ним самые худшие моменты жизни. – Ты делаешь неправильно, – говорит Ло, его тон ни разу не участливый и не приторный; он не дает совет, а всего лишь анализирует – яжеврач в нем не успокаивается, даже когда он спит. – Если решишь покончить с собой, продольные полосы вдоль вен от запястья к предплечью будут эффективнее. Хотя, если бы я захотел умереть, я бы выбрал прыжок с высотки. Ло морщится, будто упоминание физической боли вызывает в нем неприятное переживание; Луффи давит в себе сильное желание захлопнуть перед его носом дверь, несмотря на угрозу ее сломать. – Классная рекомендация, но ты превратно меня понял. Что во фразе "Иди нахуй" тебе было неясно? Луффи стискивает кулак, и осколки под давлением прорезают новые микротрещины; отрезвляющая боль, не оставляющая для злости никакого места; весь фокус смещается лишь на попытку контролировать реакцию от этой маленькой неприятности; если Ло действительно такой понятливый, каким постоянно кажется, им обоим давно пора в психушку. – Все ясно, я просто пытаюсь ускорить процесс и принять душ. – Мне насрать, что ты там пытаешься. – Это заметно, – говорит Ло, и его глаза опускаются назад к кровавым пятнам, его зрачок становится до неадекватности огромным, – тебе насрать на всех, кто тебя окружает. – Не надо мне мораль впаривать, я тебя десятой дорогой обхожу. – А я не про себя, – Ло делает шаг назад. – Выходи давай, ты не один здесь живешь.

꧁꧂

– Когда это закончится? – спрашивает Зоро; Луффи застан вопросом врасплох, отнимает взгляд от острия циркуля, которое упирает в подушечку пальца, и поднимает глаза; наносекунда, и очередная капля боли вытечет из него с кровью, забьет узоры отпечатков на ладони, пройдется по всем линиям судьбы, чтобы в очередной раз их перечеркнуть. На его теле множество напоминаний о произошедшем; свежие контурные карты, несводимые с кожи; не такие яркие, как чернильные татуировки, но тоже до конца жизни; когда его отпустит, он не сможет смотреть на подведенные итоги; бессилие на вкус – перец халапеньо – острое и невыносимое, долго раздражающее слизистые оболочки. Зоро молчит достаточно долго, но Луффи выходит за грани разумного; момент, игнорировать который нет ни чувства такта, ни желания; он забирает у Луффи циркуль из ослабевших пальцев и повторяет: – Когда это закончится? А Луффи отвечает ему: – О чем ты? Еще ничего не начиналось. Быть может, если бы он виделся с Зоро чаще, тот не так резко обращал бы внимание на перемены; когда Луффи отсутствует неделю, истощенный внешний вид выдает его с головой; у него большие проблемы с обучением и построением социальных связей; Луффи теряет все навыки коммуникации, которые имеет, и, ввязываясь в неприятный разговор, рискует потерять еще и Зоро. Зоро не из тех людей, кто лезет в душу, но молча смотреть он больше не может; он убежден – иногда нужен толчок, чтобы развязать чужой язык; Луффи не должен огораживаться ото всех, делиться проблемами – нормально; когда отрываешь эту боль от себя и по кусочкам раздаешь каждому, кто готов ее принять, она теряет неподъемный первоначальный вес. У Луффи – своя устойчивая парадигма, сквозь призму которой он анализирует мир; искореженная, вывернутая наизнанку, отшлифованная его упрямством. – Я просто дам тебе наводящий вопрос: что подумают преподаватели, увидев тебя в таком состоянии? Луффи искренне не понимает, что они могут подумать; он знает всю подноготную своего нутра, может перечислить все мотивы, но Зоро смотрит на него с терпеливым укором; ожидает увидеть озарение, которое приходит, когда пытаешься сопоставить, казалось бы, совершенно несопоставимое, а потом удивляешься, как идеально в итоге одно подходит к другому. – Ну и какие выводы они сделают? – ответ звучит чуть более импульсивно, чем следует, и Луффи сразу становится стыдно; Зоро хочет как лучше, но все окружающие люди хотят как лучше, и у Луффи складывается впечатление, что все они, вместе взятые, знают о нем что-то, чего не знает о себе он сам. – Слушай, Зоро, – голос Луффи делается мягче, – я не сижу на наркотиках, не заливаю горе алкоголем, не жалуюсь на домашнее насилие. Там не на чем появляться подозрениям. Зоро приподнимает брови, с его лица не сходит скептическое выражение; они смотрят друг на друга, и Луффи ощущает, как вдоль позвоночника идут липкие холодные мурашки; его отец не буйствует дома и не пытается прикончить последнего оставшегося члена семьи – это факт, о котором знает Луффи, но который неизвестен остальным окружающим. И чтобы доказать, что ничего не происходит, так или иначе придется в этом разбираться. И даже если в их семье нет домашнего насилия, это не значит, что Луффи не отправится в какой-нибудь стационар из-за болезненной тяги к собственным увечьям, потому что по меркам общества это как минимум нездорово. Луффи слишком заметный, и перемены в его состоянии легко считать; так и появляется первый тревожный звоночек: бесконечные драки и бинты, которые сменяют друг друга изо дня в день, не говоря уже о том, сколько он пропускает занятий. – Вот черт, – выдавливает Луффи, осознавая всю плачевность собственной ситуации; холодный рассудок Зоро на фоне его буйствующих эмоций делает куда более трезвые и дальновидные выводы; Зоро замечает все и всегда, но он слишком ленив, чтобы тратить ресурс на то, что его не касается. А Луффи его касается, и если по-другому никак, здесь поможет только война. – Вот и я о том же, – говорит Зоро; Луффи никогда не был беспросветно туп, даже если порой выдавал откровенную дичь; выход прост: с этим пора завязывать, но боль – как героин, один раз подсел, и уже невозможно слезть. Еще слишком рано выходить из глухой обороны, как бы насильно Луффи не пытались оттуда выволочь; отвешенная жизнью оплеуха сбивает с ног и глушит так, что от фатальной дезориентации не подняться. Тем не менее предположение Зоро звучит как бред, и вместо того, чтобы внятно ответить на претензию, Луффи думает о Ло с запекшейся коркой крови под носом; о Ло, у которого косой пробор в брови и дигитальные подходы; о Ло, никогда не улыбающемся искренне и не улыбающемся вообще, потому что Ло – единственный, кто не говорит ему, что его методы неправильные. – Я тебя понял, – говорит Луффи, и Зоро хмурится; судя по тону, Луффи ничего не понял, но Зоро дает ему пищу к размышлениям, а этого уже достаточно, чтобы начать понимать; Зоро верит на слово, верит безотказно и без сомнений; кивает, принимая его ответ, и с Зоро шутки плохи, потому что за ним потянется вереница остальных людей, которых Луффи намеревался держать подальше. – Хорошо, – отвечает Зоро и отходит от его стола; Луффи моргает, скользя с недоумением по крепкой фигуре друга, в руке у которого до сих пор зажат его циркуль. – Эй, – окликает он, и Зоро поворачивается, едва остановившись у своей парты. – А циркуль? Сейчас геометрия, мне как чертить окружности? – Пальцем, – говорит Зоро, и это вызывает у Луффи натянутую улыбку.

꧁꧂

Когда у Луффи поднимается температура, он забирается в ледяной душ; садится в ванную, шмыгает носом, моментально зябнет и чувствует приятное онемение воспаленных рук, которые безостановочно болят вторые сутки. Мысли в башке после разговора с Зоро тоже похожи на воспаление; Луффи бесконечен в своей неопределенности, и существовать становится в два раза труднее, когда он осознает, что его потуги не вмешивать кого-то еще в свои дела лишь сильнее их затрагивают. Да, людей, желающих помочь, рядом с ним сейчас нет, но они были бы, если бы Луффи позволил себе переступить гордость и набрать нужный номер. Оттого, вероятно, все бледнее и беспокойнее становится его отец; делает, что может, и этого оказывается недостаточно; наблюдает, как последний сын сам себя хоронит, возомнив хуй пойми что; видит, как дрожат его перебинтованные руки в попытке размешать сахар в горячем чае, и не верит, что это – очередные сбитые в драке костяшки. Нутро зудит так, будто жженый песок не в ладонях, а под ребрами; слева вместо перелома – едва заметный мазок бледно-желтого оттенка – напоминание о том, что слепая ярость бессмысленна; глаза слезятся, когда Луффи смотрит на красные руки; на фаланги пальцев, исполосованные осколками кружки "pyrokinesis", которые никак не начнут затягиваться, потому что Луффи периодически их распарывает. Луффи пробует на себе продольные полосы вдоль вен и быстро убеждается, что Ло ему не врет; кровь вытекает со стремительной силой, и усталость, наваливающаяся на него, в разы сильнее, чем когда-либо; сидя в прострации, Луффи прикладывает замаранное полотенце к ране, но, сколько бы он ни держал, кровь и не останавливает свое течение. Ее остается так мало, что Луффи невесело думает: наверное, в теле человека помещается куда больше боли, чем собственной крови, раз ему ни на йоту не становится легче; мозг – беспощадный завод по производству ядовитых токсинов, и ему для этого не нужно строительного ресурса или подходящего материала; память – это все, что он использует, выплевывая бесчисленное количество запутанных эмоций; воздуха не хватает, и Луффи дышит: вдох-выдох, вдох-выдох, но очень сложно почувствовать воображаемый пульс Ло под ладонью, когда собственный так нестабилен. Отец спит на диване в гостиной под тихо работающий телевизор, и Луффи не хочет доставлять ему неудобство своей случайной смертью; да, кровопотеря напрочь отрезает все остальные чувства, но – всего лишь временно; увидев перед собой нелепую картину кончины, Эйс скажет ему: – Вместо того, чтобы шагнуть вперед, ты позволил себе умереть? И Луффи не найдет оправданий, не пройдет детектор лжи; в ванной пахнет металлом и свежей веткой розмарина – странное сочетание, как кажется Луффи, и он бредит. Керамика в тканях дерет сухожилия, стреляет адской болью по оголенным нервам; Луффи отнимает от руки полотенце и осознает, что это – не тот случай, когда он знает, что нужно делать. Он себе не поможет, потому что все, что в теории могло бы, уже прошедший этап; глядя в расфокусе на закрытую дверь, он поднимается в ванне и неуклюже перешагивает через бортик. Поскальзывается в луже собственной крови, едва успевая ухватиться за чугунный край; даже в полубессознательном состоянии рефлексы спасают его от непоправимых последствий; он мог бы реализоваться в десятках видов спорта или приловчиться искусно стрелять из лука; он мог бы научиться хорошо готовить, даже если это стоило бы ему огромных трудов, или пойти спасать жизни, чтобы не позволить кому-то ощутить то, что ощущает он; он мог бы, но он уже обозначил предел своих возможностей, а значит, ограничен ими со всех сторон. И он сам не знает, на что рассчитывает, когда распахивает дверь ванной; идет по коридору, шатаясь, и длинная комната двоится у него перед глазами; с ним такое не в первый раз, но в первый – по его собственной вине, и Зоро не поймет, ради чего столько радикальных методов, если ему сейчас позвонить. Он сорвется с места и примчится на помощь – Луффи понимает, но Зоро, как и отцу, Луффи тоже не хочет доставлять никаких неудобств. Замерев перед бывшей комнатой Сабо, Луффи колеблется; делает еще пару попыток нормализовать дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох, и злится из-за того, что не способен на столь банальное действие; злится на себя, ведь мог бы остановиться, просто не захотел, хотя Зоро в него поверил; единственный человек, который не скажет ему, что все напрасно, находится за дверью старой комнаты его давно погибшего брата. Интересно, если Луффи все-таки умрет, Ло сразу съедет или останется жить дальше? Он не успевает поднять ослабшую руку и постучать – дверь открывается сама; неудивительно, Луффи дышит так шумно, что Ло наверняка слышит; он смотрит без удивления, не кидается помочь, не спрашивает, что случилось; Ло видит все его больные места, прикончит без жалости, добьет без раздумий, и этот поступок – очередная ошибка; Луффи нечего больше делать, все его выборы за последние несколько месяцев ошибочны. – Почему ко мне? – спрашивает Ло; у Луффи кружится голова, и чтобы сосредоточиться, приходится выжимать из себя максимум усилий; он отвечает: – Не представлял, куда еще идти, – и это то, что Ло может услышать, потому что он никому ничего не расскажет. Эфемерный наконечник длинной стрелы колет сжимающееся в спазме сердце; Луффи не хочет, чтобы у его отца была новая причина скорбеть, и он мажет по Ло загнанным взглядом; идти действительно некуда, а самостоятельно до отделения неотложки он не доберется; Ло говорит ему: – Ты хочешь жить? И Луффи понимает, что Ло уважает даже его право выбора умереть; разобранный на молекулы, расщепленный на атомы, он пронизан тоской и от корки до корки прочитан сияющим взглядом желтых глаз; разобран им на винтики и детали, уложен в такую систему понимания, что все взаимосвязи, даже самые нелепые, видны невооруженным глазом. У Ло нет семьи, но могло быть хотя бы подобие нее, если бы Луффи потрудился быть к нему немного сострадательней; обозленный на весь свет, смотрящий на Ло сквозь прорези растопыренных пальцев, как на последнее говно, он не видел очевидного: им всем временами бывает трудно и больно. – Тебе нужно сконцентрироваться, – Ло поднимает руку и два раза щелкает у лица Луффи, вытаскивая его из зыбкого подобия сознательного анабиоза, – не уходи в себя, сосредоточься на мне, иначе случится обморок. – Ты что спросил? – мямлит Луффи, потому что уже забывает заданный вопрос; время драгоценно, но в эту секунду оно течет невероятно медленно; Луффи смотрит на взъерошенные волосы Ло, на блеск сережек в его ухе, и он почти очарован этим затяжным моментом перед чертой между жизнью и смертью – или ему так кажется. – Я спросил, хочешь ли ты жить. Ло хватает Луффи за предплечье, когда того ведет в сторону; удерживает на месте, не давая упасть; Луффи холодный и мокрый, под его ногами вместе с кровью намешана проточная вода – элементарный коктейль, для которого всегда есть дома все необходимое. Он не чувствует тела и не чувствует вообще ничего, когда тепло от чужих пальцев разрядом тока мягко проходится по коже; он ненавидит Ло за такое удобство, ненавидит за то, что все так нелепо складывается, и его синие онемевшие губы дрожат. – Самая большая глупость – делать то же самое и надеяться на другой результат, – говорит Ло; Луффи сутулит плечи и щурится, пытаясь бороться с головокружением; он не может врать себе хотя бы сейчас: помощь – это то, что ему действительно нужно. – Да, – говорит он, и волна облегчения накатывает на него, когда он принимает данный факт; просто "да", слово, состоящее из двух букв; наполненное свободой и следствием, что все люди грешны и ошибаются; Луффи находит в себе силы взглянуть Ло в глаза, ребристое мельтешение перед взором на миг рассеивается; он говорит: – Я хочу жить. И Ло щурится, пока его вечно сомкнутые в тонкую линию губы не расходятся в самодовольной ухмылке.

꧁꧂

Ло пачкается в крови Луффи, когда помогает тому вернуться назад в ванную; вторая положительная – у Ло такая же, и это – все положительное, что в них обоих есть; он усаживает Луффи на бортик ванны и оглядывается; аптечки здесь нет, она всегда внизу, там, в одном из ящиков гостиной, где Эйс периодически клеил себе после заварушек пластыри на раны, шипящие от перекиси. Ло уходит в поисках нужной коробки, за ним – узор отпечатков босых ног; они бледнеют с каждым шагом и обрываются на второй ступени лестницы посреди пустоты; его ненормальное хладнокровие не дает шанса панике; лишенный адекватной возможности воспринимать информацию, он ориентируется только на здравый смысл, и никакие эмоции ему не мешают. Луффи сидит, склонившись и уперев локти в колени; держит их тыльной стороной вверх, на коже – месиво из керамики и мяса; так плохо, что почти приятно, и Луффи клонит в коматозный спокойный сон. Ло появляется перед ним из ниоткуда, вырастает из-под земли; в его руках – аптечка и обычная швейная игла, не пригодная для медицинской штопки; в наличии есть только пара упаковок бинтов и спирт; аптечка пахнет Ло так сильно, будто он сам ее собирал. – Больно не будет, – говорит Ло и открывает холодную воду; Луффи подносит руки под тонкую струю и кривится; он держится на честном слове и на силе воли, но реплика Ло заставляет его усмехнуться. Едва ли он подумает жаловаться, даже если окажется до ужаса неприятно; он заслуживает эту боль – боль расплаты за свои глупости, и она никогда не будет сильнее, чем привкус разочарования, навсегда осевший во рту. Им бы не помешал лидокаин, но присутствие Ло – единственный доступный местный анестетик; под полупьяным взглядом Луффи он нагревает швейную иглу над пламенем зажигалки, которую достает из кармана, пока она не становится ярко-оранжевой, а после сгинает пополам. – Сойдет, – говорит он, охлаждает металл и вздевает в широкое ушко капроновую проспиртованную нить; обрабатывает смоченной в нем же ватой кровоточащие края и делает первый шов, на который Луффи старается не смотреть. Но его полупьяные глаза все равно возвращаются к тонким пальцам, ловко орудующим дугообразной иглой; Ло играючи управляется с острыми предметами; уродливое увечье живой плоти стежок за стежком стягивается ниткой, и после подобной травмы образование рубца неизбежно; Луффи спрашивает: – Сколько крови я потерял? Спутанно думает о том, нужно ли ему в больницу на переливание, и не желает ни под каким предлогом туда ехать, но Ло отвечает: – Немного, если судить по тому, что ты до сих пор в сознании. Он предельно сосредоточен; болтовня не отвлекает его и не дает права на ошибку; он заканчивает наложение швов и берет в руки длинный стальной пинцет с коррозией ржавчины на концах. Луффи считает, что это невозможно, но Ло не стал бы врать ему в данном вопросе; кровь везде, кровь на стенах и на полу; на ванне и в ней; на двери бывшей комнаты Сабо, на одежде Ло, на его щеке, потому что он трет ее грязной ладонью. В ушах шумит морской прибой, и Луффи продолжает учащенно дышать, глотая холодный комнатный воздух; у него гиповолемический приступ или кардинальная шоковая терапия; помутнение ясности мысли, помутнение реальности; желтые глаза Ло горят ярким огнем, таким же насыщенным, как нагретая над зажигалкой игла. Ло подносит пинцет к воспаленной коже ладоней; кожа натянутая, упругая, блестящая, похожая на желе; готовая лопнуть при любом неаккуратном движении; Луффи давит в себе полувскрик от неожиданности, когда тупые концы пинцета протыкают ее. Из образовавшейся дыры сочится бело-желтая слизь, края щиплет; Ло вытаскивает пинцет и надавливает на ладонь, чтобы вытащить из нее всю дрянь. – Полнейшая антисанитария, – говорит Ло, разглядывая ржавый пинцет; Луффи это не навредит; у него в руках восемь осколков огненной кружки – по четыре в каждой, и вывернутые раны с бахромистыми краями похожи на цветы; Ло берет Луффи за запястье, подносит к крану, смывает гной, а после засовывает пинцет так глубоко, что приходится стискивать зубы. Когда сам вредишь себе, всегда знаешь свой болевой порог; знаешь, когда нужно остановиться и передышать, а когда – продолжить, чтобы довести дело до конца, но Ло его не щадит; в тесных узких порезах тяжелее доставать осколки, и спустя десяток секунд мучительной боли Луффи слышит, как о край ванны звонко ударяется первый керамический кусок. Бам. – Почему ты куришь? – спрашивает он, его голос сиплый и надломанный; спрашивает, потому что пытается отвлечься; Ло поворачивает пинцет, поддевает глубоко засевшую частичку "pyrokinesis" у кости, и Луффи резонирует от агонии; бывало и лучше – определенно, а Ло опять занят тем, чем должны заниматься родители и друзья – он его спасает. – Мой дядя подарил мне зажигалку с гравировкой своего имени на память, – отвечает Ло, Луффи прикусывает губу, наступает мнимый момент облегчения; слышится новое "БАМ", и пинцет возвращается в исходное положение. – Странно не курить, когда есть такой подарок. – Глупая мотивация. – Да что ты? – Ло показывает Луффи третий осколок, острый и длинный, как волчий клык, – тебе повезло, что эта штука не раздробилась внутри. Кто знает, какие были бы последствия. Слабость в теле приковывает к месту и отбивает всякое желание шевелиться; Луффи все ждет, когда он потеряет сознание, но этого не происходит; все помещение в бордовых тонах и ноктюрне металлических краев ванны с щелканьем пинцета; бумажная бледность кожи контрастирует со смуглым загаром Ло; татуировка "DEATH" на фалангах не оправдывает себя, Ло рожден совсем не ради того, чтобы убивать. – Есть другие способы с этим справляться, – говорит Ло, когда вытаскивает последний осколок и переходит к другой ладони. – Нормально разрушать, когда не можешь созидать. – Я разрушаю, – невнятно отвечает Луффи, Ло качает головой и поднимает на него пронзительный взгляд. – Не себя. Им больше нечего добавить, и оставшуюся часть работы Ло делает в молчании; он собран так сильно, что почти равнодушен, сконцентрирован, поглощен процессом – так и должен выглядеть врач. Остальные четыре куска керамики падают в ванну, и Ло выпрямляет затекшую шею; еще несколько эшафотных швов на ладони; привычная недосказанность повисает над башкой гильотиной; пантенол по краям травм, а после – идеально наложенные слои бинтов, расчерчивающие повязку на треугольники и трапеции; Ло говорит: – Тебе нельзя напрягаться около двух недель. Он готов уйти, потому что все, что от него требовалось, он сделал. – Кровь, – говорит Луффи, и в своем состоянии он не может прибраться; Ло оглядывает красные отпечатки рук и вздыхает; у него вся ночь впереди, чтобы привести в порядок место преступления, и, глядя на затравленного Луффи, он отвечает: – Я все уберу сам. Луффи хочет сказать ему "спасибо", но в последний момент запирает слово внутри себя; Ло заслуживает благодарность, но не такую бессмысленную, какую он может сейчас дать.

꧁꧂

Луффи просыпается далеко за полдень в своей постели с чувством сильного голода; истощенный кровопотерей и стрессом организм требует энергии, желудок до тошноты сводит судорога; первый раз за последние месяцы, когда Луффи так сильно хочет есть; первый раз, когда он просыпается с мыслью, что в этой жизни еще не все потеряно. Ло обещает ему привести ванную в порядок, и там идеальная чистота; стены вымыты так качественно, что старая затирка между швами вновь сияет белизной; все баночки шампуней и мыла стоят в неадекватном геометрическом порядке – между ними читаются идеальные пропорции перфекционизма, которые никак не вписываются в атмосферу дома. По второму этажу разносится запах яблочного пирога, и это значит, что Драгон дома; Луффи натягивает кофту Эйса, скрывая бинты на руках; от приторного аромата скапливается слюна во рту, и он не представляет, как объяснит отцу свою невозможность держать вилку. Драгон сидит на привычном месте Ло с газетой – так старомодно; газета на дешевой бумаге плохого качества, на ней – черно-белые снимки в крупных зернах чернил, и нельзя вглядеться в лица, только в их очертания. Эти газеты иногда засовывает почтальон в ящик, они бесплатные; ничего интересного или головокружительного, портить себе настроение плохими новостями из местной макулатуры – Драгон занимается этим всю жизнь. – Доброе утро, – говорит Луффи, неспешно спускаясь по лестнице; Драгон опускает газету и отвечает: – Утро? Луффи выглядит хуже, чем когда-либо, и под его глазами – глубокие темные круги; наблюдая перемены сына за последний месяц, Драгон сомневается в своей идее приводить в дом Ло; все это было и раньше, но настолько плачевным стало только с его приходом; то, как выглядит Луффи, Драгону совсем не нравится, он говорит: – Мне нужно поговорить с Ло о происходящем? Сердце пропускает лихорадочный удар, пока в голову закрадываются мысли, что отцу все известно, но нет; он смотрит на него чуть суровее обычного – не более, и ночное происшествие Ло оставляет между ними; даже если Драгон решит что-то выяснить, что Ло ему скажет? Сколько раз на дню Луффи пытается его выгнать, потому что они не семья? Можно подумать, Ло отвечает за поступки, которые он творит. – Он здесь не при чем. – А кто при чем? Драгон поднимается с места и отрезает от высокого пирога одну пятую; между сдобным мягким тестом – толстая прослойка из желе и яблок, нарезанных кубиками; поверх куска он закручивает пышную спираль из взбитых сливок и ставит на стол; Луффи всегда восхищало то, как готовит его отец, и то, что готовит – тоже. – Почему ты дома? – спрашивает Луффи, садится на стул и неловко берет руками вилку; Драгон впивается глазами в перебинтованные руки сына и отвечает: – Я взял отгул, а ты не уходи от темы. Но Луффи не может от нее не уходить, потому что если скажет правду, отец придет в ярость; опасения Зоро не напрасны, а Ло предельно правильно говорит: ему насрать на всех, кто его окружает, иначе он мог бы попытаться жить ради них, а не ради себя. Но эта банальщина всегда приходит позже, ведь каждый человек считает, что он индивидуален; конечно, никто никогда не испытывал такой боли, никто никогда не ощущал незыблемого отчаяния; когда наступает фаза принятия, оказывается, что все повторяют друг за другом ошибки, и все, что делает Луффи – просто идет по уже знакомому Ло пути. Поэтому он так предсказуем. Поэтому его так легко читать. – Я признаюсь в том, что поступил глупо, – говорит Драгон. – Росинант попросил меня присмотреть за Ло, и он даже не его родной родственник. Да, я посчитал, что это может тебе помочь. Нет, я ни на что не надеялся, но если так совпало, я подумал: почему бы не посмотреть, выйдет ли из этого что-то? И мне стоило больше к тебе прислушиваться и не заставлять тебя сидеть эти дурацкие вечера на диване в гостиной, когда ты предпочел бы быть где угодно, – Драгон грустно усмехается. Это очередная головомойка, но вместо того, чтобы сыронизировать, Луффи давит в себе это желание; быть может, много кого можно было бы спасти от чего угодно, если однажды один неравнодушный смог бы подобрать пару-тройку правильных фраз. У Драгона не очень получается выворачивать душу, но что ему еще делать, когда у него остается один истерзанный болью сын? Он бы ответил, что о Ло не стоит волноваться, потому что он – кусок дерьма, но это неправда. – Все нормально, – говорит Луффи, – я на тебя не злюсь. – Меня очень беспокоит твое состояние. И, в действительности, не его одного. Луффи пытается отломить пирог вилкой, та болезненно давит на ладонь; он так жалок, что не может даже поесть. О чем вообще речь? Он просто жалок. – Ло тот еще мудила, да, – Луффи роняет вилку на пол, во все стороны сыпятся мягкие сдобные крошки, – но в том, что со мной, виноват только я. – Луффи... – Правда, ничего такого. Драгон скрещивает руки на груди, будто это он здесь уязвим, и качает головой. Он столько раз это слышит и оно столько раз не сходится с действием, что удивляться нечему – даже железное доверие со временем дает трещину там, где ее быть не должно. – Хорошо, – отвечает Драгон, и его лицо расслабляется, – будь по-твоему. Но это последний раз, когда я пускаю все на самотек. Луффи смотрит на вальяжно опирающегося о кухонную стойку отца; у него безмятежный, но постаревший внешний вид; больше мимических морщин, вечно красные из-за сухости глаза; смотрит, и вроде бы все нормально, но то, насколько тяжелый у Драгона взгляд, пробирает морозом до костей.

꧁꧂

– Как ты с этим справляешься? – спрашивает Луффи; едва зашедший Ло застывает у двери и опускает рюкзак на пол. На улице порошит мелкий сухой снег, похожий на кокосовую стружку; в белых найках холодно, но у Ло нет другой обуви; он до сих пор в куртке Драгона, до сих пор здесь, до сих пор делает вид, что не имеет к спасению Луффи никакого отношения. Луффи считает это высшей формой высокомерия, но со временем до него доходит факт, что Ло просто не особо любит обсуждать произошедшее; сделали и забыли, потому что если бы они начали это ворошить, стало бы раза в два некомфортнее; рано или поздно неудовлетворенность осядет, а после и вовсе исчезнет, нужно только для этого время. Ло не нужно объяснять, о чем идет речь; он стряхивает с одежды белую насыпь и ведет пятерней по волосам, чтобы на них не осталось снега; успевшие растаять снежинки бусинами застывают на прядях, украшая голову прозрачным жемчугом. Проходит больше недели с разговора между Луффи и Драгоном; Луффи свербит от желания содрать с себя бинты и остановить заживляющие процессы; он быстро восстанавливается, потому что никуда не ходит и в большинстве случаев чувствует себя сносно; хорошо питается – Драгон берет за правило заставлять Луффи принимать пищу три раза в день, независимо от его голода. Луффи меняет бинты утром, и Ло каждый раз долго смотрит на неправильную перевязку; ничего не говорит – Луффи стоит огромных трудов не покалечить себя снова каким-нибудь очередным извращенным методом; он и сам понимает: если сорвется – старания Ло будут напрасны, а тот не из тех людей, которые способны стараться ради кого-то. Ло смотрит на Луффи долго и оценивающе; пересчитывает его кости, проверяет состояние кожи, ищет новые следы на теле, которые подтвердили бы догадки о самом скверном, но Луффи держится, крепко сцепив зубы, из последних сил, и эта просьба – максимум, на который он способен. Зоро продолжает ему звонить и написывать, получая лаконичные "я в порядке" – полнейший вздор; Ло запускает ему по вене кавардак, и в это с трудом верится, потому что он никогда не нарушает целостность системы. Возможно, чтобы создать что-то новое, нужно сначала доломать старое, и Луффи говорит: – Я не буду злоупотреблять. – Тебе этим нужно злоупотреблять, – отвечает Ло, озвученное – не слова человека, который возражает против саморазрушения; Ло проходит на кухню и берет черно-белую кружку "panda", этикетка из магазина с едва заметными полосами штрихкода до сих пор на боку; у Ло красные ладони, он негнущимися пальцами хватается за ручку, когда наливает горячий кофе. Однажды Луффи встретит его в фойе больницы возле автомата с напитками, и на нем будет небрежно накинутый, но отлично выглаженный докторский халат; Ло перерастет низшие ступени карьерной лестницы и домыслы о том, что жизнь стоит того, чтобы ее спасать; у него не дрогнет рука во время операции и голос – при сообщении кому-то прискорбных новостей о том, что их родственник скончался; он не станет сожалеть, когда человек умрет на его столе под светом медицинской лампы, потому что Ло знает: он не всесильный и не может спасти всех. – Я покажу тебе одно место, – говорит Ло, из его кружки вьется пар; он глотает горячий кофе, ощущая, как нёбо ошпаривает кипятком; ведет языком по нежной слизистой, и тонкая пленка остается на его языке, – оно будет твоим. – Что за место? – спрашивает Луффи, он отчасти взволнован; подбирается, чувствуя, как от нетерпения покалывает кончики пальцев, но Ло ему не отвечает; выходит из кухни, чтобы подняться на второй этаж. – Что за место?! – кричит Луффи вслед, пока Ло устало поднимается по ступеням. – Не торопи события, – отвечает тот, даже не повернувшись. – Всему свое время.

꧁꧂

Чтобы улаживать вопросы с пропусками Луффи, Драгону приходится платить деньги; расхлебывание формальностей стоит ему круглой суммы, оставленной в кабинете заведующего больницы за лист нетрудоспособности с замудренным диагнозом; в истории болезни до сих пор числится запись о переломе ребер, и местный врач выезжает на этом как может. Это окупается с лихвой, когда Луффи возвращается в школу; здание для него делается незнакомым и громоздким; обычно опаздывая, в этот раз он переступает порог кабинета вовремя, и учитель скользит по нему подозрительным взглядом. В учебном комитете последний месяц только и обсуждают, что семью Монки Ди – Зоро не зря маякнул о проблемах, потому что нередко слышал краем уха разговоры преподавателей; после того, как вопрос внешнего вида Луффи закрыт, рты учителей тоже закрываются, и директор разводит руками: доебаться не до чего, все оформлено по закону и соответствует стандарту. – С возвращением, – говорит Нами и, едва Луффи опускается за парту, кладет перед ним три чистых бланка; Луффи мажет по ним незаинтересованным взглядом – заявки на вступление в клубы, потому что его друзья считают, что так у него останется меньше времени на ерунду. – Я этой фигней заниматься не буду, – отвечает он недовольно, Нами выпрямляется и скрещивает руки на груди; ее вид не терпит возражений, и Луффи чувствует, что, едва ввязавшись в бой, тут же его проиграет; за ее спиной вырастает сонный Зоро, по другую сторону – хмурый Санджи, и они нависают над Луффи: три бланка – три клуба. – Нет, – повторяет он неуверенно, и друзья переглядываются; Зоро говорит: – Либо какой-нибудь один, либо все, вместе взятые. – Вы меня не заставите. – Тебя перед фактом поставили, не заполнишь ты – я сама заполню, – Нами неприятно улыбается, и Луффи опускает взгляд на бланки; быть может, так он станет проводить с ними больше времени, в последние недели они были не особо близки. – Меня не возьмут, у меня скверная репутация, – пробует еще раз Луффи, Зоро хмыкает – это звучит как аргумент; Санджи тянет губы в ухмылке и протягивает ему ручку. – Я президент кулинарного клуба и беру тебя, – говорит он, и у Луффи не остается выбора; его загоняют в тупик, это контрнаступление, вызванное его поведением; Луффи не исключает, что отчасти здесь может быть виноват Драгон, и в какой-то момент до смерти чувствует себя злым на всех них. Это не то, что ему нужно, как бы сильно они ни пытались его растормошить; "Дорогой Эйс, – пишет он на бланке поверх печатных букв, – прямо сейчас я наблюдаю вопиющую глупость...", а после комкает лист и под печальными взглядами друзей выкидывает его.

꧁꧂

Английский отменяют, и это первый раз, когда в непогрешимом и четком расписании Ло появляется время, которым нужно как-то распорядиться. Он никогда не возвращается раньше окончания пар, но в этот раз вынужден уйти за три часа до привычного завершения учебного дня; три часа – три повода не идти домой, и Ло не особо важно, что напряжение между ним и Луффи теперь чуть слабее обычного. Он покупает себе сигареты в табачке, чтобы разменять мелочь, и продавец щедро высыпает перед ним четвертаки и червонцы; два десятка возможностей позвонить из таксофонной будки, и сегодня Ло может позволить себе третий абсолютно бессмысленный звонок в никуда. Едва дойдя до нужного места, он с удивлением останавливается: стеклянная коробка, выставляющая на всеобщее обозрение его намерения, мотивы и чувства, обклеена кленовыми листьями, украшена гирляндой; будка кажется переполненной водой, в которой безудержно вращается ноябрь; солнце будет редким и холодными явлением – последний месяц осени никогда не щедрится на остатки тепла. Ло докуривает сигарету, тушит о подошву найков и кидает в сторону; пара монет, которые он сжимает в кулаке, делаются влажными и теплыми, когда он тянет на себя дверь; изнутри глядеть на промозглый мир сквозь пестрые листья становится не так уныло, и Ло чувствует себя почти уютно: он там, где ему всегда рады, и его никто не попросит отсюда уйти. К запаху иссохшей древесины примешивается запах Ло – порошок, мята, васильки; жженый сахар, оставшийся после посещения столовой, цикорий из кофейного автомата, формалин – институтский набор, впитавшийся в куртку Драгона. Ло снимает трубку с рычага и кидает в прорезь червонец; набирает нужную комбинацию цифр, и механический женский голос говорит ему: "Номер не существует". Ло стоит какое-то время, задумчиво глядя на спешащих по делам людей; кидает еще одну монету, его пальцы зависают над номеронабирателем, когда на другой стороне улицы он замечает сутулую фигуру Луффи. Луффи смотрит на него с легким смущением, застанный врасплох; Ло приподнимает угловатую бровь с косым пробором и слепо проворачивает пластиковый диск; этот зрительный контакт невероятно тяжелый и тяжелее притяжения к земле; что Луффи тут делает и почему не прошел мимо – вопросы, на которые Ло хочет знать ответ, но которые не задаст. Это мимолетное вторжение в кусочек чужого существования – неловкий и скользкий момент; все, что Луффи знает о Ло, ограничивается домом, в котором они живут; что происходит за пределами двухэтажного здания, где периодически глохнет старый котел, Луффи не спрашивает даже у отца; у Ло из родственников только дядя по имени Росинант – немногое, что можно о нем вспомнить. Ему бы по-хорошему развернуться и уйти, но Луффи ощущает себя несколько сконфуженно после последнего разговора между ним и его друзьями; он поступает с ними весьма жестоко, потому что сначала сделать, а потом подумать – привычка, которую не вывести из сознания ни пятновыводителем, ни кислотой; он бы сходил к Эйсу на кладбище, если бы там было кого навещать, а все слезы по Сабо выплаканы им уже давным-давно. Он знает, что ему не нужно даже просить Ло разубедить его в неправильности того, что происходит, потому что Ло не считает ничего из этого неправильным; ему не хочется домой, и он, наверняка зная, что это скверная идея, переходит дорогу в сторону таксофонной будки. Ло все это время не сводит с него пристального пустого взгляда; глаза, которые следят за тем, чтобы от натуги не разошлось по швам в груди сердце, скрепленное тонкой металлической нитью на пару-тройку стежков; у Луффи рвутся жилы и чешутся раны, когда Ло на него так смотрит; это уровень восприятия за гранью любви и ненависти, непонятный обычному человеческому мозгу. Луффи медленно подходит к двери, готовый в любой момент остановиться и попятиться, если Ло соберется его прогнать; тянет за ручку и сразу же задыхается от аптечного запаха полевых трав; в будке мало места, и Ло прислоняется спиной к одной из стеклянных стенок, чтобы Луффи не чувствовал себя тесно; их кружит в искусственном листопаде, им светит электрическое гирляндное солнце. – Дяде звонил? – спрашивает Луффи, и воздух в будке делается вязким; пространство колеблется, как от жары, в проводах старого аппарата трещит ток; Луффи старается быть дружелюбным и старается вести себя мягче, хотя на атомном уровне безбожно противится этому намерению; часть его сознания все еще яростно отрицает факт, что они с Ло похожи, но он должен быть терпимей. Получать удовлетворение каждый раз, напоминая Ло, что его семья мертва, – самое тупое, что он мог сделать. Он ведь отлично знает, как это больно. – Сестре, – отвечает Ло, и Луффи вскидывает подбородок; пытается вывести дельное рассуждение на основе услышанного; предполагает, что Ло, вероятно, шутит, но у Ло – пасмурное выражение глаз и сонно-взъерошенный вид, не свойственный человеку, который встал с постели восемь часов тому назад. – Зачем? – и Луффи действительно не понимает; это более странно, чем ходить к пустой могиле; более странно, чем резать свои руки; дрожащие ладони влажные от сукровицы и зудят, и совсем скоро можно будет снять бинты, чтобы дать ранам подсохнуть; с памятью такое не проканает, она может нарывать бесконечно. – Потому что так проще, – говорит Ло и достает из кармана еще монетку; кладет ее на фалангу указательного пальца, перекатывает костяшками до мизинца, а после – обратно; простые движения, не требующие никакой концентрации; Луффи не в силах оторвать взгляд от этого элементарного управления нумизматикой. – Проще, чем приходить к ней на кладбище и из раза в раз получать доказательство, что она действительно мертва. Луффи нечего ответить, нечем парировать; он не может ни съехидничать, ни посочувствовать – это момент, для которого всякие слова теряют ценность; даже зная, что ничего нельзя изменить, Ло кидает монетку и крутит диск, потому что верить, что все они – где-то там, далеко, успокаивающе и не так болезненно, чем слышать от окружающих обратное. И Луффи хочется сказать в этот момент: “Прости”. Хочется взять все когда-то произнесенные обидные слова назад, потому Ло их не заслуживает. – Я не такой стойкий, как тебе кажется, – говорит он, не реагируя на давящее молчание; он прекрасно понимает, что тяжело искать в себе ресурс для поддержки, когда обнулен до фатального; Ло не ждет от Луффи сострадания; когда ему было шестнадцать, он тоже не был способен на такие вещи, но у Луффи огромные грустные глаза, и Ло этого достаточно, чтобы поделиться с ним частичкой неподъемной боли, которую ему не с кем разделить. – Я всегда звоню дважды, чтобы наверняка, – Ло подкидывает монетку, и та падает ему на ладонь, – и когда-нибудь приучу себя не звонить вообще, но сегодня не тот день. Это будет твоя вторая, – Ло протягивает четвертак, и Луффи осторожно его берет. – Что мне с этим делать? – Позвони Эйсу, – говорит Ло. – Одну из монет я уже закинул, осталось набрать номер. Всегда есть шанс, что однажды он поднимет трубку, ведь его тела даже не нашли. – А если никогда не поднимет? – спрашивает Луффи, и его сердце делает кульбит; бьется в гулком и трудном ритме, едва справляясь с нахлынувшим волнением; Ло все еще рядом, все еще близко, и Луффи достаточно сделать полшага вперед, чтобы уткнуться носом ему в ключицы. – Ты никогда этого не узнаешь, пока не позвонишь, – отвечает Ло, отдает Луффи трубку и выходит из будки; Луффи поворачивается, чтобы проводить его растерянным взглядом; это проще, чем выдавить из себя нелепые признания на кладбище, потому что даже не нужно ничего говорить; над ним не будут смеяться, и никто не взглянет на него тошнотворно-жалостливо, ведь они даже не догадаются, ради чего он тут. Ло останавливается в десятке метров от будки и закуривает; закрывает огонек зажигалки ладонью, втягивает голову в плечи; от холодного ноябрьского ветра кожа на его лице делается сухой и шелушится; он никуда не уходит – не хочет, чтобы Луффи в этот момент чувствовал себя одиноко. Ло был бы отличным старшим братом, если бы не все то дерьмо, которое с ним приключилось; сглатывая ком размером со вселенную, Луффи отворачивается и, прикладывая трубку к уху, начинает набирать номер.

꧁꧂

У таксофонной будки он оказывается случайно, потому что после школы, расставшись с друзьями, стремится уйти от них подальше; уйти от их заботы и их стремления на него повлиять; минует незнакомые улицы и изучает маршруты, которыми никогда не ходит, но теперь этот путь – единственный верный и доступный. Каждый раз Луффи останавливается около пяти вечера, чтобы сделать пару звонков; звонит и, в отличие от Ло, слышит гудки; звонит, потому что ждет, когда ему ответят; звонит до бесконечности, до замыкающего пульса, до шума в ушах, и иногда ему кажется, что он готов потерять сознание в ожидании услышать знакомый голос. Он доходит до таксофона даже в выходные и отчасти понимает, почему Ло не звонит откуда-то еще; в будке действительно что-то не так со временем, оно тягучее и вязкое, мягкое, податливое; оно чувствуется каждой клеткой тела, и нахождение в ней всякий раз наполняет сознание трепетом, схожим с волнением во время открытия подарков на Рождество. Это упрощает его жизнь, но не делает ее прежней; кусочек утешения, подаренный Ло и придуманный им же; все могло обойтись без самоистязаний, если бы, едва увидев Ло на пороге дома, Луффи сказал ему: "Привет"; он ведь никогда не навязывал ему своего присутствия и не старался казаться лучше, чем есть, он просто был. Просто был, ведь ему не оставалось ничего другого. Вспышки ярости Луффи по отношению к Ло – аннигиляция как она есть; нет причин злиться на то, что происходит, потому что Ло никак не причастен к смерти Эйса; не был и никогда не будет, и он рад бы куда-то деться, если бы ему было куда. Воскресным вечером Луффи возвращается после очередной бесплодной попытки позвонить брату с решительной настойчивостью что-то изменить здесь и сейчас; заходит в прихожую и слышит звук работающего телевизора – Драгон опять в одиночестве смотрит фильм; в одиночестве – потому что больше не пытается создать семейную идиллию и таким образом повлиять на эмоциональное состояние сына; Луффи стаскивает куртку, оставляет разбросанную обувь на коврике и садится справа от отца в немом молчании. Драгон невольно напрягается, будто их ожидает серьезный разговор; от нынешнего Луффи подобной инициативы он не ждет, но тот упрямо смотрит на экран, пытаясь вникнуть в происходящее; трет забинтованные ладони друг о друга, не в силах найти себе место, и все кажется таким чужеродным и отторгающим, что хочется встать и уйти в комнату. Сколько времени уже он не сидел с отцом в выходной день просто так, без причины, не забивая ничем голову? Луффи не мог вспомнить. Драгон ждет какого-то признания, но признаваться не в чем; спустя десяток секунд они оба расслабляются, увлекаемые незамысловатым сюжетом рассказываемой истории; семейная комедия транслируется с перерывами на рекламу, но шутки не вызывают даже улыбку – они не настолько счастливы, чтобы смеяться просто так. Ближе к середине фильма Ло спускается с пустой кружкой и наливает себе кофе; его шаги на фоне все еще непривычные и чрезмерно тихие; Луффи ждет, когда под ногами скрипнут ступени, но, едва перемешав горькую бурду, Ло подходит к дивану и садится с другой стороны от Драгона. Они соблюдают заранее обусловленное неоговоренное расстояние между собой, занимая весь диван; их зона комфорта требует значительного пустого пространства вокруг; Ло закидывает голень на колено, упирает локоть в каретку и отхлебывает кофе; Луффи смотрит на него краем глаза – такого незаинтересованного, застывшего, обмякшего, и у него складывается впечатление, что Ло сидит так уже довольно давно. Глупая попытка наладить погоду в доме, и отношения испорчены хуже некуда, но старый котел исправно дает тепло; динамики старого телевизора периодически фонят во время громкого звука; музыка из рекламы заставляет вздрагивать, а отсутствие непринужденной беседы накаляет атмосферу, но Луффи думает: пусть так. Они будут сидеть в молчании, наблюдая нелепые сцены фильма, и делать вид, что у них все в порядке, если эта иллюзия чего-то стоит; пусть так, ведь в этот момент Луффи отчетливо осознает, что ему, как и Ло, некуда от этого деваться.

꧁꧂

Наверное, стоило бы давно запереть комнату Эйса, чтобы не было соблазна туда войти; это невозможно сделать – в дверь не врезан замок; они никогда ничего друг от друга не скрывали, им порой не нужно было даже стучать, чтобы получить разрешение на вторжение в личное пространство; Луффи стаскивает с себя красную кофту Эйса и возвращает на место – ему больше не нужны причины и напоминания о том, что происходит. Но даже звонки из таксофонного аппарата не действуют в полной мере; не помогает и то, что Луффи накидывает в пустой чат старой переписки обрывочные истории и фразы, которые некому прочесть; он выговаривает всего себя, вытряхивает мусор из головы и никак не может до конца очиститься; его тянет порой разбить пластмассовую трубку о старый аппарат, связывающий два неодинаковых мира, потому что ответом всегда служат долгие и протяжные гудки. Грань между депрессией и окончательным принятием; пока на улице истошно воет холодный ноябрьский ветер, Ло тушит окурки в кофе, сидя на ступенях крыльца, и Луффи останавливается за его спиной. – Мне не помогает, – говорит он; стоит в легкой футболке, а на улице вьюжит песчаным снегом; скоро этот снег покроет налетом крыши и асфальтовые дороги города; похоронит под собой боль, пока та не окоченеет, не заледенеет и не превратится в хрупкий лед, способный разбиться от нечаянного действия. Зима приносит с собой морозную свежесть и запах лесопилки; еловый смог поваленного леса, хотя до Нового года еще далеко; Ло сидит без движения, и со спины он похож на химеру-горгулью; в темно-коричневой жиже плавает сигаретный бычок; проходит достаточно времени для того, чтобы двигаться дальше. Он никогда не курит дома, хотя Драгон ему не запрещает; ветра северной Аляски шлифуют испачканные мыслями мозги; Луффи ждет ответа, не чувствуя никакого желания поторопить Ло неуместным подъебом, и тот отвечает: – Бери кувалду. Кувалда стоит в гараже, не используемая с тех пор, как закладывался фундамент дома; Драгон редко заглядывает в гараж, потому что машины у него нет; все нужные инструменты для ремонтных работ лежат на первом этаже, и кувалда – атрибут, который просто существует на их участке. Смутно представляя, для чего она нужна, Луффи снимает старый амбарный замок и долго ищет ее в захламленном пространстве, пропитанном затхлым запахом солидола; спотыкается о стоящие на полу ящики с гвоздями, ненарочно собирает с иссохшего верстака пыль ладонями; на них больше нет бинтов, раны подсыхают и покрываются коркой; уже не больно, только внутри под ребрами что-то свербит в непогоду, реагируя на переменную облачность. Ло оставляет кружку с холодным кофе в прихожей и застегивает куртку Драгона; белые найки делаются твердыми, не сохраняют тепло, скользят по снегу, когда резиновая подошва промерзает; зима – время года, которое Ло подходит больше всего; такое же скучное, однотонное, отторгающее своей безжалостностью, но порой до безобразия завораживающее. Луффи накидывает на себя осеннюю ветровку и крепко сжимает рукоять кувалды; идет за Ло, ловя себя на мысли, что пытается попасть в следы его широкого шага; искренне не понимает, куда они направляются, но когда Ло сворачивает в сторону кладбища, смутная догадка вспыхивает в голове предостерегающим красным светом. Ло некого навещать на этом кладбище, а значит, идут они только к одной могиле, которая Луффи хорошо знакома; он не хочет снова сюда приходить, здесь нечего делать; здесь нельзя даже заниматься самообманом в попытке отпустить прошлое; реальность и пространство спутаны между собой, и Луффи долго смотрит на слово "кладбище", пока тяжесть ударного инструмента не начинает доставлять дискомфорт. – Это не должно тебя тормозить, – говорит Ло, когда скрипучий из-за снега шаг Луффи обрывается позади; Ло тоже останавливается и оборачивается; снег кружится вокруг него на фоне крестов и немых могильных памятников; он сам похож на мертвеца, давно встретившего свой конец, и только обжигающее тепло чужого дома этой осенью дает ему возможность почувствовать себя живым. Луффи растерянно моргает и проходит вперед; из них двоих только он знает, в каком направлении находится кенотаф Эйса; он осознает, зачем они здесь, до того, как Ло озвучивает свои намерения; до того, как перечитывает надпись "Здесь похоронен любимый сын и старший брат", и говорит: – Я не смогу. Это интимнее, чем секс – рассказывать о вещах, которые пугают; Луффи чувствует себя измотанным и затравленным, и впервые ему жаль, что он так жесток по отношению к своим друзьям; вальс снежинок кружит, опускаясь на опавший плотный бугор; дань уважения, традиции, похоронные ритуалы – все это для Ло не имеет никакого значения. – Там никого нет, – говорит Ло, но не настаивает и не убеждает; дает Луффи очередное право выбора: быть сильными или быть обманутым; Луффи стискивает немеющими пальцами рукоять кувалды, его покрасневшая от холода кожа становится сухой и стянутой; он звонит Эйсу, потому что тот однажды возьмет трубку; звонит, и вряд ли этот звонок можно принять из пустого гроба. – Мы похожи, как бы ты это ни отрицал, – из-за шума ветра голоса Ло не слышно, но Луффи читает по его потресканным губам; заросшие щетиной щеки, незарастающий идеальный косой пробор в брови; в присутствии Ло чувствуется больше поддержки, чем во всех словах, выражающих искреннее соболезнование; нельзя уже сказать, что Ло ничего не знает, и Луффи путается в себе окончательно; все выводы, которые им сделаны, не получают ни одного подтверждения. Им обоим, пожалуй, все еще есть что терять, и Луффи говорит: – У тебя и у меня осталось по одному родственнику, – он вздрагивает оттого, как ужасно звучит эта правда, – отец сказал, что твой дядя тебе неродной, но ты им дорожишь, раз называешь так? Ло достает из кармана зажигалку и смотрит на нее до неприличия долго; в его пустых глазах вспыхивает эмоция сродни безумию; он открывает крышку, чиркает кремниевым колесиком, и появившийся язычок пламени тут же задувает ветер; любая искра потухнет, если не дать ей разгореться в пожар. – Он не вернется, – говорит Ло и закрывает крышку с металлическим щелчком, – никогда. – О чем это ты? – Все мы однажды умрем. Возвратиться из поездки на конференцию и узнать, что все, чем ты жил, больше не существует, – что может быть ироничнее? Луффи опускает боек кувалды на землю и оставляет в таком положении; ощущает слабость в теле от осознания услышанного, и все встает на свои места; Ло говорит, что ему некуда идти – действительно, ведь всех, кто ждал его когда-то, он пережил. Это проклятие, которое на нем лежит; и Драгон не хотел делать из них семью, потому что Луффи могло бы стать легче – по крайней мере, не только поэтому, – просто на смертном одре он обещает кое-кому не бросать уже брошенного человека. – Прости, – вырывается у Луффи; ему стыдно за все, что он однажды сказал; ему стыдно за каждое мерзкое слово, вылетевшее из его рта; за самонадеянность, за незаслуженную ненависть, за те три удара, которые Ло стерпел, потому что кому-то из них двоих пришлось бы принять на себя эту ношу. Его "прости" ничего не стоит; он приходит к Ло за помощью после всего, что случилось, и ему хочется умереть на месте. Переболеть, пережить, перетерпеть; научить себя снова вставать по утрам, когда для этого уже нет и не будет необходимости; замечать таких же, как ты, в толпе, едва мазнув по ним скучающим взглядом; нет, Ло вовсе не все равно, он просто не самоубийца, чтобы лезть в клетку к голодному дикому зверю. И эти жалкие извинения ему не нужны. – Давай закончим с этим, – говорит Ло, в его взгляде тоска, не измеримая ни одной величиной; ее не унять звонками, не умаслить идеальным режимом; она цветет бархотками в легких и рвется при простуде раздирающим нутро кашлем; незыблемая, бесконечная, густая, как качественный мазут; эта тоска не принимает замен и отправляет скитаться в поисках того, что нельзя вернуть. Луффи хватается за ручку, и его убеждения кажутся ему детскими; боязнь находиться перед пустой могилой – вполне себе фобия шестнадцатилетнего подростка; Луффи думал, что за полгода он познал всю подноготную жизни, но по итогу не изучил даже одну десятую. И нет ничего хорошего в том, что на городском кладбище стоит памятник человеку, который, быть может, действительно еще не мертв. Он заносит кувалду над правым плечом, и она кажется тяжелой; тянет вниз, призывая опустить ее назад; тело хочет обмякнуть, сознание – зациклиться в сожалениях, но нельзя идти вперед, продолжая сожалеть; Драгон будет огорчен, когда узнает, но он простит, потому что Луффи – все, что у него есть, и этого достаточно, чтобы простить что угодно. Кувалда опускается на гранитный камень, ее отбрасывает; Луффи делает шаг назад, когда в руки возвращается импульс после удара; мышцы гудят, в них тянет резонансом; он не замечает ничего, даже то, как снег сыпет ему за шиворот, когда замахивается во второй раз. Бьет, пока на камне не появляются трещины; блестящая табличка сминается от вкладываемой силы, в сторону отлетает прикручивающий ее шуруп; под ноги сыпятся гранитные крошки, так похожие по цвету на снежинки; Ло наблюдает, как камень колется на две части и валится на землю с инородным грохотом; это нельзя назвать вандализмом или разорением могил. Разрушать проще, чем созидать, и это великолепное чувство; эмоция уходит в действие, не причиняющее вред ни себе, ни окружающим; Луффи чувствует эйфорию, от которой закладывает уши; кожа покрывается мурашками, когда он принимает факт, что ему необязательно мириться с тем, что ему не нравится. Он может пойти и разнести на куски все, что посчитает нужным; это так же просто, как разбивать чьи-то лица; это не больно, в отличие от загнанных под кожу осколков кружки "pyrokinesis", и Луффи счастлив чувствовать себя живым. – Как ты это сделал? – спрашивает он, опуская кувалду; Ло не в силах оторвать взгляд от дестроя, лежащего снежинками и каменной крошкой у подошв его найков; он слышит вопрос, но не хочет на него отвечать; не хочет нарушать состояние транса, в которое впадает, пока перед его глазами творится натуральный хаос. – Что сделал? – все-таки спрашивает он, потому что Луффи нельзя оставлять без ответа; нельзя оставлять без внимания, как бы тот этого не требовал, и Луффи поясняет: – Те парни, которых ты избил. Мне сказали, они попадали без сознания. Ло моргает и трет усталые глаза; никакой магии в его действиях нет, и за несколько мгновений он снова делается черствым и неприступным. – Я пережал им сонную артерию, – говорит он, – это не так уж и сложно, когда противников не больше трех. И это объясняет, откуда на их шеях лиловые следы. – Чтобы пережать сонную артерию, надо не меньше десяти секунд. – Да, – Ло привычно изламывает брови, – ведь в противном случае я бы вообще не пострадал.

꧁꧂

Самоистязания недостаточно, чтобы низвести боль до атомов; расщепить ее, превратить в пыль и пустить по ветру; человеческое тело не способно прямо пропорционально по скорости лечить то, чему так легко навредить; Луффи всегда выздоравливает быстрее остальных, но его негатив генерируется в разы продуктивнее. Топая после школы, он подмечает неиспользуемые здания с побитыми окнами и брошенные в закоулках машины; вспоминает путь до свалки, где громоздятся припорошенные мертвым снегом горы ненужного хлама; где каждый второй предмет – лекарство от агрессии, которая продолжает рваться наружу; уничтожив выдуманный пантеон, стерев с поверхности земли всякое упоминание о смерти, Луффи позволяет себе поверить, что это – наконец-то – шаг в нужном направлении, и вечером выходит из дома с кувалдой. Безмолвие свалки встречает его белым светом единственного фонаря, расположенного у сетчатого забора; ржавые воротины с перекусанной цепью приглашающе распахнуты; Луффи выдыхает облачко пара и ежится оттого, как здесь тихо; в семь вечера под конец ноября – почти что натуральная ночь, и за лунным кругом фонарного освещения нет ничего, кроме острых силуэтов. Он разносит на части перекошенные шкафы и оставленные оконные рамы; бьет по металлическим поверхностям капотов с облезшей заводской краской, оставляя вмятины и уродливые царапины; такие не заживут, навечно храня воспоминания в своих изгибах, пока какой-нибудь растерянный и случайно заблудший человек не обратит на них свое внимание; Луффи дышит через рот, его пальцы покрываются свежими волдырями, лопающимися от давления; от недели такой практики кожа огрубеет и станет мозолистой – организм приспосабливается ко всему, что ему предлагают. Если бы он сразу додумался до этого, если бы сразу пришел сюда; если бы не изводил себя драками, не наносил увечья; если бы он не оставлял другим повода волноваться и отпустил то, что давно пора было отпустить, он бы не потерял впустую столько времени. Ему следовало взять пример с Ло и научиться чему-то, что будет приносить пользу; бешено отрывая от машин зеркала заднего вида, потроша внутренности отсыревших и покрытых инеем обивок сидений салона, он думает о том, что обязательно сходит в клуб Санджи; попробует и будет это делать до тех пор, пока у него не получится, чтобы однажды Ло, взяв с противня печенье в форме идеальной звезды, сказал ему: "В самый раз". Техника разрушения – это то, чего ему не хватает; умение управлять своим гневом и брать его в узду; опустив кувалду на землю, Луффи задирает голову и громко кричит, наверняка зная, что никто не услышит этот крик; он никогда не справится один, если будет вести себя так эгоистично. Когда умерла семья Ло, тот разнес дом, в котором они вместе жили, на куски; делал это, чтобы снять с себя болезненный паралич недееспособности, привести атрофированное сознание в чувство; он искоренял печаль, разбирая стены по кирпичикам и не оставляя себе шанса вернуться туда, где не смог бы спокойно находиться и не сойти с ума, потому что тот дом – тоже своего рода пантеон смерти. Приобретать и терять; после кончины Росинанта все, что могло быть предано огню, в нем сгорело; сожжение действительности, в эпицентре которого Ло чувствовал себя комфортно и уравновешенно; яжеврач, человек-структура, эталон хладнокровия и спокойствия – Ло стал таким не потому, что хотел. Луффи не желает больше ошибаться и видеть, как стремительно стареет от переживаний отец; не желает быть причиной волнения друзей, которые упрямо продолжают тащить его из зыбучей тоски; у него всегда открыты глаза, но это не значит, что он видит, иначе бы он давно заметил, что Ло никогда не относился к нему плохо. Ему хочется зайти к кому-то в спальню, когда ему одиноко, и забраться под теплое одеяло; почувствовать биение чужого сердца под ладонью, услышать "вдох-выдох", когда это требуется; ему хочется снова быть младшим братом и всегда иметь поддержку; думая о Ло и его татуированных руках, о глазах неестественного желтого оттенка и разбитых губах, которые обычно только усмехаются, Луффи осознает, что готов отдать все, чтобы Ло однажды по-настоящему искренне ему улыбнулся.

꧁꧂

Проблематично выяснить, что Ло любит есть, потому что, будучи на условном иждивении, он ест все; в его ситуации грех жаловаться и воротить нос; Луффи какое-то время пристально наблюдает, как Ло наматывает на вилку пасту, и угрюмо утыкается взглядом в стол; просто подойти и спросить – неловко, да и Луффи кажется, что слишком рано спрашивать о подобных вещах. Но он наверняка знает, что Ло пьет, и в шкафчике вечером появляется банка быстрорастворимого дорогого кофе; Ло, который по привычке распахивает дверцы, долго смотрит на матовую серую этикетку нераспечатанного напитка; это для него – никаких сомнений, и он даже знает, кто виновник данного сюрприза, но не оборачивается и не спрашивает у Луффи, почему. Ему не стоит мешать чужому выздоровлению, раз оно идет полным ходом, и Ло понимает, что моральная разгрузка – это всегда дольше и тяжелее, чем какая-либо другая. И Луффи чувствует что-то, похожее на детский восторг, появляющийся при гордом демонстрировании плохого рисунка семьи маме, которая обязательно погладит по голове и скажет: "Очень красиво", когда Ло берет банку и отвинчивает крышку. Это безмолвное перемирие, предзнаменующее окончание холодной войны; Ло размешивает кофе в кипятке, и его рука подрагивает – пока Лами была еще жива, она тоже постоянно подсовывала ему все, что ей доставалось; все, что ей дарили и приносили, потому что не могла не поделиться со своим братом. Но просто купить кофе недостаточно; бешено оттирая бледную этикетку с кружки "panda", Луффи придумывает тысячи вещей, которые подошли бы Ло; он смеялся над тем, что у Ло нет одежды, но что в этом было смешного? И какие взгляды бросали на него в институте, когда он в разгар холодного сезона заходил в холл в старых найках и поношенной куртке с чужого плеча? Может, самому Ло нет до этого никакого дела, но Луффи есть, и он ощущает очередной прилив стыда за самого себя. В немой задумчивости шкрябает ногтями никак не слезающий с кружки клей; предложить Ло вещи Эйса – не сделать его Эйсом, да и это ничем не лучше того, что у него и так было; он тащится после уроков в противоположную от школьного выхода сторону, чтобы возникнуть сутулой тенью на пороге кулинарного клуба и все равно привлечь к себе общее внимание; после смятой анкеты ни Санджи, ни Нами, ни тем более Зоро не верят, что подобное случится, но Луффи здесь, пялится равнодушно в потолок и неловко насвистывает, желая провалиться сквозь землю. – О, – только и выдает Санджи, из его рта выпадает зубочистка; Луффи снимает рюкзак с плеч, садится на свободное место и складывает перед собой руки. – Хочу научиться делать печенье, – говорит Луффи, потому что это все, что из приготовленного, пусть и скверно, но получается у него сделать; потому что Ло, который не ест сладкое, берет тот противень по тем же соображениям, что и Луффи сейчас; потому что он никогда не хотел его обидеть и в какой-то степени поставил на место Нами с ее тупыми вопросами, а не опасно ли это есть. Даже если опасно, Ло все равно забрал; Луффи нетерпеливо барабанит по столу пальцами, пока собравшиеся члены кулинарного клуба молча на него смотрят; это что-то из ряда вон – когда такой придурок приходит и требует рецепт печенья. – ...Ладно, – Санджи кивает, задумчиво ероша волосы на затылке; это аномалия или личностный рост; что служит катализатором, кардинально меняющим убеждения, он не представляет, как и не представляет, что будет со школьной кухней, если Луффи туда пустить. – Мне нужно не очень сладкое, желательно фруктовое, без маргарина и сливочного масла, – пальцы на миг застывают над столом, – и хочу научиться так, чтобы уметь прямо сегодня, – и стук вновь возобновляется. Легко сказать: "Мне нужно", но у Санджи есть варианты на любой случай жизни; чего у него действительно нет – это терпения, и когда он мысленно представляет, сколько попыток потребуется, чтобы Луффи освоил азы кулинарии, ему плохеет; давать заднюю поздно – он добивается того, что изначально планировал; но он не верил, что это сработает. Санджи надиктовывает Луффи список ингредиентов и граммовку, которые тот записывает на заднюю страницу тетрадки по химии; пишет почти разборчиво, а после выдирает лист и оставляет его на столе; пока остальные школьники пекут безе и лепят из застывающей в руках пока еще податливой карамели произведения искусства, Санджи показывает, как готовить печенье. Ничего сложного – все свалить в одну кучу и смешать до однородной массы; делает руками небольшие квадратики приблизительно одинаковых размеров, вместо фруктов кладет сверху цукаты, похожие на мутные кусочки битого стеклышка; двадцать пять минут, говорит Санджи, и ставит таймер электрической духовки, чтобы после отмеренного времени Луффи задохнулся от восхищения. – У тебя газовая духовка, поэтому поставь под низ емкость с водой и пеки на десять минут дольше, – говорит Санджи, снимая горячее печенье, и Луффи тоже это записывает; Санджи чувствует себя польщенным – его друг еще никогда не проявлял столько внимания к вещам, которыми он увлечен. После полудюжины попыток приготовления в кулинарном клубе не остается никого, кроме них двоих; заканчивается мука, на огромном блюде – гора печенья, сладкого, мягкого, ароматного, и Санджи устало берет одну штуку. – Всегда пробуй то, что ты готовишь, – говорит он, – чтобы знать наверняка, что у тебя получилось, – и откусывает кусок. Луффи ему кивает: конечно, он попробует, не отдаст же он Ло печенье, которое окажется недостаточно вкусным.

꧁꧂

Дома без надзора Санджи все валится из рук, а уверенность в успехе улетучивается; Луффи переворачивает миску с замешанным тестом, закрывает глаза, когда металлическая емкость со звоном падает на пол, и долго выдыхает; высокий звон после падения дребезжит в комнате, сопровождая посуду по траектории ее движения, которую она делает при отскоке. Некритично – он всегда был неуклюжим, но тесто жалко, вложить столько труда, чтобы в итоге на финише все зафаршмачить – Луффи умеет, Луффи расскажет, как у него это получается. Он убирает месиво с пола, отмывает миску и начинает сначала; более нервно и раздраженно, потому что духовка уже нагрета, и в ней кипит оставленная там вода; в пачке с цукатами – две трети, и у него не так уж и много попыток, чтобы сделать все правильно. Он отвлекается на мысли о том, как Ло к этому отнесется; ненужные размышления, из-за которых сбивается внимание; приходится периодически заглядывать в мятый листок с рецептом и сверяться с ним, но это тоже не помогает, потому что тесто получается слишком рыхлым и не держит форму. Луффи не понимает, как его отец, накидывая в кастрюлю все, что есть в холодильнике, получает в итоге ужин, после которого хочется облизывать пальцы; его раздражение нарастает, когда он пробует третий раз, уговаривая себя быть осторожнее, но где-то в глубине сознания уже совершенно не верит, что из затеи выйдет толк. Из раздражения зарождаются злость и мысли, что кулинария – это последнее, чему он мог бы научиться; напрасный перевод продуктов и потраченное время; можно было купить эти печеньки в магазине вместе с кофе и не париться, наверняка зная, что здесь не прогадаешь, но Луффи не успевает заруинить третью попытку и швырнуть очередной ком разваливающегося теста в мусорку, потому что Ло возвращается из института домой. Заходит в прихожую, принося на одежде холод и морозную свежесть наступившей зимы; встряхивается, чтобы оставить на коврике таять припорошивший одежду снег, и негнущимися пальцами стаскивает с плеч рюкзак. Луффи пялится на него из кухни, весь стол перед ним засыпан мукой; его ладони в тесте, он пропитан ванилином, ему жарко от работающей духовки, по первому этажу тянется тяжелый душный пар – Луффи не знает, от закипающей ли воды или от него самого. Ло оглядывает кухню через широкую арку и останавливает взгляд на Луффи; тому хочется заломать руки или спрятать их за спину; потупить глаза, чтобы не видеть на лице Ло насмешки, но они это уже проходили – у Ло нет мотивов так к нему относиться, и чтобы хоть как-то разбавить напряжение, он первым нарушает молчание. – Привет, – говорит он, и Луффи медленно кивает; как только Ло поднимется в комнату, он повыбрасывает перепорченные продукты и поставит на попытке печь окончательный крест; у него никогда ничего с этим не получается, он ощущает себя безнадежным, нелепым, нескладным. – Все в порядке? – спрашивает Ло, верно расценивая хаос на кухне; Луффи не хочет и не планирует ему отвечать; его тянет сказать с досадой: “У меня ни хера не получается", как он обычно говорил Эйсу, но у них с Ло нет настолько доверительных отношений, чтобы жаловаться; он снова кивает, и Ло, разувшись, стаскивает с себя куртку. Не проходит мимо на второй этаж, как ожидает Луффи, а останавливается в проеме арки и тянет ворот своего джемпера – ему жарко; Луффи фокусирует взгляд на линии татуировок у ключиц – он видел эти кусочки и раньше, но только сейчас задумывается, в какой рисунок они складываются под одеждой. У Эйса тоже были набиты татуировки – он всегда самовыражался через внешний вид. Игнорируя беспорядок на кухне, Ло наступает чистыми носками на мучную россыпь на полу и читает каракули Луффи с листка; смотрит на субстанцию в железной миске, сверяясь с граммовкой и приблизительно оценивая результат; Луффи понимает, что выглядит слишком расстроенным, и догадаться, почему, не составляет для Ло никакого труда; он не будет, как Эйс, спрашивать, что не так; раз Ло на кухне, все выводы, какие нужно, он уже делает. – Добавь одно яйцо, – говорит он, и Луффи приподнимает брови. – Я следовал рецепту, Санджи сказал, что если что-то переложить, тесто будет слишком жидким. – Мука разная, – отвечает Ло, – если не держит форму и рассыпается, не хватает клейковины. Луффи это находит логичным; факт, что качество продуктов разнится, банален, но конкретно в данный момент для него это становится удивительным; он битый час думает, что не так, и ему не приходит в голову, что его мука может плыть или что яйца, которые он кладет, другого размера. – А, – только и выдает он, чувствуя себя обнадеженным; злость испаряется, и пока не все окончательно потеряно, можно попробовать доделать начатое; Луффи готов отдать Ло должное – сам бы он до этого никогда не додумался. Он непоследовательный, неорганизованный, беспорядочный; ему определенно не хватает структуры, которая вшита в сознание Ло. Пока Луффи перемешивает тесто, добавив туда яйцо, Ло закатывает рукава кофты и моет руки; он дает совет, делать ему здесь нечего, но Луффи не слышит его удаляющихся шагов; вздрагивает, когда Ло оказывается рядом с ним и кладет рядом противень с приготовленным пергаментом; Луффи перепачкан в муке с ног до головы, и Ло весело щурится, когда замечает белесые следы в темных волосах. – Я помогу закончить, – говорит он, видя чужой недоуменный взгляд; план угостить Ло домашними печенюхами рушится от прозвучавшего заявления, но Луффи не чувствует себя раздосадованным этим; они в молчании вместе лепят квадратики и выкладывают на пергамент, и Луффи хорошо; хорошо так сильно, что ощущает мнимый комфорт и уют в доме, где, казалось бы, больше нет для этого места. Когда печенье покрывается румяной корочкой, вода в емкости духового шкафа испаряется почти полностью; Луффи натягивает громоздкие рукавицы, чтобы вытащить противень, и открывает дверцу; заглядывает с волнением и легким нетерпением, пока Ло позади протирает стол и перемывает остатки посуды. Они оба в муке и оба пропитаны запахом выпечки; кнопка электрического чайника гаснет, когда тот закипает; вытащив и поставив противень на решетку газовой плиты, Луффи слышит, как позади стучат кружки о поверхность стола. Печенью нужно остыть, но Луффи ждать не может; обжигая кончики пальцев, он отдирает сдобу с жестким дном и кладет в рот; он ошпарит язык и не будет чувствовать вкус и температуру того, что ест, пока это не пройдет, но Луффи хватает нескольких секунд, чтобы неторопливо пережевать десерт: как у Санджи, только не такое мягкое и нежное. – Сегодня марафон "Властелина колец" по восьмому каналу, – говорит Ло, протягивая Луффи чай; печенюхи уложены на тарелку и посыпаны сахарной пудрой; в руках Ло – кружка "panda" с блестящими от натирки боками, без этикетки, полна кисло-горького кофе, и он застывает в скованной позе, ожидая ответа. Намек предельно понятен, и Луффи не против включить телевизор; откуда Ло знает, что идет по телепрограмме, и зачем он это знает, не так уж и важно; быть может, из них двоих не только Луффи пытается чему-то научиться, и не быть постоянно в одиночестве – тоже навык, для которого у Ло пока что недостаточно смелости и опыта. Счастливые, добросердечные и отзывчивые; свободные, лишенные чувства печали, всем довольные, бескорыстные, независимые – Луффи может вспомнить и перечислить еще десятки других качеств, которые к ним с Ло не относятся; не хаотично-злые, а хаотично-нейтральные – такими они садятся на диван по своим углам, положив посередине на место, обычно занимаемое Драгоном, тарелку печенья. Ло засовывает в рот одно и запивает кофе; жует, проглатывает, тянется за следующим, и Луффи следит за этим больше, чем за происходящим на экране; Ло ничего не говорит, и Луффи это не нравится; любое старание должно вознаграждаться, в чем смысл этих потуг, если за ними не следует никакой реакции? – С тобой будет мой меч, – говорит Арагорн с экрана телевизора, и Луффи не выдерживает: – Вкусно? – спрашивает он негромко; то, что вкусно, он знает и сам – пробует, как и велит ему Санджи, но Ло может быть другого мнения; для повара лучший комплимент – когда тот, для кого он готовит, съедает свою порцию без остатка; Луффи еще не настолько уверен в себе, чтобы по количеству съеденного Ло печенья читать его мысли. – Сладко, – отвечает он, и это не тот ответ, на который Луффи рассчитывает; он чувствует себя неудовлетворенным, вполуха слушая, как Леголас продолжает: – И мой лук. Ло смотрит на то, что видел уже тысячу раз, закинув голень на колено; такой предсказуемый в своих привычках и оттого пугающий – кто знает, что находится под этой толстой коркой льда и какие черти водятся в его тихом омуте; Луффи мог бы попытаться еще раз, но он не хочет показывать, как сильно для него важен этот факт. – И моя секира, – гном Гимли на экране делает шаг вперед; Луффи стискивает в руках кружку с чаем и хмурится, когда Ло берет с тарелки еще кусок выпечки. – И моя печенька, – говорит он и протягивает ее Луффи; тот ошалело моргает, и на невозмутимом лице Ло читается тень веселья; пытаясь подавить импульсивную улыбку, Луффи своебразно чокается о край печеньки стенкой кружки, а Боромир говорит с экрана: – Наши судьбы в твоих руках.

꧁꧂

Луффи притаскивает из кулинарного клуба новые несложные рецепты, и они с Ло готовят их вместе, если происходящее на кухне можно так назвать; долго мучаясь с продуктами, Луффи беспомощно глядит в листок, носится по кухне в поисках заявленного двухсотграммового стакана и пытается досолить, но не пересолить еду, которая парит на плите; Ло молча сидит на своем любимом месте за книгой, вычленяя конспекты; от его ручки с синей пастой в царапинах стола появляются чернильные следы. По восьмому два раза в неделю идет марафон кино, и после "Властелина колец" на очереди старая кинофраншиза "Чужого", включающая в себя шесть частей; начинается в семь вечера, заканчивается ближе к трем ночи, и в пятницу ложиться так поздно – не проблема; проблема – когда Луффи ищет повод провести это время перед телевизором с Ло, отчаянно желая наверстать упущенное. Будто он может стереть прошлое, залечить его нынешним отношением; создать новые воспоминания поверх старых, лишь бы в будущем было что вспомнить из этого года хорошего; Ло неразговорчив, но разговаривать и не приходится; когда готовка выходит из-под контроля, он тотчас поднимает глаза от учебника. – Зажарка должна быть кисло-острая, – говорит Луффи, не дожидаясь от Ло наводящих вопросов, – а у меня просто острая. – Томатная паста? – То-о-очно, – и Луффи распахивает холодильник, чтобы выудить оттуда жестяную банку красного цвета. Иногда Драгон присоединяется к ним, но ему становится тесно – Луффи далеко не всегда садится теперь к самой каретке, а Ло – закидывает колено так, что оно может мешать; ненормальный диван, некогда ставший невероятно большим, опять начинает менять размер, и Драгон в задумчивости машинально обходит его по кругу пару раз. – Откуда у нас зеленое полотенце? – спрашивает он, спускаясь после утреннего душа на кухню; Ло, не прерывая чтение мудреного и запутанного текста книги, отвечает: – Это мое. У них отродясь не было зеленых полотенец, и Драгон вопросительно смотрит на Луффи; тот пожимает плечами; откуда берется кружка "panda" и зеленое полотенце, он отцу не скажет, даже если тот начнет подозревать и даже сделает правильные выводы. К середине декабря улицы начинает заметать таким количеством снега, что в центре образовываются километровые пробки; насыпи по щиколотку; едва выйдя на крыльцо, Луффи оказывается за пару минут обсыпан белоснежной крошкой и становится похож на снеговика; в такую погоду на свалку никто не ходит, нет ни следов снегоочистительной техники, ни протоптанных тропинок, есть только Ло, который в своих найках рискует заболеть гипотермией. Он холодный, но в нем до мурашек горячая кровь; в одежде Драгона становится зябко при пониженной температуре, и Ло выглядит как бродяга, когда стоит на остановке с наушниками в ушах, пытаясь согреться; от мельтешащих снежных мушек перед глазами ни зги не видно впереди, из окна вихри метели похожи на плотный туман; при сильном снегопаде и отсутствии ветра на улице тепло и так тихо, что Ло чувствует вечность каждой клеткой тела; безмолвнее, чем на кладбище; массивные ветки соседских деревьев гнутся от тяжести наложенных на них шапок. Бахрома инея похожа издалека на цветущую черемуху; город готовится к празднику, и в каждом магазине стоит стенд со сладостями в красивых упаковках; посреди площади громоздится елка с посеребренной мишурой; нежно-розовые ленты блестящего дождика каскадами струятся от верхушки к широкому низу; Рождество забирается даже в дом к Луффи, хотя они до сих пор не принесли с чердака картонную коробку с украшениями, оно просто чувствуется, будто живое, будто его присутствие можно определить, если немного над этим постараться. По вечерам они втроем выходят почистить снег независимо от того, идет он или нет; от проезжей части до двери дома ведет единственная дорожка, по бокам которой громоздятся рыхлые сугробы; в тишине слышно, как шаркает о промерзлую землю совковая лопата; Ло не застегивает легкую куртку, потому что от физических нагрузок ему тепло. Столько времени минует с тех пор, как они живут втроем, а Ло внешне никак не меняется; Луффи готов поспорить, что Ло перестает любить Рождество с тех пор, как умирает его семья; во время перерыва он достает пачку сигарет и зажигалку с именем Росинанта; скажет Луффи: "Курить – тоже в какой-то степени себя разрушать", а после закурит, потому что ему нужен настоящий свежий воздух для прихода в чувство. – Какой-то зимний анабиоз, – говорит Луффи, его завершающая фаза принятия затормаживает всякую выработку агрессии и напрочь убивает желание злиться дальше; под перчатками шрамы от порезов, на руках бледно-красные продольные полосы; морозные узоры на радужке глаз, подернутые вечным оцепенением; Ло берет в руки лопату, не прекращая курить: – Криогенный сон. И Драгон оборачивается, чтобы не увидеть в итоге, как эти двое обмениваются пустыми тоскливыми взглядами.

꧁꧂

В магазин Луффи идет осознанно и целенаправленно; ему хочется сделать на Рождество подарок, но до Рождества времени ждать нет; свободных карманных у него тоже нет, и когда он подходит к отцу со своей странной просьбой, тот выдает только: – Что? Объяснить, каким образом в голове Луффи формируется такое решение, сложнее, чем кажется на первый взгляд; Драгон и сам прекрасно понимает плачевность нынешней ситуации; после разговора на кухне – первого серьезного разговора, который позже становится последним, его сын постепенно движется в нужном направлении, но он никак не ожидает от него подобных просьб. Он и сам давно задумывается о том, что Луффи ему предлагает, но с Ло опасно взаимодействовать; как бы они друг к другу ни относились, они действительно не семья, и подходить к тому со словами: "Сегодня мы едем за новой одеждой для тебя" – более чем странно. У них что-то начинает налаживаться, и Драгон этому рад; продираясь через сложности, он в итоге понимает, что Луффи, будучи даже в своем шатком и щекотливом положении, все равно сработает лучше, потому что знает, с какой стороны подойти к Ло. И, быть может, тот не отреагирует бескомпромиссно и резко, как делает это обычно. – Ладно, – говорит он в итоге, передавая Луффи деньги; больше, чем требуется, раз в пять; Луффи стоит с купюрами в руках и не чувствует восторга; годом ранее ему бы показалось, что на такую сумму можно приобрести весь мир. – Выбери подарок сам, и пусть он будет от нас обоих, – говорит Драгон и треплет его по волосам; Луффи не дергается и не пытается уйти от этого жеста; более одомашненный за последние месяцы и оправившийся от смерти Эйса, он терпеливо ждет, пока отец не удовлетворит свою потребность проявлять родительскую любовь; напоминает себе, что должен быть терпимее и сильнее, и огораживаться ото всех, как кажется ему изначально, – не значит проявлять эту силу. Пока у них все нормально, но из-за снега Драгон не ходит к Эйсу на кладбище; когда он сделает это, у него появится много вопросов касательно исчезнувшей могильной плиты; ему будет невдомек, что она все еще на месте – там, похоронена под снегом, как и убеждение, что старший брат однозначно мертв. Луффи уходит из дома в выходной день до обеда и делает крюк через квартал, чтобы заскочить к таксофонной будке; будка все так же обклеена кленовыми листьями, и на фоне белых вершин сугробов это лишь усиливает ощущение, что она зациклена в прошлом; в ней холодно, но нет ветра, и пока Луффи закидывает монетку и поднимает трубку с рычага, его глаза не отрываются от морозных узоров на стекле, повторяющих разветвленные дамасские орнаменты. Эйс снова слишком занят, чтобы с ним поговорить; длинные гудки звучат в трубке, и Луффи тошнит от мысли, что он их слышит; кто-то где-то с раздражением смотрит на светящийся экран смартфона, видя знакомые цифры городского номера; кто-то где-то принципиально не поднимает трубку, считая это спамом, и Луффи ему искренне благодарен: ответить на звонок должен либо Эйс, либо никто вообще. – Не думал, что с возрастом ты будешь так относиться к своей семье, – говорит Луффи, будто не зная, почему брат с ним так поступает; легче считать, что тот обижен на весь мир или бесконечно сверхурочно работает; в будке становится чуточку теплее от присутствия Луффи и его дыхания, и после второго дозвона он вешает трубку на рычаг почти отогретыми сухими пальцами. До торгового центра идти не меньше сорока минут, но он никуда не торопится; путь до конечной точки маршрута пролегает мимо улицы, на которой живет Зоро, и Луффи набирает ему сообщение, что скоро зайдет в гости. Зоро отвечает, что уже начинает собираться; отвечает моментально – опять сидит в интернете или листает новостную ленту; пора возвращать выброшенные прочь куски прежней жизни и дать понять людям, которые за него беспокоятся, что все в порядке; Луффи делает это сейчас, потому что лучше поздно, чем никогда, и потому что он хочет начать новый год с чистого листа, на котором не будет никаких пометок о сотворенном им же дерьме.

꧁꧂

Они обходят с Зоро дюжину мест и кидают друг в друга снежки; валяются в снегу перед входом у торгового центра, засовывают под одежду пригоршни ледяных хлопьев; у Луффи от мороза – красные щеки и нос, он садится у расчищенной дорожки и стряхивает с волос остатки импульсивного дурачества; тяжело дышащий Зоро улыбается ему, и Луффи улыбается в ответ. Люди пялятся на них так, будто быть счастливым в моменте и радоваться хоть чему-то – для человека неестественно; что там думают остальные, для Луффи не имеет никакого значения; они не вынесут и пятой доли той ноши, что он на себе тащит, и их мнение – облачко пара, растворяющееся в зимнем полдне; мысль, обреченная вечно биться о стенки черепа, потому что ей там тесно. В торговом центре шумно и скользко от растаявшего снега, оставленного тысячей подошв; в честь Рождества в некоторых магазинах – неприлично огромные скидки, и прежде чем купить что-то, Луффи с Зоро таскаются из отдела в отдел, намереваясь рассмотреть все варианты; попытка выбрать что-то утомительна, ведь все, что видит Луффи, ему не нравится; Ло не станет возражать, даже если ему притащат шмотье из секонд-хэнда, но ни Драгон, ни тем более Луффи не хотят, чтобы Ло снова носил одежду с чужого плеча. Унылые рыскания меж вешалок длятся больше полутора часов, и везде – одинаковые вычурные вещи, похожие друг на друга; то, за что не будет стыдно, стоит гораздо больше, чем Луффи имеет при себе; он не желает уходить без подарка, но у него опускаются руки, когда на третьем этаже огромного комплекса не остается магазинов, в которые он бы не заглянул. Это нелепо – он выбирает для Ло вещи придирчивее, чем себе; безнадежно оглядывает сверкающие стеклянные витрины и варится в своей беспомощности, ощущая, насколько ему важно угодить Ло, лишь бы загладить свою вину. Прощение не купишь, а Ло не злится, и Луффи от этого еще более неприятно; если бы тот испытывал ненависть, было бы в разы проще. – Эй, смотри, – говорит Зоро и кивает в сторону эскалатора; за ним – огромный зал, наполненный брендовыми, но безвкусными вещами; Луффи качает головой. – Мы там уже были. Зоро тыкает пальцем левее входа от магазина и нетерпеливо говорит: – Да нет, туда посмотри, это же Нами. А Нами всегда знает, где можно купить вещи, которые подойдут; она не скупится на подарки вопреки ее нелюбви одалживать деньги и тратить крупные суммы, и Луффи считает, что так сходятся звезды; он, бесконечно отчаявшийся, сейчас до безумия рад ее видеть, и он вскидывает руку и кричит ей: – Эй, Нами! Все для того, чтобы она обратила на него внимание; это так на него похоже – шуметь в людных местах, не стесняясь ничего, Зоро прячет за ладонью едва заметную улыбку облегчения; что-то знакомое, привычное и присущее Луффи все еще живет где-то внутри и рвется наружу. – Нами-и-и! – тянет он, махая, пока девушка не замечает его; изумленно моргая, она тоже вскидывает руку и приветствует в ответ; Нами – их отрада, их спасательный круг, и она вытащит из порока мельтешащих вещей одинаковых цветов, потому что если не поможет она – не поможет никто.

꧁꧂

Вечером Луффи заваливается в прихожую с двумя огромными пакетами; ногой закрывает дверь, стаскивает ботинки носками, ломая обувные пятки; несмотря на лютый холод улицы, его ладони влажно потеют от волнения, и все, о чем он думает, – как же страшно подходить к Ло со всем, что он купил. Он спешно проходит к лестнице, не обращая на отца никакого внимания; тот выглядывает из кухонной арки, провожая сына удивленным взглядом; любое время года оставляет в Луффи что-то от себя; зима – про безукоризненность, стерильность и ощущение, что весь мир за один месяц пустеет и линяет до белого оттенка; долгие темные ночи действительно напоминают беспросветный криогенный сон, который не в состоянии отменить ни один человек. С момента, как Луффи начинает посещать кулинарный клуб, Драгон готовит все реже; на плите обязательно стоит какой-нибудь суп или стынет запеченная в чесночном соусе курица; купленные в октябре плитки шоколада так и лежат в шкафчике, никем не тронутые; каждый день Луффи кладет в центр стола домашние пирожные или венские мягкие вафли с начинкой из сгущенки или черничного повидла; каждый день Ло наблюдает, как он готовит, чтобы в случае необходимости уточнить наличие какого-либо ингредиента или верную граммовку. После длительного социального застоя количество произошедших событий за день, которые Луффи может спокойно обработать, превышает допустимый максимум; ему нужно отдохнуть и заняться чем-то, что снимет напряжение; перенасыщение впечатлениями утомляет так же сильно, как и полное их отсутствие, и Луффи мог бы отложить поход к Ло до завтра, но он не способен ждать. Он не сможет спать, думая о том, как протянет тому пакеты; не сможет расслабиться, наверняка не зная, порадует ли Ло этот подарок или он едва заметно нахмурится, принимая его из вежливости; Ло не будет жаловаться ни при каких обстоятельствах, но в этот раз дело не в долге. И Луффи даже не вспоминает о том, что когда-то ни один час его жизни не проходил без печальных мыслей о погибшем брате; волнительное сосущее ожидание, скручивающее внутренности, сильнее желания ощутить в руках кувалду и преобразовать болезненный импульс тоски в энергию разрушения; Луффи выбирает жить ради тех, кто у него остается, потому что Ло не может позволить себе даже этого. Потому что он не понимает, что им движет и насколько волевым нужно быть, чтобы терпеть даже не жизнь – существование подобного рода. Он останавливается у двери в бывшую комнату Сабо и неловко перекладывает пакеты в одну ладонь, чтобы постучать; не стаскивает с себя верхнюю одежду – не вспоминает об этом и мнется на пороге в нетерпении, способном превратить его в пожар. Ло открывает через несколько секунд, кажущихся бесконечными; устало опирается о дверной косяк, придерживая другой рукой дверь; он сутулится – позвоночник ноет от долгой позы, в которой он сидит, и от неправильного косого операционного света у него – раздраженные глаза; его кожа кажется землистой от криво падающих теней, от авитаминоза, который обостряется по зиме, от количества кофе, который он пьет. Из комнаты пахнет травами и спиртом, используемым Ло для протирки окна, чтобы оно не замерзало; валерианой, мятой, эфирными маслами хвойных деревьев; бывшая комната Сабо – кабинет терапевта внутри жилого дома, на стене не хватает только таблицы Сивцева для проверки остроты зрения. Ло скользит по Луффи безэмоциональным взглядом, и в нем нет радости; нет даже удивления, и Луффи не представляет, способен ли Ло удивляться обыденности в принципе; он раскачивается с пятки на носок со словами: – Я кое-что тебе купил, – и всовывает Ло пакеты, прижатые к груди. – Это мне? – спрашивает Ло, но тут сложно ослышаться; зеленые полотенца и черно-белые кружки – не предел того, что может придумать Луффи; Ло опасливо заглядывает в один из пакетов, а после переводит на Луффи непонимающий взгляд; едва ли ему приходит в голову, что он заслуживает подарок на это Рождество. – Да, померь, – просит Луффи, не собираясь никуда уходить; он хочет увидеть, как на Ло сидят вещи, ради которых они с Зоро и Нами шлялись по району весь день; Ло отходит от дверного проема, снова заглядывая в пакет, и его поза говорит о том, что он сконфужен; Луффи может войти – никто не запрещает это сделать. В одном из пакетов лежит коробка с обувью знакомого Ло бренда, в другом – длинная черная куртка почти по колено с надписями "DO NOT STOP" на рукавах, аккуратно упакованная в целлофановый чехол; под курткой – оверсайз-джемпер, очень похожий на тот, что Ло обычно носит, и вся одежда выглядит так, будто Ло покупает ее сам. Они оба чувствуют себя неловко, когда Ло вытаскивает коробку с обувью и примеряет белые зимние найки; такие кипенные, что светлее снега на улице; идеально подобранный размер – у Эйса и Ло почти одинаковая нога, за исключением того, что последний имеет более узкую стопу. Куртка велика на размер, но тоже сидит отлично; Ло проводит по закрытым карманам, на которых звенят бегунки, и втягивает носом запах новизны; инородный для него аромат – он живет прошлым, давится им, и больница, в которую он пойдет работать, пахнет так же. Куртка стоит дороже, чем Луффи мог бы себе позволить, но Нами отказалась выходить из магазина, не получив скидку; она нашла все торчащие нитки, оглядела каждый косой шов, аргументированно доказала, почему качество не соотносится с ценой, и сняла наценку в сорок процентов, чтобы после выхода из магазина сказать: – На самом деле никакого брака там нет. И Луффи ей искренне благодарен за старания, потому что ничего лучше, чем это, Ло бы не подошло. – Мне нравится, – говорит Ло, взглянув на свое призрачное отражение в окне, и радость Луффи разбивается, когда он продолжает, – но... "Но я не могу это принять", – ожидает услышать Луффи, потому что очередное кредитование, за которое оплата – благодарность, Ло не нужно. Луффи чувствует, как Ло пытается подобрать слова, чтобы не обидеть его, снимая с себя куртку и обувь. Достает последнюю вещь – черный джемпер из кашемира, по полам которого тянутся вверх белые минималистичные языки пламени. В память о зажигалке Росинанта и вечном огне, который будет в ней гореть; в память об Эйсе, которого Ло никогда не видел; pyrokinesis в тонах, понятных и приятных для Ло. Вежливые слова отказа, готовые сорваться с языка, сглатываются вместе со слюной и перевариваются в желудке; Луффи переступает порог, забыв, как дышать, когда Ло стаскивает футболку, чтобы примерить кофту. Ло не стал бы так заморачиваться, если бы не влюбился в нее с первого взгляда, и, чувствуя, как сердце гулко стучит в груди, Луффи думает: "Вот оно". Этот джемпер он выбирает сам, сам проводит параллели, сам учится определять оттенки, которые, казалось бы, просто бесцельно существуют, пока на свете не появляется Ло; все для него одного; раньше Луффи попытался бы сделать Ло ярче, но в начале осени они оба убеждаются, что красный Ло не идет. Идеальные линии татуировок под футболкой складываются в плотно закрашенную гравюру; витки узора по контуру сердца выглядят так, будто оно подтекает; Луффи не может моргнуть, потому что боится, что эти капли стекут по торсу Ло и впитаются в резинку спортивных серых штанов, оставляя за собой масляный нефтяной след; татуировка как будто ребристая, рельефная, объемная настолько, насколько позволяет стиль, в котором она выполнена. Ло натягивает джемпер и поправляет его, и Луффи готов умереть на месте; Ло хорош в этой одежде, и это – один из случаев, когда носимая вещь подчеркивает все достоинства и скрывает недостатки; говенный характер, конечно, никакими кофтами не скрыть, но если бы Луффи увидел Ло на улице или в кофейне, никогда не зная его прежде, он бы выпал из реальности на пару-тройку вечностей. – Тебе очень идет, – выдавливает Луффи, его зажившие свежие шрамы ноют на непогоду; от напряжения в ожидании ответа голову кольцует свербящая мигрень; они оба разные и оба одинаковые, и Ло не поверит в то, что он здесь нужен, потому что Луффи бы на его месте не поверил. Об этом ужасно думать, ведь Ло все еще в состоянии отказаться; сказать ему то же, что и Луффи говорил всегда: они друг для друга никто, не стоит так заморачиваться из-за ерунды, но, с другой стороны, он же зачем-то тащит его в ванную и убирает за ним кровь? Таксофонная будка, этот портал между измерениями, она теперь принадлежит сразу двум погасшим мирам; Ло не поделился бы этим, если бы считал, что Луффи этого не заслуживает. Дыхание сбивается, когда в голове образуется эмоциональная каша; противоречия грызутся друг с другом, и Луффи кажется, что приговор уже приведен в исполнение; Ло подходит к нему, когда в комнате не остается воздуха, и говорит: – Дыши. Но после слов, которые Луффи говорил про сестру Ло, ему не кажется, что он заслуживает дышать. Ло берет его ладонь так же, как когда-то в гостиной, чтобы научить снова резонировать в такт биению своего сердца; не кладет на мягкий кашемировый джемпер, а засовывает под него и прижимает к месту, где мерно стучит сердце; под чернилами расчерченных татуировок шрамы от ножа – то, что Луффи ошибочно принимает за фактурные рисунки; с самого детства и до двадцати четырех лет Ло учится справляться с тем, что происходит у него в жизни, сам; Луффи настоящий кусок дерьма – вот кто он, раз ему однажды взбрело в голову, что Ло никогда его не понимал. – Прости, – говорит он, его нижняя губа подрагивает, как у ребенка; он бессилен и растоптан собственным чрезмерным тщеславием; не зря гордыня – один из семи смертных грехов, Луффи захлебывается ею сполна. – Все, что я сказал... прости. – Ты тоже меня прости, – говорит Ло, Луффи не смотрит ему в глаза; за что извиняется Ло, он не представляет; они оба хороши, но Луффи, бесспорно, лучше; он – победитель всех хуевых номинаций, которые существуют. Луффи давится своими чувствами и опускает голову; Ло говорит ему: – Тшш, вдох-выдох, – сильнее прижимает его ладонь к своему сердцу, это сердце тоже ненормально дрожит под ребрами; они квиты, и больше никаких недосказанностей между ними нет; Драгон кричит с первого этажа: – Ужин готов! И они оба поворачивают голову на звук; не семья, но это все еще можно исправить.

꧁꧂

Все выходит из-под мнимого контроля тогда, когда ближе к восьми вечера Драгон затаскивает в прихожую елку; когда распахивается дверь, первый этаж наполняет свист уличного ветра; метель в самом разгаре, и снежные искрящиеся вихри врываются в теплый дом, чтобы в итоге не добраться до его горячего сердца и умереть по пути; Драгон убирает с лица покрытые инеем волосы и стряхивает со стоячего воротника пальто снег; его шарф сползает с плеч и падает к ногам. Луффи не семь и не десять, но для Драгона он в любом возрасте – ребенок; оставив елку в коридоре, он притаскивает из подвала большое ведро с песком и оставляет его у пустующего угла гостиной – того самого, где елка обычно и стоит, и Луффи прекрасно понимает, что это означает. Липкая стужа, воровато прокравшаяся через открытую дверь, рассеивается по полу; под монотонный звук работающего котла Ло и Луффи многозначительно переглядываются; они там, где и обычно – на диване за просмотром "Гарри Поттера"; магический марафон по восьмому идет с двадцатого декабря и до самого Нового года. Между ними – тарелка с мятными кексами, по вкусу напоминающими зубную пасту; Ло запивает их кофе, и ему кажется, что он курит ментоловые сигареты; эта зима на вкус тоже ментоловая, с темно-синей кнопкой на фильтре. – Будем украшать дом к празднику, – говорит Драгон, подтаскивая елку к ведру с песком; Ло поднимается с места, чтобы ему помочь; в этом суть – они проводят жизнь за бессмысленными вещами, чтобы наполнить ее хоть каким-то смыслом; если Ло можно приобщить к украшению дома, Луффи согласен сделать вид, что ему нравится эта идея. Он притаскивает картонную коробку, в которой лежат стеклянные игрушки, обернутые в бумагу; между ними – мишура и дождик, перепутанные между собой; на дне лежат гирлянды, много гирлянд, которыми Эйс любил обвешивать весь первый этаж, и Драгону иногда казалось, что от такого количества электрических приборов однажды замкнет проводка. Они украшают елку, все еще мокрую от снега; в тепле она пушится и растопыривает ветки; Луффи натягивает на них нитки хрупких игрушек и колет кончики пальцев, и кожа его ладоней покрыта смолой, которую выделяет растение. Местами висят редкие шишки; Драгон жует мятный кекс, оглядывая результаты их работы. Стеклянные сосульки похожи на настоящие, пока в них преломляется искусственный свет; когда по периметру гостиной развешивается гирлянда, комната приобретает тыквенный оттенок; это добавляет уюта и вкупе с котельным теплом ощущается так, будто где-то спрятан настоящий камин; сквозь незашторенные окна светит луна – день зимнего солнцестояния, самый долгий день в году; самая длинная тень у человека, который попал под холодный солнечный свет этим числом. Оставшуюся гирлянду вывешивают на улице вокруг входной двери; насыщенно-оранжевые лампочки делают ее похожей на матовые зеркала актрис в гримерных; там, куда не дотягиваются холодные пальцы, Ло прикрепляет гирлянду сам – даже если Луффи встанет на носочки, он никогда не будет выше Ло. Пока они возятся с дверью, Драгон проходится лопатой по дорожке; счищает часть снега, чтобы утром было удобнее дойти до почтового ящика; работы на пятнадцать минут, а потому помощь ему не нужна; когда Ло поворачивается, чтобы это уточнить, Драгон втыкает лопату в сугроб и глубоко вздыхает. Его лицо красное от раздражения и летящих колких снежинок; на улице темно, и единственный источник освещения – гирлянда на двери, переливы из окон, где в комнатах до конца года поселено чудо; губы на морозе трескаются и ноют, когда Луффи проводит по ним языком; Ло закуривает, закрывая язычок пламени руками, вжимает голову в плечи, а за ним – белая пустошь с костяными деревьями и иголочками в сердце от Снежных Королев. Засунув ладони в карманы куртки, Ло смотрит вверх, туда, где предположительно должна быть луна; Луффи лепит голыми руками рыхлый снежок и кидает его в Ло; на правом рукаве поверх надписи "DO NOT STOP" появляется снежный налет, который Ло стряхивает; не останавливайся, говорит надпись, и Луффи принимается за следующий снежок. – Тебе придется немного постараться, чтобы уклониться на этот раз, потому что я очень меткий, – Луффи прицеливается, и Ло щурит глаза; отворачивается, чтобы следующий снаряд не попал в лицо или под одежду, а после тоже зачерпывает пригоршню снега и комкает ее в руках. – Ты больше не попадешь, – говорит Ло и кидает снежок; кидает на удивление точно, не прицеливаясь; ваншот, от которого Луффи не успевает уклониться, и в его карман прилетает холодный привет; Ло нельзя давать в руки винтовку, он положит всех с закрытыми глазами. Они кидаются друг в друга снежками, пока Ло докуривает сигарету; она тлеет в уголке губ, периодически осыпаясь столбиками пепла; дым вьется в наволочное небо с паром; Луффи получает фору, когда Ло отвлекается затушить окурок. – Ранен, – констатирует Луффи, попадая Ло в ногу; снежный морской бой, потому что снег – тоже вода; откидывая окурок в сторону, Ло за несколько шагов оказывается рядом с Луффи и толкает того в воздушный сугроб. Луффи взмахивает рукой, и за ней веером следует россыпь снежинок; конечно, он так просто не сдастся; когда сбивают с ног, главное – найти возможность подняться, но в этот раз Ло не собирается протягивать ему руку. Встряхнув головой, чтобы избавиться от прилетевших в лицо и волосы льдинок, Ло наклоняется над Луффи и перехватывает его запястья; тяжело сражаться, когда обездвижен, и Ло говорит: – Ну вот и все. – Убит, – соглашается Луффи и обмирает, сидя в сугробе и не обращая внимания на то, как от холода немеет его тело; Ло смотрит на него сверху вниз, и ему весело. Ло он улыбается.

꧁꧂

– Это можно сделать и после Нового года, но я считаю уместным сейчас, – говорит Ло, заходя в прихожую; Драгон показывается следом, и Луффи выглядывает из кухни: это что-то новенькое, он впервые видит, как они откуда-то вместе возвращаются; судя по изобилию пакетов из магазина, Луффи делает вывод, что это – предусмотрительная затарка к праздникам. Они могли заранее об этом договориться или встретиться по пути и решить на месте, Луффи не находит удивительным данный факт, город слишком тесен, чтобы избегать всех и всюду. Он не огорчен, что его не позвали; ему до сих пор скверно после походов по торговому центру, хотя реакция Ло определенно того стоила; у него были с утра дела, которым он предпочел посвятить первую половину дня; разговаривая о каких-то незначительных вещах, Ло с Драгоном появляются в кухонной арке и замолкают, заметив накрытый стол. Луффи плохо справляется без Ло с готовкой, но его гложет мысль, что он все еще не сделал для него чего-то особенного; осень почти месяц как позади, и требуется срочно наверстывать упущенное; Драгон не сказал ему об одной важной детали, которая давно минула, и Луффи не понимает: ну как можно было вообще об этом не сказать? – Мы что-то празднуем? – спрашивает Драгон задумчиво, разглядывая шоколадный торт; самый обычный, из трех бисквитных коржей, политый глазурью и украшенный посыпкой из магазина – Луффи не смог бы сделать украшения сам, располагая теми навыками и временем, которые у него были. Ло ставит пакеты на пол и распахивает холодильник; перекладывает консервы и мясо на полки, переставляет хаотично засунутые Луффи продукты; замирает, когда Луффи говорит: – День рождения Ло. И поворачивается к нему со словами: – Он давно прошел. Шестого октября про Ло никто не вспомнил, да и некому было вспоминать; он не считает дни рождения праздниками, на которые стоит тратить время и деньги, тем более спустя два месяца; Луффи с ним не согласен, в их семье принято отмечать любую дату, которая считается значимой, а раз Ло с ними живет, значит, его день рождения тоже попадает под это правило. Луффи молчит, выразительно глядя на отца, будто это он виноват, что они вовремя не отметили; будто скажи Драгон об этом дне раньше, на тот момент это хоть что-то бы изменило; они очень плохо ладили и по большей части по его вине. Ло не говорит, что это того не стоит, и сюрприз не вызывает в нем никаких эмоций; закончив с пакетами, он комкает их и засовывает в ящик; Луффи чувствует напряжение, будто происходит что-то неадекватное, и это ему не нравится. – Со взбитыми сливками? – спрашивает Ло, но вопрос риторический; другого крема в местном магазине в наличии нет; у Луффи получается на редкость пышный бисквит, поэтому торт кажется до неприличия высоким; шоколадные коржи с толстой сливочной прослойкой без фруктов и других добавок – раньше Луффи сразу бы сказал, что подобное ему не под силу. Но он старается, и Ло знает, как для него это важно. – Ставь чайник, – говорит Ло и расстегивает куртку, чтобы снять верхнюю одежду. – Разве врачи не считают должным перед десертом сначала нормально поесть? – Драгон тоже стаскивает с себя пальто. – Считают, – отвечает Ло из коридора, – но я замерз и хочу кофе. Драгон пожимает плечами, принимая такой ответ; Луффи кладет на стол массивный кухонный нож, чтобы порезать торт; Ло все еще не любит сладкое и не добавляет в кофе сахар, но даже если этот торт окажется приторным, он его попробует. Потому что так всегда делают примерные старшие братья, и неважно, что чувства Луффи уже давно имеют отнюдь не братский характер.

꧁꧂

До Нового года остается два дня, по восьмому идет марафон "Мстителей" от Marvel; Ло не спускается к завтраку и к обеду тоже, поэтому очередную партию печенья с цукатами Луффи готовит в одиночестве; быть может, Ло хочет успеть сделать все дела и на выходные быть абсолютно свободным; Луффи думает о том, как они сядут за праздничный стол и выпьют по бокалу шампанского под бой курантов; январь начнется с морозного солнечного утра, и на улицах не будет ни души. У Драгона в наличии – неделя свободного времени, которое он растрачивает перед включенным телевизором; он расслаблен, но в его позе чувствуется скованность; едва взглянув на него, становится понятно, что он о чем-то сосредоточенно думает, и эти мысли далеки от мыслей о работе. Луффи не находит это странным, потому что это первый Новый год, который они встречают без Эйса; никаких хлопушек, глянцевых блесток в салатах и трети упаковки блистера, выпитой после застолья; тридцать первого числа Луффи обязательно позвонит Эйсу, чтобы поздравить его с праздником; не дозвонится, а значит, брат хорошо отметил конец года. – Я печенюхи сделал, – говорит Луффи и протягивает отцу тарелку с десертом; тот берет печенье без особой охоты, вертит его в руках, и оно все еще теплое после духовки. – Где Ло? – Нам надо кое-что обсудить, – говорит Драгон и откусывает от сдобы половину; Луффи не любит, когда разговоры начинаются с подобной фразы, в их ходе обычно ничего хорошего не происходит; вопрос о том, что Эйс умер, Драгон поднимал с примерно такими же словами, и это отвратительно. Это вынуждает Луффи стиснуть тарелку и уставиться на Драгона тяжелым взглядом. – Обсудить что? – спрашивает Луффи, и отец не успевает ему ответить; их обоих отвлекает звук шагов – Ло спускается по лестнице, его ходьба сопровождается тихим звоном; Луффи пялится на то, как Ло медленно идет вниз, одной рукой придерживаясь за перила; в другой у него – дорожная сумка, та самая, с которой он впервые появился на пороге дома. И обсуждать уже ничего не надо, потому что Ло собран и готов к отъезду; вот почему он не спускается на завтрак и не приходит посмотреть очередной марафон; черно-белая кружка "panda" стоит вымытая на столе, ожидая, когда в нее снова нальют кофе. – Я печенюхи сделал, – севшим голосом повторяет Луффи, когда Ло останавливается у подножья лестницы; они смотрят друг на друга, и это идиотская шутка; он столько раз говорил Ло, чтобы тот проваливал, что теперь, когда это происходит, это уже не кажется правильным. Луффи не нужно, чтобы это было правильным; он только смирился и приспособился жить дальше, и ни в одной его мысли про "дальше" нет и намека на то, что Ло уйдет. – Не сегодня, – отвечает Ло, и это значит никогда; какими бы ни были проблемы, из-за которых Ло оставался в их доме, они благополучно решились; как и сказал Луффи: он взрослый и сам способен о себе позаботиться. В конечном итоге, ему двадцать пять. В конечном итоге, это то, чего Луффи всегда хотел. – Ты ведь несерьезно? – спрашивает Луффи, когда Ло проходит мимо к входной двери, таща за собой чемодан; в комнате из следов его пребывания в напоминание только запах анисового альдегида – то, чем пахнут аптеки; ни плакатов, ни учебников, ни вещей; мигнув, косой свет снова начинает падать под правильным углом. Ло ставит чемодан у двери и натягивает куртку; Луффи подходит к нему с тарелкой печенья в руках, все еще надеясь, что это злой розыгрыш в отместку его тупости; Ло шутить не умеет; он помог тем, чем смог помочь, и он никогда не планировал здесь оставаться. Луффи переживет его уход более быстро и безболезненно, потому что Ло – не Эйс; наблюдая, как тот засовывает документы в нагрудный карман, Луффи хочет расплакаться; Ло приобретал и терял, приобретал и терял, и он не способен пережить это еще раз. Он не справится, если что-то опять случится, и ему проще отодрать эту привязанность от себя, пока она не вросла в легкие и не стала единой с сердечной системой; будь у него возможность, он бы даже не дал ей зародиться, ни за что не ступив за порог этого дома. – Я мог уйти еще в тот день, когда ты вернулся из торгового центра, – говорит Ло, – вернее, я хотел уйти в тот день. Но это было бы слишком жестоко, правда ведь? – Ты должен был мне сказать! – кричит Луффи, в его рассудке все накаленное и колюще-режущее; Ло не переубедит "останься", он движим только инстинктом выживания; они все переживут, но отдельно друг от друга; даже если что-то внутри Ло все еще способно на любовь, он умрет, если его ожидания не оправдаются. Он ведь совсем не отличается от Луффи. Он ведь тоже чувствует это тепло, которое наполняет тело каждый раз, когда Луффи ему улыбается. Это слабость, которая ему не нужна. Ни за что. – Все будет хорошо, – говорит Ло и берет из тарелки печенье; руки Луффи дрожат, ему хочется отбросить к черту тарелку, вцепиться Ло в куртку и сказать: "За что ты со мной так?", но он не может, потому что, как и Ло, должен уважать любой его выбор. Ло засовывает в рот печенье целиком и пережевывает; у Луффи все рябит от слез, застилающих глаза; происходящее нечестно и по-детски обидно, но взрослые всегда знают, что и для кого лучше. – Вкусно, – говорит Ло и поднимает чемодан, распахивает дверь дома; за ней – снежная метель, окутавшая собой город; там легко потеряться, если не знаешь, куда идти; у Ло есть место, в которое можно вернуться, просто его там никто не ждет. – Тебе правда понравилось? – спрашивает Луффи, вцепившись в тарелку так, что начинают неметь пальцы; Ло наклоняет голову и улыбается; Луффи – единственный, кто заслуживает эту улыбку; с улицы дует холодом и снегом, и Луффи переступает с ноги на ногу, потому что мерзнет; у Ло ледяные пальцы, когда он касается лба Луффи и убирает с него волосы. – Мне всегда нравилось то, что ты готовишь, – говорит он и кивает Драгону. – До свидания. Тот тоже кивает, и, когда Ло выходит на улицу, Луффи говорит: – Ненавижу. – Тогда не думай ни о чем плохом, – отвечает Ло, не оборачиваясь. – Не вспоминай меня. И через несколько секунд во дворе не остается никакого напоминания о Ло; Луффи стоит в проеме раскрытой двери и смотрит, как снег заметает его следы.