***
В феврале умер их отец, и она, старшая дочь, унаследовала большую часть огромного состояния. В марте она влюбилась, а в начале апреля стала любовницей, нет, женщиной. Своего первого мужчины, который был их поверенным, вел дела их семьи. Его зовут также, как испанского поэта, томик которого она отложила на одеяло. Уже два месяца ее терзает панический страх, от которого перехватывает дыхание и сжимается все внутри. Сколько еще так может продолжаться? Она осознавала, что это может произойти, осознавала разумом, но не чувствовала этого сердцем. Сердце тосковало, сердце стремилось к нему, к человеку, которого она боялась и, наверное, теперь любила, потому что никто еще не был ей так близок, никто не знал ее так, как знал он. Так она чувствовала, потому что принадлежала ему. Её мучил стыд от того, что их связь была тайной. Она изнывала под эмоциональным гнётом сестры, которая давала ей понять, что, захоти она выйти замуж, это… это будет нежелательно и невозможно. И это чувство — надо скрывать. И свое чувство надо скрывать. Он тоже так считал. Начало лета выдалось дождливым, с серого неба падали прозрачные холодноватые капельки, и листва деревьев в саду дышала влагой, прохладой, и была будто забрызгана миллионами слёз. Вечером горизонт загорался оранжевым, и воздух был таким свежим, что хотелось не вдыхать, а пить его. Но этот чудесный вкусный воздух не мог рассеять душный страх, упорно теснивший ей грудь. И в эту ночь страх мешал ей заснуть. В сумерки после ужина за окном мерно шумел дождь. Окно она распахнула, не включая свет. Капли падали ей на лицо, и она зябко обхватила себя за плечи. Ум не мог придумать выход и не видел возможностей, сердце трепетало и, неопытное, смешивало любовь и страх. Кожа плеч хранит тепло под ее ладонями. А она со смущением и стыдом помнит и будто снова чувствует, как одна его ладонь ложится на ее округлое плечико, а другая, другая стягивает вниз бретельку белья и бесстыдно, настойчиво ласкает ее грудь. Ни один мужчина еще так не прикасался к ней. Ни один мужчина еще не прикасался к ней. А он — он знает ее всю. Как же он, не церемонясь, напористо, разом поборол и отбросил всю ее робость и стыдливость! И поэтому, наверное, когда его руки ласкают ее — вот так — а губы, губы целуют в уголки глаз, виски, скулы, она сдается, но ей все время стыдно, и полосатая спинка дивана такая шершавая под голой спиной, и внутри у нее все сжимается от какого-то стыдного, греховного восторга-страха… Она вернулась в комнату, так и не закрыв окно. Включила прикроватную лампу, ночник. Интересно, если кто-то в коридоре увидит свет, пробивающийся из-под двери, то войдут? Если сестра, то что она скажет? Почему не спит? Мысли о том, что она скажет, если зайдет сестра, что придумает, что солжет, чтобы все было спокойно и не было больше вопросов, а глаза пробегают одно и то же, всё те же строки, она не может отвлечься, и только это, только это стихотворение не поможет, конечно, забыться, а тем более — перестать бояться. Душа трепещет. Её целуют, он целует, настойчиво, пугающе настойчиво, так, что нельзя не подчиниться. Ну да, она, такая худая, почти бесплотная, словно высохшая, — это земля, Земля, истощенная, пустынная земля их родины, которую — которую он… небо… он… Она чувствует, что мучительно краснеет, касается пальцами чуть выступающих скул, на которых словно жаркими цветами проступают его поцелуи — сколько? сколько дней назад это было? И сколько дней уже не было?!. Орошенная земля рано или поздно будет оплодотворена, ведь это же естественно. Но какой ужас. А может, ее жизнь и совсем загублена, пропала? Она уже не молода, а эта любовь — неизвестно, неизвестно, неизвестно, к чему она приведет, нет будущего, и настоящее летит в пропасть, а прошлое — только сон… И когда бы она ни родилась, позже ли, раньше, кажется, сестра всегда будет тяготеть над ней. Как грешно и страшно: кажется, она не любит сестру, а просто… …И еще братья… нет, нет, она не хочет, не может быть старшей… она не может быть… Завтра… такое завтра, такое утро, какое только может прийти после этой мучительной ночи, первой ли бессонной?.. Она как будто средневековый монах, раз нарушивший обет целомудрия и желающий снова тайно и греховно нарушить его. Какие у ее возлюбленного тонкие красивые пальцы и изящные запястья, он как кабальеро из старинных романов. А сестра все ратует за целомудрие, и благочестие, и скромность. А она сама боится и жаждет прикосновений этих ласковых бесстыдных пальцев. Она тайно нарушила запрет, пошла против приличий, преодолев себя и поддавшись.***
Все грубые и обычные, и незамысловатые удовольствия он уже пробовал, и не раз. А утонченное, даже тонкое удовольствие, странное, новое наслаждение ему доставляло резким, почти грубым движением, одним рывком притянуть ее к себе, сжав ее тонкую руку выше кисти. Когда сестра выходила, он делал это. И прижимал ее к себе, всю, чувствуя, как напрягается худенькое тело, предвидя, что вот, сейчас она скажет с неподдельным ужасом: «Что ты делаешь?!», чуть откинув голову, глядя на него светлыми умоляющими глазами. Но он сожмет ее в объятиях, не давая ей пошевелиться, на миг вспомнив-почувствовав, что ее спина — шириной в две его ладони. Доли секунды он еще любуется испуганными глазами обреченной куколки, ее обозначившимися скулами на невинном личике, что придает ему странную порочность… Но это лишь на доли секунды, и вот он уже целует ее в губы, дерзко, откровенно, страстно, так, как целует, когда они наедине. Ему не хочется говорить, что ей нечего бояться. Ведь ей есть, чего и кого бояться — его! Ведь он чувствует, как ей страшно, как она хочет вырваться из его объятий и как в то же время она отвечает на его поцелуи, не может не отвечать на них, ее губы раскрываются навстречу его губам, ее маленькие руки обнимают его шею так, словно она боится упасть. Она многого и многих боится. Но она уже не вырывается, как вначале. И снова это странное чувство у него, что обнимает он девочку, подростка — таким худеньким и хрупким кажется ее тело… Нет, чтобы убедиться, что она все же женщина, он скользит руками ниже, к ее талии, и тут же его руки оказываются еще ниже, плавно обводя округлость бедер… Нет, она упирается ручками ему в грудь и задыхаясь, умоляет: «Не надо, сюда могут войти!» Если пытаться объяснить, что его волновало в ней, так это иллюзия, что он ласкает школьницу. Такое впечатление создавалось из-за хрупкости ее тела, из-за отсутствия пышных форм, которые он вообще-то предпочитал у женщин, из-за ее неловкости и неопытности, а еще из-за того, что она боялась его, вздрагивала и смущалась от его прикосновений. В то же время он чувствовал, как ее тело словно просыпается под кончиками его пальцев и отзывается на ласки, вздрагивая уже не от страха и смущения, а от наслаждения. …И вместе с тем её тело вовсе не было телом угловатого подростка. Несмотря на всю хрупкость, несмотря на ее невысокий рост, это было тело женщины. Просто обычно яркие бесформенные костюмы скрывали очертания груди, совершенной по форме, как у греческих богинь, а нелепые накладные плечи прятали ее собственные — такие узкие, делавшие ее такой беззащитной. А она и была такой — с тонкими-тонкими кистями и щиколотками, с талией, будто готовой переломиться, и только линия бедер несколько нарушала это впечатление бесплотности и прозрачности.***
Было жарко и душно в тот день, стояла тяжелая погода. В комнате было светло, а она впервые заснула в его постели. Он сидел над ней, опираясь на одну руку, а другой, самым кончиком пальца, тронул ее худую, узкую спину и повёл тоненькую невидимую линию вдоль позвоночника. Он успел недовольно и сосредоточенно посмотреть на эту спину и на эти маленькие, жалкие, чуть выступающие позвонки. Она вздрогнула, как от удара, сразу проснувшись от прикосновения его пальца и дернув к глазам худую руку с изящными золотыми часиками. — Господи, что же это со мной! Как же я могла уснуть, как! — вскричала она, и в ее глазах мелькнул ужас. — А что такое? — спросил он и после еле заметной паузы добавил, — милая? — Как… как ты не понимаешь, ведь уже столько времени! Сестра уже потеряла меня! Она вскочила, сутуля худые плечи, вся сжавшись, пытаясь удержать легкое покрывало, прикрыть маленькую грудь, которую он так не любил. — Ты ведь забыла о ней, как только пришла сегодня? Так вот, вспоминать еще не время… Он взял ее за плечи обеими руками, она привычно потерялась в его объятиях. — Нет, нет, не в этом дело, просто мне пора идти, я задержалась… — Задержись еще ненадолго… Совсем ненадолго… Я не отпущу тебя просто так. Кого он обнимал? Она была почти бесплотна. Острые локти и колени, гладкие, всегда безукоризненно уложенные волосы, светлые, такие неприятно светлые, как и брови, прозрачные глаза и редко-редко — улыбка. Он хотел, чтобы и этого не было. Он крепче прижал ее к себе, целуя шею, плечи, отбрасывая покрывало. Он ее не отпустит. Она уперлась маленькими руками ему в грудь и освободилась, стыдливо прикрываясь. — Мне пора идти, — прошептала она. — Я не могу. Не могу. Это так ужасно… — она села на кровать, уронив голову в ладони, закрыв лицо руками. Он увидел, что худенькие голые плечи дергаются, она плачет, поставив босые ноги друг на друга.