Обмануть Императора, чтобы переплыть море

      Деревянная белая флейта, вырезанная руками Чан Гэна, была мягкой и приятной на ощупь. Гу Юнь ощущал это всеми фибрами своей души: флейта двигалась вперёд и назад в одном темпе, однако побуждала дышать всё глубже и глубже, пока дыхание и вовсе не сбивалось.       Чан Гэн хорошо ухаживал за флейтой, подаренной Великому Маршалу — в конце концов тот был достоин исключительных, лучших вещей, а исключительные, лучшие вещи, несомненно, рано или поздно приобретали свои имена… Именной инструмент с усердием имел Гу Юня, хлюпая ароматным маслом.       Во всяком случае Гу Юнь не был способен позаботиться об этом самостоятельно. Едва воздерживаясь от вина, Великий Маршал совершенно не беспокоился о других вещах, более щепетильных в вопросе ухода. Таким образом, Чан Гэн решил взять всё в свои руки и позаботиться не только о своём ифу и государстве, но и о музыкальном инструменте, который его благоверный не берёг, пускай и относился с излишним трепетом, отвергая попытки вырезать новый…       Ведь почти за восемнадцать лет прекрасную белую флейту нельзя было назвать таковой. Для своего истинного предназначения она была давно непригодна.       С тех пор, когда Чан Гэн стал Императором Великой Лян, Гу Юню было впору называться вторым Императором — пусть и неофициально. За прошедшие годы ему приходилось не единожды наставлять Чёрный Железный Лагерь на оборону границ, чтобы утихомирить последние набеги разбитого Запада на Великую Лян. Со временем ситуация стабилизировалась: и внешняя и внутренняя политика под руководством Императора Тайши всё меньше и меньше походила на раздробленную, покуда на седьмом году правления и вовсе не пришла в норму, обретя прочную взаимосвязь. На этом работа Гу Юня прекратилась — и он, передав жетон Маршала молодому генералу Цай, завершил карьеру, впоследствии от нечего делать проводя всё своё свободное от присутствия Чан Гэна время в небольшой торговой лавке лучшего друга, донельзя пропахшего машинным маслом.       Жизнь шла своим чередом.       Время неумолимо двигалось вперёд.       Одно поколение постепенно сменяло другое.       Гу Юнь смял простыни под собой и выгнулся дугой, на выдохе опускаясь обратно, прежде чем стукнуться головой о нефритовую подушку.       За последнее время — будто старость наконец одолела вечно молодого Маршала в отставке — Гу Юнь изрядно смягчился и на сокрытые Чан Гэном подлинные цели, которые тот умело маскировал, пользуясь уловкой под названием «обмануть Императора», реагировал с присущей старцам безмятежностью. Поэтому когда Чан Гэн в очередной раз выплывал из-за ширмы поздней ночью, выставляя своё сильное тело напоказ — Гу Юнь заглядывался с лёгким прищуром, — он давал слабину и оказывался в тёплых объятиях ласкового нефрита, покуда тот не обращался голодным волком, непременно обязанным оставить на чужой шее как можно больше алых следов.       Будто собирался сожрать.       Каждый раз используя одну и ту же тактику, Чан Гэн наконец выработал в Гу Юне рефлекс — только возвысившись над ним, он тут же перекатывался на постели, борясь с головокружением, пока Маршал в отставке не прижимал его руки над головой, с вызовом глядя в пылающие страстью глаза, бесстыдно применив иную стратегию и завладев контролем. Пускай Гу Юнь оставил Чёрный Железный Лагерь и прочие гарнизоны на другого человека, дух воина с прошедшими годами его не покинул — разве что едва притупился за ненадобностью.       Ведь в Великой Лян нынче было спокойно.       Гу Юнь, в противовес, беспокойно метался на постели, щурясь от боли, отдавшейся в затылке. Притягивая Чан Гэна для поцелуя, он тут же ощутил ответный на своих губах и тёплую ладонь, коснувшуюся места, на которое пришёлся удар. Медовые губы сминали другие, увлажняя слюной и легко — едва-едва — соприкасаясь. Животная страсть вдруг сменилась медленной лаской — и Гу Юнь мягко улыбнулся, ероша волосы Чан Гэна и подставляя подбородок и шею под новые поцелуи. После бешеного порыва он готов был согласиться на что угодно…       И теперь флейта не находила покоя в его теле.       Чан Гэн оставил последний поцелуй на губах и сместился ниже, обхватывая Гу Юня за плечи и разминая их с особым трепетом.       Рвано выдохнув, Великий Маршал приподнялся на локтях и оттащил Императора за волосы, чтобы дать себе передышку. Вопреки желаемому, он похлопал его по спине и попросил:       — Подай мне люлицзин. Хочу тебя видеть.       Чан Гэн смущённо улыбнулся, снова приникнул к шее Гу Юня и, опаляя её горячим дыханием, переспросил:       — Что?       По телу Великого Маршала прошла дрожь. Он прикрыл глаза, не в силах найти слов, и с осторожностью опустился на постель, миновав нефритовую подушку.       — Вроде я здесь глухой, а не ты. Мерзавец.       Чан Гэн расхохотался.       — Ума не приложу, куда я его дел. Возможно, я смогу загладить свою вину… — он спустился к самому животу, выцеловывая различные узоры и зализывая их для новых.       — Можешь не осторожничать, — заявил Гу Юнь, полностью отдаваясь ощущениям. Он прикрыл глаза, пускай в этом не было необходимости: если Чан Гэн хочет обглодать его кости — так тому и быть.       В конце концов настоящим мерзавцем из них двоих был он — зажмуриваясь до разноцветных пятен, признал Гу Юнь. И ему это нравилось.       Чан Гэн с улыбкой закинул ногу возлюбленного на свою талию и придержал её так, чтобы она не сваливалась обратно. Будто флейты ему было мало, Маршал в отставке лениво приоткрыл один глаз, словно заинтересовавшись, что с ним происходит, но, увидев перед собой лишь размытое нечто, драматично опустил руку на верхнюю часть лица и молча принялся ожидать продолжения.       Император прислонился к его уху, горячо прошептав на выдохе:       — Цзыси, знаешь, как нужно правильно ухаживать за флейтой?       Разомлев, Гу Юнь не сразу понял, о чём его спрашивают. Хотя он непременно услышал Чан Гэна, кровь, бившая набатом в голове и стремительно приливающая к паху, препятствовала здравому мышлению. Хотя Император собственнолично — обусловив ночь необычной — и предложил пригубить вино, от чего Гу Юнь не спешил отказываться, опьянеть он отнюдь не успел, но чувствовал себя так, будто пресёк всякую меру.       Ещё тогда, когда признал Чан Гэна своим мужчиной.       А теперь он дышал с ним в унисон, соприкасался бешено бьющимися сердцами и вытягивался струной, особенно напряжённо и отчётливо ощущая флейту, на которой играл невероятную мелодию Императору несколько дней назад после его тяжёлого рабочего дня, в себе. Должно быть, Чан Гэну настолько понравился прогресс в игре Гу Юня, что он решил доставить ему такое же незабываемое удовольствие в день, когда Великий Маршал вернулся в своё поместье изрядно измотанным после донимательства лучшего друга, вдруг резко надоевшего ему своим ворчанием — и настолько, что Гу Юнь спешно сбежал, возжелав не видеться с Шэнь И ещё несколько лет кряду.       — Цзыси, — хрипло рассмеялся Чан Гэн, возвращая его внимание.       — Не говори ерунды. Откуда мне знать, если этим всегда занимался ты?       Император отстранился, вытянул флейту из тела Гу Юня, щедро пропитанную маслом, и задумчиво покрутил её в руках.       — О чём ты думаешь, бесстыдник?       — Такой пропитки будет недостаточно. Более того покрытие совсем истончилось, — покачал тот головой. — Боюсь, теперь флейта не может быть использована даже в таких целях. Позже я вырежу для тебя новую.       — Нет, — тут же отозвался Гу Юнь. — Оставь. Пусть будет.       Он был невозмутимым, когда отобрал свою флейту назад, испачкав руки в масле, и спрятал ту за нефритовую подушку, для надёжности прихлопнув сверху.       — Чан Гэн, не болтай. Ловишь меня на хитрые уловки? Так будь готов не отпускать. Какой толк ловить рыбу в мутной воде голыми руками? Делай свою работу.       Поскольку сегодня Гу Юнь признал поражение дважды — когда сбежал из лавки лучшего друга и согласился на авантюру с флейтой, — его смирение почти граничило с раздражением: чем дольше Чан Гэн отвлекался, тем сильнее ему хотелось лечь спать — с глаз долой, из сердца вон.       — Разве ифу не любит музицировать? Я переживаю, что тебе будет нечем заняться в моё отсутствие.       — О, у Цзипина в лавке есть много интересных вещей — можешь не переживать.       Чан Гэн вскинул голову, уставившись прищуренными глазами на Гу Юня. Тут же прекратив блуждать руками по его бесчисленным шрамам, он налёг сверху, прижимая согнутую ногу возлюбленного, которую прежде держал у талии, к своей груди.       — Правда? И чем же вы занимаетесь днями напролёт?       — Разучиваем новые мелодии. Я как раз подготовил для тебя одну. Хочешь послушать?       Гу Юнь опёрся на руку и, не дожидаясь ответа, рывком поднялся, отталкивая Чан Гэна и умело меняясь с ним местами. Оседлав бёдра под стать коню, Гу Юнь принялся покрывать лицо Чан Гэна многочисленными поцелуями, оглаживая ладонями с лопнувшими мозолями от усердного изучения новых мелодий бока и ловко пересчитывая рёбра, словно перебирал шёлковые струны гучжэня. Императора пробрало до мурашек.       Будучи талантливым любовником, поднаторевшем в различных техниках за восемнадцать лет, прожитых бок о бок с Чан Гэном, Гу Юню не составило особого труда распалить Императора. Казалось, тот находился на грани от любого прикосновения: будь оно манерное, лишённое всяких приличий, или невинно ласковое, походящее на флёр.       Тем не менее Гу Юню и самому было невтерпёж похвастаться умениями. Раз его любимая и самая дорогая флейта отправилась в последний путь, став непригодной для игр и игрищ, не оставалось ничего другого, кроме как донести мелодию души иными доступными способами. Поэтому Великий Маршал, пребывающий в отставке, точным движением обхватил член Чан Гэна и провёл по нему вверх-вниз, расплываясь в многообещающей улыбке.       Чан Гэн перестал дышать.       — Цзыси…       Он хотел было поделиться, что эта мелодия станет для него самой душещипательной из всех услышанных за все долгие годы, потому что Гу Юнь умел поражать — одна мелодия в его исполнении была удивительней другой: только он подносил к своим губам деревянную флейту, как вся округа заходилась в приступе — и в следующее мгновение билась в предсмертных конвульсиях. Подобную игру нельзя было назвать не душераздирающей. Поэтому Чан Гэн промолчал, рассчитывая, что на иных флейтах Великий Маршал умеет играть куда лучше.       Гу Юнь сходу сполз к ногам Императора, как и подобает верному подданному, и, не прерывая с ним зрительный контакт, обхватил губами головку, тут же продвинувшись ниже, словно не ведал преград.       Чан Гэну казалось, будто воздух заполонил всю грудь, но не нашёл выхода; готовый закончить от единого взгляда на Гу Юня, творящего беспредел с его нижней частью, он вдруг хрипло рассмеялся, протянул руку к чужим волосам и, как тот делал прежде, потянул его вверх, словно вытягивал репу. Он не удержался:       — Неужели целыми днями в лавке Цзипина ты занимался этим?       Гу Юнь утёр губы. И вдруг нежно улыбнулся.       — К несчастью, моя дорогая флейта быстро пришла в негодность.       Чан Гэн опешил.       В тусклом свете паровой лампы на него слепо смотрели два игривых глаза, однако казалось, будто бы Гу Юнь видел больше, чем обычные смертные: словно зрил в самый корень. Император находился меж двух огней: атакованный соблазнительным взглядом с «фронта» и пленённый с «тыла», он почувствовал себя совершенно беспомощным — и в конце концов находчиво прикрыл веки, тут же невольно воображая Гу Юня, расположившегося между его ног и развратно играющегося с его гениталиями. Стоило лишиться зрения, как обострилась фантазия, а вместе с ней — чувства, которые сковали безмятежную душу Императора в железные тиски. Распахнув глаза, Чан Гэн рассмеялся и шумно выдохнул, заправляя пряди, упавшие на скулы расстаравшегося Великого Маршала, ему за ухо.       — Воистину: горькое иссякнет — сладкое придёт.       Подобные изречения в накаляющейся обстановке походили на грязные. Не имело значения, что они в себе несли на самом деле: Гу Юнь со смешком продолжил захватывать возбуждённую территорию, с особым усердием знающего своё дело полководца доводя Чан Гэна до тяжёлого неровного дыхания. Оттягивая губами крайнюю плоть, он покрывал её лёгкими поцелуями и вбирал полностью до основания, прежде чем обвести языком по кругу и вернуться к повторению техники. Точное безумие.       Чан Гэну, видевшему искры фейерверков от переизбытка чувств, не оставалось ничего, кроме как оттолкнуть возлюбленного и сбивчиво, на грани понимания себя прошептать:       — Цзыси, позволь теперь мне позаботиться о тебе.       Гу Юнь продолжил наступление. Уложив Чан Гэна обратно, он скомандовал:       — Лежи смирно.       И в пару движений наряду с тёплыми прикосновениями губ довёл Императора до пика. Резко выдохнув, тот опустился на нефритовую подушку и прикрыл глаза ладонями, не двигаясь некоторое время. Горячие слёзы застилали его счастливые глаза.       Чан Гэн сумел выдавить:       — Если Цзипин познал нечто подобное, мне впору ревновать.       Гу Юнь рассмеялся, приваливаясь к Императору и играючи перебирая его распущенные волосы. Подвязав их в неровный низкий боковой хвост, он поцеловал уголок чужих глаз, собирая слёзы, и со всей искренностью бросил:       — Любимый, я утру твои слёзы. Разумеется, я понимаю, что невозможно сдержать чувства, слушая мою замечательную игру.       Он резко подорвался с постели, когда Чан Гэн перехватил его поперёк талии и уронил обратно. Гу Юнь подумал, что всё конечно, когда Император впился зубами в его шею, резко потянул на себя и перехватил деревянную белую именную флейту покрепче.       Много лет назад, когда горе оседало на кончике языка, не принося с ветрами желаемого успокоения, Чан Гэн думал, что не чувствовать ничего — это его удел. По прошествии восемнадцати лет, оборачиваясь назад и глядя свысока своего пройденного жизненного пути на растерявшие подробности воспоминания, он мог уверить самого себя, что сладкое приходит со временем. Боли не избежать, но страдать от неё вовсе не обязательно. И теперь, имея в своих руках власть, Чан Гэн не прекращал благодарить судьбу за то, что она свела его с человеком, который затмил боль и избавил его от страданий, став местом спокойствия и умиротворения. Когда-то он не мог подумать, что выживет в холодный зимний вечер, а теперь не мог подумать, что будет чувствовать искрящий огонь в своём сердце.       Если Гу Юнь был готов отдать всю свою жизнь без остатка, то Чан Гэн был для него всей жизнью.       Если Чан Гэн теплил любовь в своём сердце все года, то в нём её было немерено.       Войны заканчиваются подписанием мирных договоров, стихийные бедствия — неурожаем, но чувства, обуявшие душу, не закончатся никогда — и Чан Гэн молился, чтобы «никогда» и вовсе не наступало, оставаясь простым и приземлённым «всегда».