разложение

память у беличенко худая, дырявая. а жизнь — густая белая жидкость, то ли кефир, то ли сперма, как в квантовой физике, зависит от наблюдателя. он чувствует, как постепенно перемалывается в фарш. потому что человеческого от него осталось мало. больше от куска мяса. заботит лишь собственный «товарный» вид и одобрение со стороны покупателей. он не помнит сам, как превратился в полуфабрикат. кто убил сашу? — эта мысль просачивается к нему в голову каждый раз, когда он остаётся с собой наедине. он спускается в метро. так душно, что кажется, что ядро и лава где-то совсем близко. по туннелям, как огромный червь, шныряет нужный поезд. саша садится и машинально ставит на колени рюкзак. сам не замечает, как ставит ноги на носочки. люди вокруг похожи на зверей. когда то, когда он был жив, он их не боялся. но кто же убил сашу? может, мама? ещё давно, когда ему было девять, и она впервые сказала ему, что он слишком много ест. он помнит жгущее чувство стыда изнутри, будто десяток тонких булавок втыкаются в кожу на лице, заставляя сжаться до точки, нахмуриться и ощутить, как простой кусок хлеба на языке превращается в огромный склизкий ком, барахтающийся, царапающий крошечными лапками и не позволяющий проглотить. — тебе надо рот через край зашивать. он вскакивает и выходит на станцию раньше. пройдёт пешком. и, может быть, заслужит поесть сегодня. когда-то перед самим собой он не был настолько беспомощен. теперь же саша запирается в крохотной грязной ванной. неприятный скрипучий звук задвижки бьёт по ушам. ему не жаль ни головы, ни тела. его отвращение к себе слишком велико. оно выносит мозг, размазывает его по стенкам черепной коробки, вытапливает, оставляя жирным пятном на макушке. может, его убили врачи? он же отчётливо помнит смех доктора, заставившего его встать на весы. и почти такой же смех мамы. они слились в один странный звук, подобный вскрику, и налипли на бледную беличенковскую кожу, стягивая её. *** он представляет, как тёплые грубые пальцы хватают его за горло, не давая сказать и слова. собственные тонкие ручки с этим справляются значительно хуже. ему нравится быть меньше партнёра, ощущать собственную хрупкость и лёгкость. почти невесомость. нравится контраст между холодной и горячей кожей. нравится принуждение и животный страх, ощущающийся почти также ярко, как в детстве. глаза слезятся, вязкая слюна течёт по подбородку, пальцы идут по торчащим рёбрам. тогда ему казалось, что всё, что происходит — правильно. ему даже было лестно, что на него обращали внимание. он был особенным. каждое прикосновение было их маленьким секретом. саша он изо всех сил старался сохранить ещё не ушедшую детскость, которая ему так нравилась в его стане. но она неумолимо уходила, что пугало его. были бы деньги — вложил бы в десяток пластических операций, лишь бы оставить в себе хоть что-то привлекательное. улыбка отчаяния и экстаза скользит по взволнованному лицу. возможно, сашу убил именно он. он не делал ничего «такого», как беличенко казалось тогда. он лишь проявлял любовь к самому старательному своему ученику, верно? пряник вместо кнута. саша понял, что же было не так, когда было уже поздно. когда эти блядство и грязь уже пролегли тонким слоем под кожу, заменяя сожжённый жир. когда у него уже сформировалась зависимость от спёртого сладкого воздуха, липкого шёпота и грубой силы, давящей на него. беличенко бы с радостью забыл это имя, жирным тяжёлым блеском ложащееся на губы, забыл голос, нарочито ласковый тон и слова. и похотливые взгляды, намертво прилипшие к его детскому телу. эта нежность была больна. эта любовь была чисто физическая, тёмная, порочная. *** он привычно склоняется над унитазом, зачесав за уши длинную каштановую чёлку. беличенко буравит мутным взглядом уже полупустую бутылку с тёплой проточной водой. и собственные пальцы. длинные, тонкие, бледные. он привычно склоняется над грязным унитазом без крышки и пихает эти самые пальцы в рот. резко давит на язык подушечками и проталкивает ближе к гортани. он уже никакого значения этому процессу не придаёт. даже не противно почти. привык. саша практически не помнит, было ли в его жизни иначе. просто в какой-то момент блядский голос в блядской голове начал говорить: «ты отвратителен». может, это он и убил его? расщепил на атомы и безобразной горкой ссыпал на кафель. «ты мерзкий». тяжесть и холодок на языке. «тебе срочно нужно перестать есть». тупая боль, потому что ноготь задел старую язвочку на языке. «пойди и выблюй всё съеденное прямо сейчас» несколько капель слюны и крови остаются на тыльной стороне ладони. «ты должен быть идеальным» слёзы слепят. «старайся сильнее» тревожность кусает его за уши. больно и раздражающе оттягивает зубами мочки, никак не успокаиваясь. его слегка трясёт. пальцы пачкаются в субстанции. саша чувствует облегчение. будто перед самим собой вину наконец искупил. в несколько минут беличенко опустошается. моет руки ледяной водой и долго-долго смотрит в зеркало, выискивая новый повод для недовольства собой на день. он не может никак обосновать это, но с каждым блёвом чувствует, что худеет. тончает. понимает башкой, что это не так, но чисто на тактильном уровне он исчезает, и ему это безусловно нравится. он хотел бы весить тридцатку, хотя прекрасно знает, что это при росте под два метра провернуть не получится. весы показывают семьдесят, хотя ещё вчера показывали на полкило меньше. это всерьёз беспокоит беличенко. он какой раз за последние пару часов проверяет запястья, сводя большой и средний палец и зажимая так, чтобы осталось место. кто же, кто же? может, посторонние? уже чуть позже, когда он с остервенением тёр антисептиком череду глубоких кровоточащих порезов на голени. тренерка по танцам сказала к выступлению скинуть несколько кило, чтобы смотреться поприличнее, одинаково с остальными. и саша честно не ел три дня, а потом сорвался и сожрал несколько печений. а потом в истерике пытался срезать с себя жир лезвием. старым, затупившимся «спутником», грязным и уже начинающим ржаветь. саша стоит перед зеркалом и оттягивает ворот футболки, обнажая выпирающие ключицы. касается их, очерчивает с напором, будто вот-вот попытается вырвать из-под кожи. его тешит вид выпирающих костей, натянутой на них серо-красной кожи, тешит тупая боль, когда он пытается сесть на твёрдую поверхность, удовлетворяет чувство голода и пустоты внутри себя. когда он втягивает живот и проводит по нему ладонью. когда приходится ковырять новую дырку в ремне. глаз противно дёргается. руки трясутся. он запускает пятерню в волосы. лезут нещадно. чем дольше смотрит, тем больше желание разбить зеркало. а потом найти самый острый осколок и расковырять себе запястье. желательно, так, чтобы вены можно было руками достать. измеряет руками ляжки, подмечая, что все ещё не может обхватить двумя ладонями, как бы ни старался. его тело, кажется, всегда будет недостаточно хорошо для него. в ванной находится старый добрый бритвенный станок. саша задирает рукав футболки, любовно прижимает бритву к плечу и делает надрез. второй. третий. четвертый. с чего-то такого он и начинал. точно также прячась в толчке. он уже даже не помнит, что тогда случилось. помнит только, как ошалело смотрел на постепенно краснеющую рану. и странное чувство удовлетворения совершенно ебанутого. лучшее в мире. и не помнит ничего, что было до. он не помнит жизни без этого чертова голоса в дурной своей голове, уничтожающего его изнутри. разъедающего все нервные клетки и кожные ткани до единой, не оставляя от него ничего, кроме капли густой слюны с кровью на ободке унитаза, синяков на коленках и следов зубов на костяшках пальцев. он исчезает, но, к сожалению, не в физическом смысле. *** чувство пустоты внутри постепенно перерастает в боль. но он не может позволить себе поесть, как и попить — утром будут отёки. он лишь затягивает потуже резинку на штанах и жмурится, заставляя себя уснуть, чтобы не думать о еде. алкоголики, бывает, просыпаются со вкусом пива во рту. саша просыпается со вкусом сахара. и от этого невыносимо хочется отгрызть себе язык. ком тошноты ворочается в животе. он взвешивается. весы снова показывают шестьдесят восемь. ему мало этого. он хотел бы быть совсем тощим и белым, как фарфоровая кукла. дюймовочкой. совсем не иметь жира или мышц — одни кости. обойти физиологию возможно, нужно лишь стараться сильнее. он обязательно выберется из этого тела, в котором заперт по ошибке, выскочит, выбьется, прорежет себе выход, чего бы ему это ни стоило. между рёбер лезет самая настоящая проволока. его ломает на части. отражение в грязной луже показывает всё тот же надлом густых бровей и постепенно затухающих зрачков. может, его убила улица? та самая, вечно пестрящая людьми, из-за которых болят кулаки и кровь сворачивается. от которой не спрятаться, которую не преодолеть. на которой каждая стена, каждый метр асфальта вспорот, как живот, и смотрят оттуда не менее тысячи глаз. больных, гнойных, вечно осуждающих, хоть саша и знает, что это ложь, понимать отказывается. ветер дует в лицо, лижет его наждачным своим языком, будто слизать пытается. оставить сашу безликим, незаметным, бездейственным. беличенко идёт быстро. шагомер включён, как же. он пытается сделать глоток из белой металлической баночки, приятно жгущей ладонь холодом, но в глотку льётся раскалённое железо. как так вышло — одному богу известно. он щупает щеки и подбородок, пытаясь убедить себя в том, что они не пухнут и не увеличиваются от выпитого, но не выходит. это блядский энергетик без сахара с тремя калориями на банку, но осознать это получается слабо. беличенко себя не жаль. беличенко пьёт, несмотря на пассы руками и выпученные глаза врачей (потенциальных убийц), хором кричащих что-то про гастрит. беличенко не ест по пятнадцать-двадцать часов или даже по суткам, чтобы потом обожраться, как свинья. беличенко умирает, разлагается, расщепляется на волокна, но если он попросит помощи, миропорядок раскрошится в труху. нельзя. потому что его крошечная кукольная корона с дешёвыми стразами давит на мозг. потому что пока его недовес не критический, он не заслуживает помощи. и едва ли заслужит для собственной головы. он перетягивает живот ремнём. а мог бы горло, бояться нечего. может, убили его аптеки и бесконечная череда препаратов? цветные коробочки по цене разной паршивости, принимать утром и вечером. и не удивляться, почему грозится выпасть прямая кишка. провизорка смотрит из-под очков подозрительно, спрашивает, зачем ему столько. саша в ответ бурчит что-то неубедительное сухими губами. вечер стреляет в спину фарами машин. тротуар под ногами идёт волнами и пузырями. он смотрит на цветастую пачку в тусклом рыжем свете настольной лампы. череп просверливает слово «нет». прозрачная кукольная кровь брызжет во все стороны. слово это яркое, колючее, из той же проволоки скрученное, что уже давно заменяет беличенко кости. саша сам себя убивает. с хладнокровием заправского террориста. мучительно, медленно, безустанно глядя самому себе в глаза. не боясь ни крови, ни криков, ни слёз. как жестокий ребёнок, увидевший дорогую куклу, с садистским наслаждением бьёт фарфор, выдирает синтетические волосы. он сам ввёл себе каждую мерзкую мысль внутривенно, блистером таблеток ввёл в голову голос. сам довёл себя до такого состояния, говоря материнскими словами. саша — мясо. саша — кукла. саша — не человек, а значит, не живой. саша убил сашу. ответ этот прост до безобразия, но на то, чтобы к нему прийти, потребовалось немало времени. он не раскается в содеянном. он не помолится за упокой. не попытается что-то исправить. он только ударится головой об бетонную стенку, сползая по ней, сядет на корточки, и снова горько заплачет.