свинец

В соленой потной поволоке Худяков вывалился из душного пыхтящего автобуса. Он поминутно глотал свой язык, от сухости липший к нёбу, глаза в орбитах еле-еле вертелись на воспаленных мышцах. Он шел и смаковал во рту вкус сгнившего зуба. Закурил, но пожалел об этом мгновенно. Дым сигарет лип к коже, заставляя чувствовать себя ещё хуже. В воздухе на секунду почудилась вонь палёной плоти. Жара отражалась от мокрых волос, красного лица, раскалённого бетона, стен серых коробок-пятиэтажек, клумб и лебедей из покрышек, припаркованных грязных машин. Рома дышал поверхностно, тяжело и медленно, по-иному не получалось. Провёл горячей крупной ладонью по влажному лбу. От него самого пасло гарью, мочой и бездарно потраченным летом, если не всей жизнью. Густая усталость подтапливалась, стекала из глаз, заставляя голову потяжелеть и потянуться к земле. Рома вот-вот упадёт и сам станет лужей, а ближе к ночи застынет безобразным бесформенным желе. Будто кости в нём восковые. Натужно работающий кондиционер ближайшего алкогольного магазина облобызал его лицо шершавым языком, сдул вонь хотя бы частично. Рома приложил холодную стеклянную бутылку фруктового пива ко лбу, рвано дыша и подрагивая. В магазине, помимо пары шумных подростков, откровенно некрасивой женщины средних лет и низкорослого мужичка с испитым старым лицом, никого не было. — Здрас-сьте, — произносит одним свистящим звуком, — пробейте, пожалуйста. Ему вымученно улыбается тощее недоразумение за кассой. Скалится, как голодная побитая собака. С ним — недоразумением — абсолютно не вяжется окружающая действительность. Высокий, даже долговязый, худой, нескладный. С волосами какого-то невообразимого светлого цвета и усталыми глазами, похожими на кусочки грязного стекла. Он был похож на одного из тех несчастных больших детей, от которых ещё давно отвернулись их ангелы-хранители, которых называют пропащим поколением, уродами и просто безобразием. Безобразием он и был, собственно говоря. А потом у него появилось имя. Иван. Ваня. Ванюта. Худяков в этом мягком «Ваня» каждую букву тщательно прощупывает языком, ощущает на вкус ужасно ярко. Сладко-горько. — Молодой человек, паспорт, — хрипит Ваня, вертя бутылку в руках. — Ну, а по мне не видно, что мне есть восемнадцать? — Худяков бровь вскидывает недоумённо. Последние пару лет его вообще паспорт не спрашивали. — У меня минус семь. — холодно. Хмурит густые брови, зажёвывает бледные губы и сверлит таким же усталым взглядом Ромино лицо. Всячески даёт понять, что ему не до шуток. — гос-споди, я это пиво в кредит беру или что? Рома с минуту лениво роется в потрёпанной сумке, пытаясь выискать заветный документ. Он тогда был уверен, что в первый и последний раз видит этого мальчика за кассой. Но что-то в нём было дурацкое, цепляющее, то ли цвет волос, то ли бледность кожи, то ли жесты и мимика, выдающие нервозность, то ли татуировки. Хотелось рассмотреть поближе, вглядеться получше, смотреть долго и внимательно, не моргая Вторая их встреча произошла уже в июне. — Молодой человек, паспорт? — спрашивает привычно, сжимая в слегка трясущейся руке бутылку скидочного абрау-дюрсо, — Пожалуйста, чуть-чуть быстрее. Мы закрываемся через десять минут. — Да господи, я в этом районе уже два года живу, — ворчит, копошится в рюкзаке под пристальным взглядом кассира. Размышляет о том, что его можно понять. Сам бы никогда не отказался от возможности пораньше с работы уйти. А вот что было дальше, он сам-то плохо понимает. Дальше были забитые под завязку вагоны метро, автобусы и трамваи, окна, провода, нагретые облезлые лавочки, спёртый воздух подъездов и удивительные открытия в сфере ванялогии. Открытие первое: у Вани потрясающе забавная фамилия. — Ев-сти-гне-ев. Кончик языка совершает путь в три шажка к нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы, — смеётся и получает подзатыльник. В списке Роминых контактов быстро появляется набор из одиннадцати цифр и лаконичное «Ванюта». Открытие второе: у Вани сладкий голос и такие же сладкие сигареты. Это удаётся выяснить уже позже, когда он стоит в курилке, раскачиваясь из стороны в сторону, и затягивается с неописуемым блаженством. А Рома с таким же чувством глядит в его хмурое лицо. Какое может быть курево, когда на улице такая жара, а красное масляное солнце путается в ресницах и заставляет веки налиться свинцом? Но Ване нормально. Он говорит о себе, о прошедшем дне или о чём-то другом, совсем далёком от Ромы, запинаясь и смешно чертыхаясь, подолгу пытаясь собрать из отрывков целое предложение, сбивается и тянет гласные. Он забавно дёргается всем телом и жутко бесится, когда Рома цедит твёрдое «сходи к неврологу», потому что правда беспокоится. Рома сам не замечает, как наступил август. И вот он уже идёт по коридору чужой квартиры, мимо детского велосипеда на стене, мимо странного большого шкафа, мимо портрета бабушки с дедушкой, мимо неумело заклеенной дырки в обоях и грязного заплёванного зеркала. Вдыхает полными лёгкими, будто надеется Ванин запах с собой унести. Ваня ходит по дому в растянутой цветастой футболке, в которую при желании можно запихнуть с десяток таких же Евстигнеевых, а то и дюжину, не признаёт тапочек, как концепт, поэтому шлёпает по грязному кафелю босыми ногами и громко ругается, ударяясь пальцем об ножку стола или тумбочку. Ваня знакомит со своим котом, представляя его полными именем-отчеством и наливает им с Ромой чая комнатной температуры. Снова курит, навалившись поясницей на подоконник. Пока Рома сидит на диване, нервно жуёт влажную нижнюю губу и сжимает в руках данную ему кружку. Пристально смотрит на Ваню, мысленно разбирает его на атомы и собирает назад, как конструктор. Кончик сигареты загорается, даром, что не с первого раза, дым скрывается между губ и потом вырывается между них, а взгляд как-то нехорошо скашивается к Роме. От такого взгляда набухает до предела сердце и коротят извилины мозга, подобно проводке. А ещё дальше — касания. Странные, неловкие, вскользь. Простые мягкие прикосновения между глупым смехом над очередной шуткой о власти, будто и ничего не значащие. Только это «ничего» заставляет что-то под рёбрами так болезненно тянуть и ныть, что плакать хочется. Рома заправляет прядку прилично отросших белых волос за ухо, заставляя губы растянуться в смущённой усмешке. — Ну я физически не могу на это смотреть, — оправдывается. Ещё как может, просто ищет лишний повод пустить по вене очередную дозу нежного электричества, посильнее запутаться в петле, чтобы уж точно не выпутаться. Он делает крюк через весь город, чтобы забрать Ваню из университета, подогнать ему пару пирожков или холодной газировки из ближайшего ларька, а потом сделать вид, что это чистая случайность. Мимо проходил. Чтобы слушать сплетни режиссерского факультета и просить рассказать что-нибудь интересное из терминов, а потом долго выпытывать, что это значит. Чтобы поправлять на чужом носу дурацкие солнцезащитные очки и жаловаться на коллег по работе, лёжа на чужих острых коленках. Вытягивать руку вверх и проводить по подбородку, тревожно подмечая, что бреется Ваня всё реже и всё менее охотно. Чтобы замечать, как много он стал пить, какими тёмными стали круги под глазами, с какой скоростью стали выпадать волосы, и как часто на руках стали появляться царапины с синяками. А потом играть в слепого и верить, что это сделал кот при попытке его помыть. Конечно. Чтобы есть один пакет лапши быстрого приготовления на двоих, заправляя его всем, что нашлось в холодильнике, начиная луковицей и заканчивая престарелым плавленым сырком. Потом слушать, как Ваня громыхает посудой и ругаться с его сломанной раковиной, а потом и с ним самим, потому что сколько можно откладывать вызов сантехника, в конце концов? Чтобы уехать в двенадцатом часу или даже позже, либо, если повезёт, прямо в одежде завалиться на другой край разложенного скрипучего дивана, накрывшись простынкой и открыв все форточки, чтобы тупо не задохнуться. А к утру обнаружить себя зажимающим Евстигнеева между спинкой и собой. Чтобы смеяться над традиционными утренними шутками про насилие, зевать и по полчаса изучать натяжной потолок. И понять, насколько крепко он влип. А влип он реально крепко. Настолько крепко, что все дороги ведут не в Рим, а на перекрёсток тощих неуклюжих рук. Что смысл Роминой жизни стал (правда, не без усилий) помещаться под радужку Ваниных (не)красивых глаз. Влип настолько крепко, что они вместе толкаются на кургузой кухне, пытаясь сообразить что-то съестное, пока старенький телевизор, поминутно моргая экраном, бухтит что-то о невероятной жаре, объявленной метеорологами. Что Ваня дымит в форточку, пока Худяков жжёт дырку поверх уже присутствующего на коже ожога. Настолько крепко, что рома вынужден писать с напоминаниями поесть и каждый раз вытаскивать из себя ответ на смс-ку: «извини, меня опять перекрыло» Ваню слишком часто перекрывает. Роме это не нравится. Рома сто раз на день повторяет сам себе: «ты не обязан его спасать», а потом сто раз мысленно плюёт в мутное зеркало и одними губами проговаривал: «обязан». Ваня делает вид, что все в порядке, что ему не хочется рыдать и бить себя по лицу каждый божий день. А Рома в свою очередь делает вид, что верит ему. А дальше саше надо было ехать к бабушке, домой, помогать копать огород и организовывать поминки деда. Вроде и ненадолго, вроде и радоваться надо, что Ваня тут не сварится в собственном поту заживо. Воздухом подышит, глядишь, с головой станет полегче. А в груди болит ещё сильнее. Будто что-то изнутри пытается разорвать грудную клетку, переломать рёбра до единого. Это не было ни дружбой, ни любовью, скорее какой-то больной и больной привязанностью. Практически собачьей. В метро люди ехали с такими же красными лицами, также пахло потом и спиртным. Спасенья нигде не было. Поезд сердито гудел в туннеле. Ваня как всегда вставал на эскалаторе за Ромой, клал руки на плечи и утыкался своим мокрым лбом в его, в полуулыбке обнажая не совсем ровный ряд зубов. На вокзале людей было много. Они набивались в пуза электричек, как детёныши. Занимательная биология для самых маленьких. От Ромы несло плавящимся асфальтом, одеколоном и горькой тоской. От Вани несло мятной жвачкой и усталостью. Их запахи смешивались, от этого Евстигнеева вело, он старался дышать как можно глубже. — Вань, ты это… приезжай поскорее? — и касание уже совсем иное. Осознанное, со всей вложенной силой, — и звони почаще. — Я ж говорю, хочешь, вместе поедем? — Ванют, я бы с радостью. Работа, — пошла бы нахуй та работа. Он бы с лёгкостью сейчас бросил всё, затолкался вместе с Евстигнеевым в пузо серой электрички и поехать куда угодно. Лишь бы там не было так паршиво, как тут. Без вещей, денег и с тридцатью процентами на телефоне — наплевать. Главное — подальше от города. Ваня бы сейчас с лёгкостью заплакал от ощущения полной безнадежности, будто и не вернётся. Потому что он просто умрет в треклятой электричке. Вместо слез по щекам тёк едкий пот. Его костлявое легкое тело было настолько тяжёлым и горячим, что хотелось выть. Ему уже перманентно хотелось выть. И умереть. И с каждым днём было все тяжелее подняться с кровати. Но лучше бы он сам повесился дома, на бельевой верёвке, чем задохнулся в вагоне электрички. Может быть, там, у отца с бабушкой, будет шанс сохраниться и дожить до похолодания? — Я буду скучать, — оглушающе тихо произносит Худяков, — честно. И вместо ответа Ваня оставляет на его лбу липкий влажный поцелуй. «На прощание»