чёрные рябины

— олег, прекрати строить глазки беличенко, пиши проверочную. земцова, не с той страницы списываешь. ох, господи. хорошо, разрешаю пользоваться книжечками для дат, ладно, так и быть. не вижу должного энтузиазма, — он откровенно издевается, наматывая круги по кабинету, — вы же вели книжечки для дат? а если не вели — ваши проблемы. тварь дрожащая или право имеет, в конце концов. полгода твердил, мол, учите. он, конечно, понимает, что они все поголовно станут бандитами и/или жёнами (или любовницами) бандитов, но ему надо как-то их всех аттестовать. ему тоже по шее надают, если в журнале будет «не то» количество двоек. класс шумел, шептался, ерзал. на доске белели два столбика вопросов для самостоятельной: вариант «а» и вариант «бэ». — соска, — свистит кто-то с дальних парт, — чё у тебя в пятом? — так, тихо! — рявкает наконец вася, всякое терпение теряя, — у всех особо разговорчивых буду отнимать баллы. голова раскалывается, шея ноет. силы в его нескладном длинном теле мало до ужаса, но он старается выжимать максимум из остатков. этот урок — последний. кажется, он этому обстоятельству рад не меньше детей. — время! сдаём листочки. кто не сдаст вовремя, оценка на балл ниже, — звёздкин садится на учительский стол и хватает журнал, — так, а теперь, товарищи алкоголики, тунеядцы, хулиганы, вариант «а», первый вопрос! зверева! — а… а… он с горем пополам вытаскивает из несчастных девятиклассников ответы, выставляет десяток оценок, встаёт и спрашивает: — и кто на все вопросы ответил правильно? над макушками робко поднялись две руки. — ага, пять! так, ты у меня… тоже пять! осталась минута до звонка, вы можете быть свободны, — хлопает рукой по столу. радостный девятый «бэ» вылетает из кабинета, сшибая всё на своём пути. звенит звонок, залитые тусклым светом школьные коридоры стремительно пустеют. — седьмой «а», кто засунул, — слышится из соседнего кабинета, — в столовой котлету в стакан с чаем? мы не будем продолжать урок, пока вы не признаетесь! мне, как классному руководителю, между прочим, постоянно стыдно за вас! звёздкин доживает остаток дня, как в тумане. кое-как доделывает минимум дел в учительской под трёп коллег (совсем молодой девицы, кажется, учительницы немецкого, и пожилой, точно завуча) про турецкий сериал. затем вспоминает о плеере, удавкой болтающемся на шее, и под «наутилус» дела идут сильно быстрее. он эту кассету кое-как вырвал, честное слово. не зря. под ту же самую кассету на повторе, потому что чтобы перемотать, надо лезть под куртку, он идёт до дома. туман в голове только сгущается. темнеет ужасно быстро. вася идёт по темноте, и на горбу его сидит усталость, давит всем немаленьким весом, с упорством заставляет потянуться к земле. ему хочется прямо сейчас растечься по скользкому асфальту и замёрзнуть. оттаять по весне и стать лужей. но больше никогда в жизни ничего делать. не поднимать руки, не двигаться, не дышать и не моргать. это кажется слишком тяжёлым испытанием. хочется плакать. даже не от усталости, потому что он ебашил целый день, а от противного осознания, что также ебашить он будет завтра, послезавтра, следующий месяц, следующий год. и неизвестно, когда будет зарплата. неизвестно, не повесится ли он завтра, не пырнут ли в подворотне, будет ли, что поесть. он хочет бросить курить, чтобы не тратить лишних денег, но не получается. тяга сильнее него. тяга жрёт, грызёт, она, как дикий зверь, беспощадна и безрассудна. снег разлетается пушистыми хлопьями. он натягивает шапку на уши, ёжится от ветра, прошибающего до костей, выдувающего изнутри всю жизнь с остатками тепла вперемешку. бледные жёлтые морды чужих окон смотрят недружелюбно, будто в чём-то всерьёз подозревают. но вася смотрит лишь под ноги, ни взгляда вбок. на кухне обнаруживается только банка солёных помидоров и недоеденная тушёнка в банке. есть, конечно, ещё пяток яиц и но что-то из них соображать у васи банально нет сил. он садится за остаток тетрадей, напевая что-то под нос. хочется курить, но больше одной в день — заканчиваются быстро. слышится со стороны коридора звон ключей и скрип двери. даня пришёл. в сумке, кажущейся неподъёмной, приятно шурша, ударялись об ноги пачка пшена, буханка хлеба и полкило картошки. всё, что удалось отхватить на кровную десятку. хотел на всю сдачу спичек взять — дали только два коробка. и оставшиеся тридцать копеек печально звенели в кармане куртки. в прихожей пахло лыжной мазью, вареной капустой и хозяйственным мылом. даня озябшими пальцами стаскивает с себя куртку, вешает её на гвоздь и принимается расшнуровывать ботинки. когда поднимает взгляд от грязных шнурков, вася уже стоит над ним. сверлит взглядом из-под очков тёмную макушку с первыми седыми волосками, будто в чём-то упрекает, но, как всегда, молчит. сначала даня думает, что это из-за вновь испачканных штанов. потом доходит. вася хмурится и стучит пальцами по стенке. — ты поздно сегодня, — волнения в голосе даже не пытается скрыть. потому что по ночам по их району шастать — это опасно. потому что у васи и так нервы не в порядке (ещё бы были в порядке). когда работаешь учителем, здоровые нервы тебе могут только сниться. — бля, — верх красноречия, — ну, не злись. я вон… понабрал, — он улыбается слабо, глядя на васю снизу вверх. тот устало вздыхает и тащит к кухне пакет. ёжится и трёт руки об свитер, потому что холодно. и вася, может быть, для виду побубнит, мол, «на какие шиши ты набрал столько», «я не голодный, ты чего, сам поешь лучше», но по глазам видно, он невероятно рад. неделю они сидели на хлебе, чае и соленьях даниной матери. — на улице минус сто восемьдесят, это какой-то кошмар. — нихуя, мы в стратосфере! вася ставит на плиту чайник и принимается бережно раскладывать данину «добычу» по подоконнику. окна выходят на вывеску «продукты». и однажды кто-то счёл жутко забавным класть продукты под эту самую вывеску. забавно это не было уже очень давно. но привычка осталась. кургузая кухня заполнялась пустой болтовней и протяжным чайничьим свистом. или это свистело васино сердце? заплёванная жиром плита работала неохотно. звёздкин ковыряет заусенцы. когда он в самый первый раз посмотрел на даню, тот посмотрел в ответ прямо в глаза. стало неловко, даже стыдно, и пресловуто внутри что-то треснуло. по-банальному. в груди закололо и рассыпался по всему телу жар. он их первую встречу отлично помнит. помнит, как смотрел на корнилова до мозолей, застывал, как пластилин на холоде, тормозил и не мог связать двух слов. и как пролил на себя полстакана водки с лимонадом. помнит, как даня молча усмехнулся и протянул ему относительно чистое кухонное полотенце. помнит запах в квартире — перегар и сладкая химоза. и самую первую фразу: — живой? или хватит на сегодня? и вот прямо сейчас, когда две пары широких зрачков ввинтились друг в друга — колется и трескается. по-хорошему, они даже парой педиков полноправной не были. они просто ели друг друга и спали друг с другом. они просто молчат, потому что нет сил открыть рот. смысла нет — и так понятно. даня — холодное море. и вася сожрёт пуды горчащей соли, не морщась и не запивая, просто потому что однажды, когда в их лица дышало сухостью метро, даня сжимал его руку тайком и шептал на ухо: — всё будет хорошо. а звёздкин, как дурак, поверил. несмотря на голод и экономическую пизду, несмотря на холод и не заклеенные окна в спальне, всё у них будет хорошо. даня так сказал.