во имя отца

вася всегда плетётся следом, если они куда-то идут вместе. у васи кожа белая-белая, как офисная тонкая бумага, у васи холодные губы и ладони. вася почти не бывает трезвым. его рекорд — три дня. потом обнуление, закатывание глаз и «да я и не планировал». даня хочет попытаться отвести к врачу — бесполезно. давно пройденный этап. звёздкин же, блять, пуленепробиваемый. хуй проссышь, что у него там в черепной коробке за флора и фауна. буквально на прошлой неделе было солнце и красиво блестящий снег. а с понедельника плюсовая температура, дождь со снегом и слякоть, зло хлюпающая под ногами. от васи всегда пахнет холодом, усталостью и перегаром. и дане запах этот кажется ужасно родным. потому что так пахло когда-то в детстве, когда отец точно также сидел на кухне с товарищами, пьяный и в кои-то веки улыбающийся, смеялся, шутил. рассказывал одну и ту же шутку в духе «дети — цветы жизни. вон, мой кактус». и дана смеялся, изо всех сил стараясь не показывать, что ему обидно. и потихоньку подъедал выковыренные рыбьи глаза. было вкусно. и это все, что он сейчас может вытянуть из уставшего мозга. корнилов на жутких мыслях себя ловит. вася и касается, блять, почти как пьяный отец. грубо, чуть ли не до синяков, но с такой всепоглощающей любовью, распирающей. треплет по голове, закидывает на него голову, тыкает пальцем. девочки выбирают себе мальчиков, похожих на их отца. в таком случае, дане следует отобрать у васи все ремни, веревки, шнурки и толстые нитки. и в ванную пускать только под присмотром. от греха подальше. батя перед смертью тоже закрылся и выдавал по слову в год. и пил также часто, как вася нюхает. даня чувствует себя мнительной тупой пиздой, нарочно выискивающей смерть там, где ее нет, ищущей повод пострадать. вася же, блять, завяжет, когда захочет. он все контролирует. конечно-конечно. до пяти грамм дошёл, а контролировать продолжает. каким-то магическим образом. он пишет реже, чем раньше. а если и пишет, то только объёбанный. либо когда ломает. даня отвечает в обоих случаях, но в обоих случаях не попадает по клавишам. руки ходуном ходят. бля два ненахода подряд ДВА СУКА хуй мне а не перезаклад и не возврат денег я просто надеюсь что мне ещё на грамм кинут я на районе возьму дане хочется застрелиться. он ничего не отвечает. только прячет телефон в карман джинсов, накидывает куртку и спускается в подъезд. так существовать невыносимо. ему в квартире дышать нечем. крупные мокрые хлопья снега, как птичий помет, летят на голову и за шиворот. в лицо бьет мерзкий январский ветер. на его крошечную фигурку льёт тусклый бледный свет фонарь. всего четыре часа дня, а уже темно, как в полночь. дане хочется упасть в снег и замерзнуть насмерть. по весне найдут. у него каждая секунда размышлений о блядском васе звёздкине десять, если не двенадцать лет жизни отнимает. он уже давным-давно в минус ушёл. пасть подъезда открывается широко, словно в зевке, и впускает внутрь корнилова. так, даня, а ну соберись! он же реально ведёт себя, как ссыкливая телка. заусенцы грызёт и все норовит отвести взгляд, чтобы не смотреть на васю лишний раз. страшно. страшно в очередной раз поймать проблеск в чужих черных глазах и судорожно вспоминать, смотрел ли он так ещё на кого-то. или ещё одна новая дебильная привычка — губы кусать. честное слово, как тупая малолетка. страшно, что васю прижмут менты. он, конечно, шутит про зону и неприлично громко смеётся каждый раз, когда таксист включает блатняк, но дане не весело. страшно, что его мать узнает и упечет в рехаб. страшно, что для него два дня чистоты — повод для гордости. даня, конечно, улыбается, обязательно пишет «я тобой так горжусь», а сам головой об стенку бьётся. страшно, что он сторчится окончательно. страшнее то, что это уже произошло. а даня не успел, опоздал, упустил, не спас. и простить себе этого не может. вася возвращается ужасно поздно. жалуется на ненаходы (аж три подряд), последними словами ругая магазин. вроде как, он и раньше там брал. корнилов старался не вдаваться в подробности, но выходило плохо. он сидел, дёргаясь всем телом, и вглядывался в белое осунувшееся васино лицо. у него под чернотой глаз нихуя нет. а когда-то там целый человек был. живой, настоящий, тёплый. — наход по итогу. всё, зиму люблю, питер люблю, ебать, всех люблю. дане хочется, как маленькому ребёнку, зажать уши и никогда ничего не слышать. хочется с криком и улюлюканьем выбежать из квартиры куда-то в нормальную жизнь. ему хочется накричать. хочется даже пизды васе дать. схватить за волосы на затылке и приложить мордой об раковину. не один десяток раз, может, на языке боли он лучше понимает? рад бы, да полномочий нет. ему так хочется, чтобы вася был ему обязан чем-то. а он, сука, не обязан. даня не практически не спит уже четвёртые сутки. он не помнит, как оказывается в тех или иных местах. тем более — в церкви. стены кажутся ужасно белыми, светящимися. золотые купола блестят осторожно, настороженно, будто боятся привлечь лишнее внимание, бликами переливаются. видимо, в какой-то момент ему показалось, что это может помочь. что хоть что-то может заставить васю бросить. хотя бы попробовать. может, это будет господь бог? он сам уже отчаялся, но всё ещё очень сильно не хотел звёздкина терять. а сам звёздкин, кажется, себя потерять очень даже хотел. крестик у него есть, с ранних лет висит удавкой на шее, двадцать рублей на свечку — тоже. на литургию утреннюю не успел, да и не шибко стремился. господь — не чиновник, у него приёмных часов нет. в церкви пахнет ладаном, и печка пыхтит, но всё ещё холодно. даня ёжится и греет руки, как может. в последнее время ему всегда холодно. он пишет записки о здравии и за упокой. в «здравие» вписывает маму, тетю, дядю, сестру, затем васю. затем на секунду останавливается и думает о том, что в любой момент кто-то из них может оказаться во второй записке. и по нему так ебашит этот факт, что хочется рыдать, как сука, кричать и выть. даня видел смерть. разную — естественную и не совсем, звериную и человечью. у смерти серое лицо, гнойные глаза и беззубые челюсти. даня боится её, окаянную, настолько сильно, что везде видит, в каждой болезни. а его вася болен. он подаёт записки, натянуто улыбаясь пожилой женщине в пуховом платке, ставит свечку и долго-долго смотрит в огонь. печально-отрешенный взгляд святой девы в тёплом свете кажется ещё снисходительнее и оттого унизительнее, и дане он не нравится. у него на щеках мокрые дорожки остаются. ему страшно, а спасти некому. преподобная божья матерь — и та издевается. даня знает, что по мнению русской православной церкви, всё, что у него с васей — грех. но ведь в библии сказано — возлюби ближнего своего? даня и возлюбил. ему наплевать на всё. на рпц, на подозрительно косящихся пожилых женщин вокруг, на собственный тремор и новые уведомления на телефоне. у него что-то колет под рёбрами, и это «что-то» подозрительно похоже на отчаяние. он наконец ставит свечку и крестится, одними влажными губами шепча: «господи, помоги»