агдезия

— ты как? от саши воняет табаком, ягодной жвачкой (самой пидорской), нерешительностью и неправильным выбором. этот запах олега дурманит, душит, варит за живо, клеится к нему, как муха на варенье. беличенко раскачивается на шатком облезлом стуле, и, если честно, иногда хочется, чтобы он навернулся и что-нибудь себе сломал. а олег бы подул и сказал, мол, до свадьбы заживёт. у собачки боли, у кошечки боли, а у животного типа саши, блять, не боли. — жить можно, — олег исподлобья смотрит беличенке в лицо, смеётся себе под нос. и кулак под столом сжимает до белых костяшек. что вообще можно ожидать в ответ на подобный вопрос? сам же прекрасно знает. чуть лучше, чем хуёво, сильно хуже, чем хорошо. он смотрит в беличенковское лицо. лицо красивое, бледное, с густыми бровями, тонкими губами, нездорово блестящими тёмными глазами, шрамами от постакне. затем переползает взглядом на шею и растягивает губы в довольной полуулыбке. по груди рассыпается дурацкое чувство, будто он знает какой-то важный сашин секрет. он действительно знает. маленький квадратный телек гудит в спину. экран в снегу, почти как земля за окном. в квартире пахнет китайской рисовой водкой, гарью и мочой. и чем-то ещё, почти не различимым. саша смакует во рту вкус искусанной щеки и стучит накрашенными ногтями по кружке. по столу сиротливо катаются туда-сюда несколько пустых пластиковых бутылок из-под пива. олег с незаслуженным интересом изучает крышку от одной из них. беличенко достаёт телефон из кармана протёртых джинсов. мутные зрачки, уже провалившиеся монеткой-десятирублёвкой вглубь глазных яблок, сужаются от яркости экрана. поздновато. в общагу не пустят, бедного. за окном темень, тощие тёмные деревца тянут узловатые ветки к небу. рыжий фонарь мигает, нервируя. мокрый снег падает крупными неровными хлопьями. бынзарь улыбается уже явно, обнажая медленно гниющие зубы, сквозь муть собственных мыслей. ничто не мешает ему в очередной раз преступить черту. потому что черта была начерчена пальцем на песке и триста раз стёрта. но саша же сам виноват, что развязал ему руки, верно? — может, пойдём покурим? беличенко даже не ожидал, что они пойдут на балкон. хотя и знал прекрасно, что таковой имеется. он в чужой квартире может спокойно ориентироваться на ощупь. олег уверенно ведет в сторону спальни. в целом-то, кристально похуй. он заходит первый и краем глаза зацепляет собственное отражение в зеркале. пиздец. ему в моменте кажется, что это всё беспросветная идиотия. что они оба — полные идиоты. и спальня у олега идиотская — тесная какая-то, дурацкая, с паркетом запятнанным, пылью на всех возможных поверхностях и жутким бардаком. сам бынзарь присаживается на подоконник и пафосно так закуривает, саша присаживается рядом. сигаретный дым лениво ползёт к форточке, беличенко следит за ним также лениво. усталые глаза в орбитах шевелятся неохотно, будто из-под палки. тревожность шершавым языком лобызает черепную коробку под кожей. руки скованы лёгким тремором. глаз дёргается. в последнее время всегда так. — олег, это по вкусу похоже на залупу, как ты это в рот берёшь? — он обнажает ряд неровных зубов в улыбке и косится на помятую полупустую пачку мальборо голд. — ну, ты в таких вопросах разбираешься, — смеётся олег. беличенко подхватывает. от смеха трясётся грудь, зудит горло и свербит в носу. — александр евгеньевич беличенко, большой специалист в области хуёв. — больших хуёв, — бынзарь со значением поднимает вверх указательный палец нерабочей левой руки. саша тяжело поднимается. никогда не думал, что его тощее костлявое тело может быть настолько грузным. олег тоже встаёт и тянется к пепельнице, чтобы затушить сигарету. лучше бы сразу об руку. чужую. он мягко врезается в сашу, почти наваливается всем телом. саша, отступая назад, почти чувствует вибрацию перебитого олегова — или это его собственное? хер поймёшь — дыхания, но врезается в этот самый подоконник. сердце покалывает, жар наползает воротником колючего свитера, душный запах курева шустро забивается между ними, и все это — за секунду. а за ещё одну он успевает оказаться на подоконнике задницей, прижатым спиной к холодному стеклу. чужие сухие пальцы тянутся к голове, гладят сашу по лицу. от линии роста волос ведут к переносице, кончику носа, подбородку. они же заправляют прядку сальных от редкого мытья розовых волос за ухо. чужие губы шепчут: «санечка, иди сюда». после этих слов в беличенковском поезде начался сущий кошмар. лицо покрывается ярким румянцем, как ржавчиной, еще немного и кожа станет слезать хлопьями. эти «санечки», «саши», «сашки» убивают в беличенко все остатки хоть чего-то, что могло быть создано по образу и подобию господа. саша смотрит исподлобья. потихоньку осознаёт масштаб трагедии. никак он не мог найти первопричину своей зависимости. он просто протягивал руки, сам вязал верёвку, чтоб его привязали к себе, глядел снизу вверх, и каждым жестом и взглядом молил, мол, убей, сожри, что хочешь сделай, не буду согласен - заставь. принуди меня, олег. саша кое-как фокусирует взгляд. и смотрит на свои руки. обычные руки. с бледными длинными пальцами и проступающими синими венами. они кажутся совсем белыми, сминая неосторожно чужую одежду. губы невесомо прикасаются к шее. на месте поцелуя образовывается трещина. саша вот-вот рассыпется. сам виноват. ещё в блядский день, когда эта самая судьба послала ему бынзаря, надо было слать нахуй и бежать без оглядки, прыгать в случайный трамвай и ехать на все четыре стороны. а он не послал. ошибся - теперь расплачивается натурой. а ведь какое-то время назад саша снюхивал белый порошок прямо с бынзаревского стола. покрытого убогой голубой клеёнкой. голубой, как беретки у десантников, или даже ещё голубее. как сам саша, например. белая кожа, выглядывающая из-под одежды, похожа на рисовую бумагу — полупрозрачная. можно разглядеть вены, едва ли не ток крови по ним. он рьяно целует каждый ярко-красный шрам на запястье или плече. что ж они ему так нравятся? не дают покоя. неплохой вопрос. саша обязательно поразмышляет на эту тему чуть позже. сейчас же он до крови кусает губу, но даже слова сказать не может. внутри жжёт и зудит. будто скопище насекомых пробежалось по коже изнутри, щекоча крошечными лапками. пальцы осторожно поддевают футболку. ладонь ложится на плоский живот и плавно ведёт вверх. сашу как будто ударяют под дых. под солнечным сплетением что-то ломается с оглушительным хрустом. под росчерками ключиц ожерельем идут расплывчатые кровоподтёки. ровно такие же, как на выпирающих бедренных косточках. он жадно хватает ртом душный прокуренный воздух. пальцы в тощее тело вминаются, как раскалённые арматурные прутья. если сашино тело - храм, то олег - большевик. это же самое настоящее надругательство над живым человеком. человеком? не слишком ли громко сказано? живым? а жив ли саша нахуй вообще? искусанные губы что-то снова липко шепчут саше в ухо. слова вроде знакомые, но предложение из них составить не получается. от бынзаря несёт хмелем, табаком и потом. и ещё чем-то, скорее всего, он выделяет феромоны. беличенко бы удивился, если бы это было не так. саша вульгарно улыбается сквозь подступающие слёзы, шепчет что-то сладко-умоляющее и бессвязное заплетающимся языком. он считает выпирающие рёбра широким горячим языком. сашу разрывает на куски, мнёт, давит, сжимает и растягивает. уничтожает. почему тот, в ком он искал спасение, топит его, как котёнка в ледяной воде? он всхлипывает. ничтожное, блять, создание. тварь дрожащая и права не имеет. имеет только призрачную иллюзию выбора. либо ты соглашаешься, либо терпишь. — вот так, умница, санечка, — олег смакует слово по буквам и выплевывает, выхаркивает саше прямо в лицо. изо всех его слов, действий, касаний, сочится липкая грязь. они вместе тонут в этом болоте, пачкаются, вязнут, но вылезать не хотят. он резко дергает за шлевки джинсов к себе, и саша оказался чуть ближе. хотя, казалось бы, блять, куда еще ближе-то. олеговы пальцы сжимаются на горле, как бы давая силу на пробу. на шее останется яркое красное кольцо. сердце забилось прямо в голове, пульсация ухала под опущенными веками красно-сиреневыми пятнами, и в какой-то момент он почти отключился. — олег, пожалуйста, — тот впервые слушает и слушается. и давит сильнее.