Непрошеное милосердие

      Монструозная башня Зала исследований казалась Фриде то спуском в ад, то бегущей в небеса лестницей. Каждый раз, ступая по тяжелым винтовым ступеням, она вспоминала древнюю легенду о народе, одержимом гордыней. Он возжелал встать на место Бога и возвел башню невиданной высоты, но она рухнула, а строители были наказаны за свою дерзость. Сюжет этой истории сильно походил на то, что видела перед собой Фрида: своды, давящие своей высотой, огромные многоэтажные помещения, словно осиный улей заполненные палатами и операционными, лабиринт из гротескных лестниц, что соединяли их между собой. Полумрак разгоняли причудливые зеленые лампы в когтях статуй-амфибий, образ которых был получен после исследований в Рыбацкой деревне.       Но хуже всего был запах — повсюду пахло кровью. Им провоняли стены, книги и, конечно, они, те, кто трудился здесь. Фрида знала, что смердит от кончиков пальцев ног до последней волосинке на голове. Этот железный, немного сладковатый и тошнотворный аромат стал не просто частью ее работы — он стал частью ее личности. Она — клирик Хора, одна из ведущих ученых Церкви, блестящая студентка Бюргенверта. Разумеется, от нее пахнет кровью, препаратами и эссенциями, а еще — болью, гнием, безумием и смертью.       Фрида сделала пару шагов и глубоко вдохнула. Она стояла перед палатой одной из своих пациенток. Дверь в нее была заперта так плотно, что казалось, боялась открыть случайному взору то, что за собой прятала. Но хористка работала здесь давно и прекрасно знала, что увидит и почувствует, когда войдет внутрь.       «Мы делаем это ради блага всех людей», — когда-то Фрида искренне верила этим словам, а теперь — лишь неуклюже себя ими утешала.       — Госпожа Аделина, это я.       Хористка вошла в палату и с трудом проглотила ком, образовавшийся в горле.       В небольшой комнате, заполненной кроватями, лежали пациенты. Это были неестественно худые люди, сквозь бледную, почти сияющую, кожу которых проглядывали лихорадочно пульсирующие вены. Мутации, начавшиеся в их телах, скрывали длинные белые рубашки. Некоторых из «больных» привязывали к матрасу кожаными ремнями, рядом с другими стояли капельницы с кровью. Это была одна из самых тихих палат — в других пациенты, не прекращая, невнятно бормотали, взывая к океанским глубинам, булькали и вопили от ужаса, бессильные описать то, что их пугало.       — Доктор Фрида! Здесь доктор Фрида! — надрывным голосом закричал один из больных. Он вперил в хористку пустой взгляд, в котором не осталось ничего, кроме страха, и завертел своей распухшей головой. Из огромных волдырей, что покрывали его щеки и лоб, брызнула кровь. Пациент затрясся, пытаясь разорвать сковавшие его ремни, и продолжил стонать. — Этот звук сводит меня с ума. «Кап-кап, кап-кап», — он словно в моей голове и не замолкает ни на секунду! Доктор, молю вас, вылечите меня, я больше не могу его слышать! «Кап-кап, кап-кап, кап-кап…»       Дрожащими губами он, без остановки, произносил эти звуки. Другие больные, словно шестеренки, заведенные одним механизмом, стали повторять за ним.       — Я тоже их слышу! «Кап-кап, кап-кап», — все громче и громче!       — У меня болит голова, она готова разорваться на части, внутри нее что-то живет, клянусь, оно пытается поглотить меня!       — Что-то поднимается из воды… там так темно… так холодно…       Фрида безмолвно проследовала мимо них, к кровати в самом дальнем углу. Ей бесконечно хотелось помочь всем этим несчастным, но она не могла. За долгие месяцы ей пришлось научиться закрывать глаза и уши, чтобы не замечать чужих страданий — в противном случае она утратила бы рассудок. Это случилось со многими хорошими врачами, ее коллегами. Фрида помнила, как их горевшие глаза постепенно гасли, а потом загорались вновь, но уже пламенем безумия. Они хватались за головы и рвали волосы, опустошали баночки крови и успокоительных, выдавливали себе глаза и с наслаждением облизывали пальцы. Кто-то из них вскоре ложился на операционный стол и становился пациентом, как все, кто лежал здесь.       Но была среди больных та, что отличалась ото всех. Ее звали Аделиной. Именно к ней и пришла Фрида.       Аделина лежала на постели, смиренно сложив на груди руки, испещренные следами от инъекций. Ее голова распухла сильнее, чем у всех других, так что различить черты лица было невозможно. Оно превратилось в один сгусток кожи, наполненный водой и постоянно шевелящийся. Фрида думала, что голова Аделины чем-то похожа на чрево беременной, в котором бьется ребенок.       — Я рада снова слышать вас, Фрида, — слабым шепотом произнесла она. — Прошу, присаживайтесь рядом.       — Как вы себя чувствуете? — Хористка заботливо коснулась руки Аделины. — Я принесла успокоительное. Оно поможет вам уснуть.       — Больше я не испытываю нужды во сне. Глаза внутри моего черепа никогда не закрываются и вечно бодрствуют. Знаете, я наслаждаюсь прибоем океана и капанием воды. Кап-кап… Так приятно… Кап-кап…       — Вам нужен отдых, — улыбнулась Фрида. — Я врач, вам следует меня слушать.       — Я доверяю вам, а мое сердце разрывается от счастья и благодарности. Если бы не Церковь, я бы никогда не удостоилась столь великой участи. Стать кровавой святой… О чем еще может мечтать глупая девушка вроде меня?       — О многом, Аделина, и прекратите говорить вздор, вы очень умны. По результатам последних анализов ваша кровь — самая чистая среди пациентов… к сожалению, она пока не идеальна, но мы сделаем все, чтобы это исправить. Вы — наше сокровище.       — Нет-нет, сокровище — это викарий Лоуренс. Сейчас стало принято впадать в отчаяние, не доверять его опытам, но знаете, я думаю, все уладится, — с нежностью проговорила Аделина. — Когда мне становится страшно, я прислушиваюсь к звукам океана, и они сразу меня успокаивают. Кап-кап… такое умиротворение… Кап-кап…       — Отдохните, Аделина, завтра вас ждет трудный день.       — Ах да, переливание…       — Его проведу я, потому не беспокойтесь.       Фрида набрала в шприц успокоительное и легким движением ввела его Аделине. «Почему она так наивна? Викарий Лоуренс… даже я ему больше не верю», — поджала губы хористка, наблюдая, как голова пациентки шевелится все медленнее, а потом затихает.       До выхода Фриду сопроводили новые крики больных, которые она не заметила, погрузившись в свои мысли. Ее прежнюю печаль сменила тошнота, к которой примешалось отчаяние. Это было чувство из тех, что удушают, подобно накинутой на шею веревке. Как бы Фрида не старалась, не хваталась за горло ослабевшими руками, ей не удавалось освободиться. Мир перед глазами становился все менее отчетливым, расплывался, и вот, Зал исследований превратился в сплошное месиво из лестниц, зеленых огней и мелькающих тут и там врачебных халатов. Фрида ощутила иррациональный порыв броситься к балюстраде и рухнуть с нее вниз. Ее тело с плеском упало бы в смердящий бассейн с пиявками, что раз и навсегда избавили бы ее от Церкви, Хора и Аделины.       Эта навязчивая мысль захватила Фриду, подобно эйфории, наступающей после кровослужения. Она пошатнулась, споткнувшись на каблуке, и оперлась на трость. Хористка уже не видела ничего, кроме заветной балюстрады. Когда-то она смотрела так на Бюргенверт, потом — на Лоуренса. Он казался ей святым, почти божеством, тем, кто избавит мир от трудностей и страданий. И даже цвет его волос, золотисто-желтый, светился, как летнее солнце. Фрида была готова припасть к его рукам — рукам настоящего врача — губами, а теперь плакала от восхищения, осознавая, что больше его не встретит.       Она крепко обхватила пальцами ограду. Посмотрела вниз — и увидела десятки этажей, отведенных под пыточные, носящие гордые имена «палат» и «операционных».       «Прощай, Зал исследований, не плачь обо мне, Ярнам. Прости мне мои злодеяния, хоть и поздно молить о прощении», — прошептала Фрида, но вдруг почувствовала, как кто-то грубо положил руку ей на плечо.       Хористка резко обернулась и распахнутыми глазами уставилась на того, кого ожидала встретить меньше всего — на Люциуса. Он был ее коллегой и она его почти ненавидела.       — Это что? Успокоительные? Неужели вы опять кололи эту гадость подопытным? — Люциус возмущенно фыркнул и театрально поправил прядь блондинистых волос, которыми очень гордился. — Сколько можно вам повторять, Фрида: согласно клиническим испытаниям, успокоительные пагубно сказываются на чистоте крови, а мы, если я еще не впал в деменцию, собрались тут ради нее!       — Уберите вашу руку, Люциус, — с отвращением произнесла Фрида, — я не собираюсь с вами спорить.       — Я вам не нравлюсь — пусть так, хотя это странно: обычно женщины находят меня привлекательным, — лицо коллеги исказила ядовитая улыбка. — Но вы и с первым викарием спорить не намерены? Тогда я искренне не понимаю, кем вы себя возомнили.       — Первый викарий, первый викарий, — передразнила Фрида, высунув язык, — вы кроме этих слов еще что-нибудь знаете? Успокоительные облегчают участь наших пациентов! Проявите к ним хоть каплю милосердия!       Люциус рассмеялся и небрежно обхватил Фриду за талию.       — Ваше непрошеное милосердие меня забавляет. Право, вы такая смешная. Считаете себя лучше меня, м? Но я честен и не строю из себя святошу, чего нельзя сказать о вас: сначала вы сюсюкаетесь с детьми из приюта — а ведь из вас вышла неплохая няня, — а потом отводите их в операционную. Всегда было любопытно: что вы им вообще говорили? «Тетя Фрида, здесь так темно и гадко пахнет!» — «Не бойся, милый, этот осмотр необходим для твоего здоровья. Будь храбрым мальчиком, а после я угощу тебя конфетами». Да вы просто циничное чудовище, сестричка Фрида!       Хористка замерла. Перед ней, подобно дуновению ветра, пролетели лица детей, о которых она заботилась. Тихая Мэри с курносым носом и короткими волосами, озорник Оскар с вечными ссадинами на лице, Том с любознательными серыми глазами, мечтавший стать ученым, красавица Аделаида с румяными щеками. Фрида искренне любила их, как мать или старшая сестра.       — Охо-хо, да вы побледнели! — пропел Люциус. — Неужто вам поплохело… от воспоминаний?       Теперь она не просто видела их лица — она явственно слышала голоса. Нежный, как листья лилии, принадлежавший Мэри, задорный и наглый — конечно, Оскара, немного напыщенный, но мелодичный — в нем узнавался Том, и очаровательный, ею любимый — голос Аделаиды.       — Что я… натворила… — прошептала Фрида, схватившись за голову.       «Зачем ты сделала нам больно?» — забормотали голоса. Каждый из них, словно венозный шприц, пронзил мозг Фриды, и вместе они начали сливаться в чудовищное месиво. Это месиво из звуков и криков было уродливо, как распухшие головы пациентов, и столь же неестественно.       Уродство — Фрида не отыскала бы слова точнее, чтобы описать свою жизнь, состоящую из экспериментов, издевательски окрещенных лечением. Руками, к коже которых прилипли черные перчатки, хористка превращала пациентов в нечто бессознательное, а порой — безумное. Их тела меняли очертания, постепенно теряли человеческий вид, уменьшались, искривлялись, набухали, пульсировали, ломались, становились скользкими и мокрыми, обрастали щупальцами, истекали кровью — и все под торжественный и отстраненный звон колоколов. Динь-дон, динь-дон.       А подопечные приюта? Фрида мечтала сделать их счастливыми, подарить им материнскую любовь и заботу, которой их лишила судьба. Хористка играла с детьми в усеянном подсолнухами саду. Они смеялись, кто-то, проиграв, возмущался: «Сестричка Фрида, так нечестно!» А Лоуренс наблюдал за ними с балкона. Динь-дон, динь-дон.       — Этот Лоуренс. Да кто он вообще такой? Откуда у него право вести себя, как Бог?! — выкрикнула Фрида и схватилась за горло.       Она задыхалась.       Динь-дон, динь-дон.       «Сестричка Фрида, ты слышишь нас? Теперь мы с тобой надолго».       Динь-дон, динь-дон.       — А ведь вы сходите с ума, Фрида… — ухмыльнулся Люциус.